ыря провокатором подсаживали в камеры
к другим заключенным, которые не вернулись? А вернувшихся-то - единицы  из
миллионов... Кому вы тогда будете проповедовать свою правду?
     - Разумеется, подобными методами можно уничтожить кого угодно.
     - И что тогда?
     - Тогда? Опровергать это. Опровергать сколько смогу,  опровергать  до
тех пор, пока меня  будут  слушать.  Когда  не  будут  слушать  -  умереть
внутренне.
     - Внутренне? Значит, живым, плоским человеком вы останетесь?
     - Господь судит. Останусь так останусь.
     - Ваша религия против самоубийства?
     - Потому-то я и не покончу с собой.
     - Что вы будете делать, лишенный возможности проповедовать?
     - Буду верить, не проповедуя.
     - А почему вы не видите для себя другого выