, "неопровержимые".


     ...Ознакомившись с показаниями арестованных,  Лебедь закричал, срывая
голос:
     - Да  вы  что,  озверели?!  Господин Диц,  мы  ж  свои!  На кого руку
поднимаете?!  Это все штучки Мельника!  Мы  ж  очистили Львов,  мы все для
новой власти делали!  Что ж это такое, господин Диц! Это ж навет Мельника,
как вы не понимаете?!
     Чучкевич поднялся со  своего табурета и  лениво ударил Лебедя толстой
потной ладонью - словно кот.
     Диц вскочил из-за стола, рявкнул:
     - Чучкевич! Вон отсюда!
     Тот какое-то время недоумевал,  потом выпрямился, щелкнул каблуками и
вышел из камеры.  Диц подошел к Лебедю,  снял с него наручники,  улыбнулся
заговорщически и шепнул:
     - Неужели вы не понимаете, что так сейчас  н а д о?
     - Что  н а д о? - так же тихо спросил его Лебедь. - Что?
     - Нужно  с т р а д а н и е,  -  сказал Диц.  -  Разве трудно  понять?
Кто-кто, а уж вы-то должны были попять это,  г о с п о д и н  Лебедь.  Вам
и вашим друзьям нужен терновый венец национального страдания. В серьезную,
с а м у ю  серьезную  борьбу  вы включитесь чуть позже.  Вы  меня  поняли,
господин Лебедь?
     ...Гестапо  зафиксировало  три  самоубийства  членов  ОУН.   Один  из
самоубийц,  учитель  Гребенюк,  написал  в  предсмертной записке:  "Я  был
самостийником,  а  сейчас я  понял,  что я  обычный наймит.  Я считал себя
патриотом вольной Украины -  оказалось,  что я обезьяна, таскавшая каштаны
из огня для гитлеров. Мне стыдно жить".
     ...А девятнадцатилетнего легионера "Нахтигаля" Миколу Шаповала,  сына
крестьянина Степана,  повесили во  дворе львовской тюрьмы.  Было выстроено
каре немецких солдат. Поодаль стояли оуновцы из штаба Мельника.
     - Предавший идеи рейха украинец Микола Шаповал за измену делу великой
Германии приговаривается к  смертной казни  через повешение.  Так  будет с
каждым  украинцем,  который  мыслью,  словом  или  делом  изменит  великой
Германии, - прочел приговор Диц, глядя на лица мельниковских штабистов.
     Те стояли тихие:  и  в  глазах у них был страх и затравленное,  рабье
почтение...
     ...Полковник Лахузен,  помощник  адмирала  Канариса,  все-таки  успел
встретить Оберлендера -  все берлинские аэродромы контролировались армией,
поэтому  о   сроке  прибытия  "юнкерсов"  из   Львова  в   штабе  ОКВ   (и
соответственно в абвере) узнали незамедлительно.
     Поскольку Оберлендер не  был  арестован,  а  лишь вызван в  партийную
канцелярию для объяснений, Лахузен посадил его в свой "майбах" и сказал:
     - Гиммлер выиграл.  На  этом этапе выиграл.  Но  Розенберг и  Канарис
настояли,  чтобы Бандера был помещен в особый "коттедж" Заксенхаузена: там
держат   "национальные  резервы",   с   которыми   предстоит  работа.   На
определенном  этапе  и  при  определенных  обстоятельствах мы  вернемся  к
Бандере.  Он будет в  ореоле мученика национальной идеи -  это впечатляет.
Вам  следует  опередить  события:  внесите  предложение немедленно отвести
"Нахтигаль"   в   генерал-губернаторство.   Предложите   придать   легиону
полицейские функции на польских или сербских землях.  - Лахузен закурил и,
глубоко затянувшись,  добавил:  - Или на французских. Главное - сохраняйте
лицо.  Канарис,  мне кажется,  уже договорился о  вашем откомандировании в
Прагу по линии моего отдела с продолжением работы в университете. Потом мы
снова  переведем вас  в  Россию,  как  только  падет  Москва:  надо  будет
налаживать сельское хозяйство в черноземных областях - это ваш конек.
     - Обидно,   -   сказал  Оберлендер,   и  его  мягкое,  округлое  лицо
ожесточилось. - Обидно, когда проигрываем в мелочах.
     - Всякий  проигрыш чреват  выигрышем,  Относитесь к  проигрышу как  к
обещанию победы.  Гитлер уйдет,  но  дух нации вечен.  Он сделает то,  что
должен   был   сделать,    -   доделывать   предстоит   нам,   прагматикам
великогерманской идеи.
     Оберлендер посмотрел на Лахузена изучающе, скосив глаза, словно конь.
     - Не слишком ли рискованно говорите, полковник?
     - Я веду машину,  радио включено, вас вызвали для головомойки - какой
вам  смысл доносить?  Обсуждая личность Адольфа Гитлера,  я  думаю лишь  о
величии Германии,  ни о  чем другом.  И  знаете ли,  лучше получать тысячу
марок за  то,  что держишь язык за зубами,  чем сто -  за то,  что держишь
кирку в руках.
     - Разумно, - согласился Оберлендер. - Для себя - не для дела. Значит,
идея вассальных славян исчерпала себя?
     - Пока   еще   трудно   ответить  определенно.   Армия   поддерживает
Розенберга.  Возможно,  нам  удастся  внести  в  один  серьезный  документ
несколько весьма важных абзацев.  Мы думаем,  что фюрер - на этой стадии -
подпишет наш документ:  у него нет времени вчитываться в абзацы, поскольку
большевики  отчаянно  дерутся.  Абзацы,  необходимые  на  будущее,  трудно
протаскивать в дни мира; война помогает тем, кто рискует...


     ...Розенберг отправил во Львов директивы, поручив партийному аппарату
гауляйтера  ознакомить  с  ними  всех  сотрудников  министерства восточных
территорий;  копия  была  вручена  им  фюреру,  чтобы  "отвести  всяческие
инсинуации по  поводу  моего  так  называемого либерализма по  отношению к
славянам".
     Первый   документ   назывался   "Памятка   для   молодых   работников
рейхсминистерства" и гласил следующее:

          "1. Не ошибается тот, кто не посвятил себя борьбе.
          2. Краткие указания  в  форме  приказа  -  никаких  разъяснений:
     украинцы хотят видеть в нас авторитетных руководителей.
          3. Если у  тебя  и  есть  основания  возмущаться  немцем,  твоим
     коллегой,  -  не  делай этого при украинце.  Перед украинцем защити и
     покрой любую ошибку немца.
          4. Решающее:  занятые  нами  территории  на  Украине принадлежат
     немцам отныне и навечно.  Поэтому следует применять  крайне  жестокие
     меры  по отношению к населению,  если этого потребует государственная
     необходимость.
          5. Не терзайся последствиями твоих действий для украинца - думай
     об интересах Германии.
          6. Не  вздумай  привлекать  украинцев к национал-социализму!  Не
     подпускай их к нашим задачам!
          7. Бедствия  и голод украинцы переносили столетиями.  Не вздумай
     предложить им немецкий стандарт!
          8. Никакого  сострадания  к  украинцу!  Вы  хозяева  -  отныне и
     навсегда!"

     Следующая директива носила чисто  экономический характер,  разъясняя,
каковы должны быть нормы выдачи продуктов на душу населения.

          "Работающий украинец получает по отрывным талонам двести граммов
     хлеба в день.  Ребенок - сто граммов.  Работающему - и только ему - в
     месяц выдаются по карточкам следующие продукты:  60 граммов масла (из
     расчета 2 грамма в день);  400 граммов муки,  300 граммов крупы,  1,5
     килограмма  мяса,  250  граммов  сахара,  2  коробки спичек,  30 штук
     папирос".

     По поводу промышленных товаров директива гласила следующее:

          "Если украинец пожелает купить  пальто,  костюм  или  туфли,  он
     обязан написать мотивированное заявление управляющему домом,  который
     должен создать комиссию для обследования заявителя:  в какой мере тот
     нуждается  в  ботинках  или пальто;  две пары ботинок или два костюма
     украинцу  иметь  запрещено.  Заключение  об  истинном   экономическом
     положении  заявителя  и  о  состоянии его обуви и костюма должно быть
     передано в районную управу,  а оттуда - с  заключением  авторитетного
     служащего   (желательно   завизированное  немецким  руководителем)  -
     пересылается  в  городскую  управу,  которая  выносит   окончательное
     решение".

     Другие предписания исходили уже не  от  Розенберга,  а  из  различных
управлений рейхсминистерства,  но  все они были завизированы руководителем
"украинского отдела" Смаль-Стоцким.
     Предписания эти были сугубо конкретны:

          "Все библиотеки сразу же закрыть.  Университет не  открывать.  В
     театр  разрешить  вход  украинцам  только по вторникам и пятницам.  В
     кинотеатры,  кроме "Глории",  "Метро" и "Коперника",  украинцам  вход
     запрещен.  Район  бывших Красноармейских улиц,  где размещены офицеры
     вермахта и СС,  для украинцев закрыт. За нарушение расстрел на месте.
     Гетто для тех  евреев,  которые  будут  обнаружены  после  а к ц и й,
     определено в районе Подзамче.  За нарушение светомаскировки расстрел.
     За  появление  на  улицах  после 22.00 и до 6.00 расстрел (пропуска и
     разрешения на перемещения по району получать на улице  Чернецкого,  в
     бывшем здании Воеводства).  Всех душевнобольных в клиниках уничтожить
     как дармоедов.  За укрывание украинских, русских коммунистов и евреев
     расстрел.  Для  вновь открываемых врачебных кабинетов,  принадлежащих
     собственникам,  установить расценки,  превышать которые не разрешено:
     операция  по  удалению аппендикса не должна стоить больше 750 рублей;
     удаление гланд - не более 600 рублей;  удаление паховой  грыжи  -  не
     дороже  1500  рублей.  Собственникам,  открывающим аптеки,  запрещено
     продавать лекарства по ценам выше, чем: порошок от головной боли - 13
     рублей, таблетку красного стрептоцида - 25 рублей, кальцекс и аспирин
     - не дороже  10  рублей  за  один  порошок.  Целую  упаковку  (десять
     порошков)   украинцам   продавать   запрещено.  Разрешить  украинцам,
     проверенным по линии службы безопасности,  открыть  частные  лавки  и
     магазины. Обязать владельцев лавок и магазинов вывесить объявления на
     немецком и украинском языках.  Обязать владельцев лавок  и  магазинов
     поместить  в  красном углу портрет великого фюрера германской нации и
     новой Европы Адольфа Гитлера".

     ...Прочитав эти директивы,  Штирлиц какое-то время сидел оцепенев. Он
еще раз   посмотрел  подпись  Смаль-Стоцкого,  и  брезгливая,  дергающаяся
гримаса появилась на его лице.
     Сделав  фотокопии,  чтобы  передать  их  новому  своему  связнику для
отправки в Центр,  он спрятал документы в сейф и поехал к Дицу. Он ехал по
городу, облик которого за несколько дней стал иным. Он видел, как немецкие
солдаты  срывали  таблички  с   названиями  улиц:   площадь  Рынка   стала
Кракауэрштрассе,  улица Абрагамовичей сделалась Кляйнштрассе,  Пидвальна -
Ам Грабен.  Штирлиц ехал медленно, яростно сжимая руль, и думал о том, что
сейчас надо держаться,  как никогда раньше, потому что, прочитав документы
Розенберга, он  еще  раз  убедился  в  обреченности  гитлеризма  -  вопрос
времени,  и только. А то, что первыми прольют кровь и погибнут лучшие, те,
что с самого начала принимают бой со злом, - что ж, от этого не уйти.
     Штирлиц рассуждал сейчас спокойно, впервые за последние дни спокойно.
Он  рассуждал о  том,  почему  нацисты  решили  сделать ставку  на  мелких
лавочников -  не только в  рейхе,  но и повсюду,  куда они приходили.  Это
только  кажется,   думал  Штирлиц,   что   собственность  делает  человека
свободным.  Нет,  собственность делает человека своим рабом,  а разве рабы
могут быть проводниками нового?  Пушкин и Кант были богаче тебя, Геринг, с
твоими концернами,  и с твоими "народными заводами", и с твоими "народными
германскими банками", потому что они были свободны в своей мысли и им было
о  чем  мыслить,  а  тебе не  о  чем мыслить -  тебе надо принимать парады
люфтваффе,  выслушивать доклады адъютантов,  давать санкции на  расстрелы,
читать победные сводки,  и  все это подминает тебя,  а  в  душе у тебя нет
ничего,  ибо ты лишен страсти познавать.  Тебя ведь не интересует, есть ли
конец у  вселенной,  а  если нет,  то как это уместить в  разуме;  тебя не
интересует,  что такое людская память,  как она живет в веках и кто хранит
ее,  эту память. Глупые наци, вам не понять, что мечты детей - это будущее
общества.  О чем мечтают дети? Вы думали об этом в своих рейхсканцеляриях?
Разве вы помните свои детские мечты?  Разве вы умеете узнавать мечты своих
детей?  Ведь  нормальные дети  мечтают  стать  пилотами  или  музыкантами,
хирургами или шоферами, маршалами или актерами, но никто из них не мечтает
стать   лавочником.   Дети   хотят  иметь  гоночный  автомобиль,   но   не
таксомоторный парк.  Лавочник  -  раб  достигнутого.  Для  него  нет  иных
идеалов,  кроме как удержать,  сохранить,  оставить все,  как есть.  А это
невозможно в  наш век -  оставить все,  как есть.  Миру сообщена скорость,
новая, особая скорость, и ее нельзя погасить, и мелкий лавочник, раб вещи,
ее  владелец  и  собственник,  смешон  в  мире  новых  скоростей,  которые
целенаправленны, то есть идейны.
     Мир определяют причина и случай.  Но если причина - это свидетельство
разумной необходимости,  следствие развития разума,  то  случай чаще всего
есть выражение хаоса.
     Если  бы  ты,   фюрер,   служил  идее  серьезной,   реальной,   а  не
химерической,  ты бы ставил на иных и  на иное.  А ты случаен,  фюрер,  от
начала  и  до  конца  случаен,   хотя  кажешься  сейчас  таким  сильным  и
несокрушимым,  и так все орут в твою честь "хайль" и так благоговеют перед
тобой. Но ведь важно  б ы т ь, а не казаться, фюрер. Надейся на лавочника,
фюрер, надейся! Я очень прошу тебя, считай его своей опорой. Думай, фюрер,
что благополучие нескольких тысяч в многомиллионном море неблагополучия  -
та реальная сила,  которая будет служить тебе опорой. Тысяча не может быть
опорой, если дело касается миллионов. И эти миллионы должны узнать, что им
приготовил твой Розенберг. И они узнают об этом. Я уж постараюсь.
     Штирлиц  увидел,  как в тюрьму заехали три  машины,  три  к р ы т ы е
машины.  Штирлиц  остановил  свой "вандерер" у проходной,  показал жетон и
вошел в тюремный двор.  Трупы,  раздетые донага,  с  двумя  огнестрельными
ранами - на груди и голове - лежали возле стены. Деловитые эсэсовцы ходили
среди трупов,  переворачивали  тела  и  склонялись  над  лицами.  Слышался
быстрый перестук металла: эсэсовцы выбивали молотками золотые коронки.
     Штирлиц  почувствовал  дурноту,   отвернулся,   пошел  в   умывальню,
ополоснул лицо студеной,  с голубинкой водой и, деревянно ступая, вышел из
тюрьмы.  Он долго сидел в машине,  не в силах повернуть ключ зажигания.  А
потом он приказал себе ехать к Мельнику,  говорить с Дицем,  писать рапорт
Шелленбергу - надо было работать, чтобы все знать и все помнить. Это очень
плохое качество - месть, но если за все это не придет возмездие, тогда мир
кончится,  и дети будут рождаться четвероногими,  и исчезнет музыка,  и не
станет солнца,  и будет вечная,  черная,  беззвездная ночь.  Память хранят
люди и  выражают ее  борьбою,  когда иначе поступать нельзя,  ибо во всем,
всегда и для каждого есть предел.



                               Берлин-Львов
                                   1973









                              Юлиан СЕМЕНОВ

                        СЕМНАДЦАТЬ МГНОВЕНИЙ ВЕСНЫ




                                                      Памяти отца посвящаю

                              "КТО ЕСТЬ КТО?"

     Сначала Штирлиц не поверил себе: ему показалось - в саду пел соловей.
Воздух был студеным,  голубоватым,  и  хотя  тона  кругом  были  весенние,
февральские, осторожные, снег еще лежал  плотный  и  без  той  внутренней,
робкой синевы, которая всегда предшествует ночному таянию.
     Соловей пел в орешнике, который спускался к реке, возле дубовой рощи.
Могучие   стволы   старых   деревьев   были   черные;   пахло   в    парке
свежезамороженной рыбой. Сопутствующего весне сильного запаха прошлогодней
березовой и дубовой прели еще не было, а соловей заливался вовсю - щелкал,
рассыпался трелью - ломкой и беззащитной в этом черном, тихом парке.
     Штирлиц вспомнил  деда:  старик  умел  разговаривать  с  птицами.  Он
садился под деревом, подманивал синицу и  подолгу  смотрел  на  пичугу,  и
глаза у него делались тоже птичьими - быстрыми, черными бусинками, и птицы
совсем не боялись его.
     - Пинь-пинь-тарарах! - высвистывал дед.
     И синицы отвечали ему - доверительно и весело.
     Солнце ушло, и черные стволы  деревьев  опрокинулись  на  белый  снег
фиолетовыми ровными тенями.
     "Замерзает, бедный, - подумал Штирлиц и, запахнув шинель, вернулся  в
дом. - И помочь никак нельзя: только одна птица не верит людям - соловей".
     Штирлиц посмотрел на часы.
     "Клаус сейчас придет, - подумал Штирлиц. - Он  всегда  точен.  Я  сам
просил его идти от станции через лес,  чтобы  ни  с  кем  не  встречаться.
Ничего. Я подожду. Здесь такая красота..."
     Этого агента Штирлиц всегда принимал здесь, в маленьком особнячке  на
берегу озера - своей самой удобной конспиративной квартире. Он три  месяца
уговаривал обергруппенфюрера СС Поля выделить ему деньги для  приобретения
у детей погибших при бомбежке танцоров "Оперы".  Детки  просили  много,  и
Поль,  отвечавший  за  хозяйственную  политику  СС  и  СД,   категорически
отказывал Штирлицу. "Вы сошли с ума, - говорил он,  -  снимите  что-нибудь
поскромнее. Откуда эта тяга к роскоши? Мы не можем швырять деньги  направо
и налево! Это бесчестно по отношению к нации, несущей бремя войны".
     Штирлицу пришлось привезти сюда своего шефа - начальника политической
разведки  службы  безопасности.  Тридцатичетырехлетний  бригаденфюрер   СС
Вальтер Шелленберг сразу понял, что лучшего места для бесед  с  серьезными
агентами найти невозможно. Через подставных лиц была произведена купчая, и
некий Бользен, главный инженер "химического  народного  предприятия  имени
Роберта Лея", получил право пользования виллой. Он  же  нанял  сторожа  за
высокую плату  и  хороший  паек.  Бользеном  был  штандартенфюрер  СС  фон
Штирлиц.
     ...Кончив  сервировать  стол,  Штирлиц   включил   приемник.   Лондон
передавал  веселую  музыку.  Оркестр  американца   Глэна   Миллера   играл
композицию из "Серенады Солнечной долины". Этот фильм понравился Гиммлеру,
и в Швеции была закуплена одна копия. С тех пор  ленту  часто  смотрели  в
подвале на Принцальбрехтштрассе, особенно во время ночных бомбежек,  когда
нельзя было допрашивать арестованных.
     Штирлиц позвонил сторожу и, когда тот пришел, сказал:
     -  Дружище,  сегодня  можете  поехать  в  город,  к   детям.   Завтра
возвращайтесь к шести утра и, если я еще не  уеду,  заварите  мне  крепкий
кофе, самый крепкий, какой только сможете...



                         12.2.1945 (18 ЧАСОВ 38 МИНУТ)

     " - Как вы думаете, пастор, чего  больше  в  человеке:  личности  или
твари?
     - Я думаю, поровну.
     - Так не может быть.
     - Может быть только так.
     - А бог, он что - в каждом человеке?
     - Разумеется.
     - Где он в фюрере? В Геринге? Где он в Гиммлере?
     - Вы  задаете  трудный  вопрос.  Мы  же  говорим  с  вами  о  природе
человеческой. Я в принципе не верю,  что  человек,  рождающийся  на  свет,
обязательно несет в себе проклятье обезьяньего происхождения.
     - Почему "проклятье обезьяньего происхождения"?
     - Я говорю на своем языке.
     - Вы все время  очень  нравственно  уходите  от  ответа  на  вопросы,
которые меня мучают. Вы не даете ответа, "да" или "нет", а каждый человек,
ищущий веры, любит конкретность, одно "да" и одно "нет". У  вас  есть  "да
нет", "нет же", "скорее всего нет"... Это,  если  хотите,  отталкивает  не
столько от вашего метода, сколько от вашей практики.
     - Вы неприязненно относитесь к моей  практике.  И  тем  не  менее  из
концлагеря вы прибежали ко мне. Интересно, как это увязать?
     - Пастор, мне неловко, может быть, я прикасаюсь  к  вашей  тайне,  но
фрау Айзенштадт сказала мне... Вы что, были в свое время в гестапо?
     - Я был там...
     - Понятно. Для вас это болезненный вопрос, и вы предпочитаете  обойти
его. А не кажется ли вам, пастор, что после войны ваша  паства  не  сможет
верить вам?
     - Мало ли кто сидел в гестапо.
     - А если пастве шепнут, что паст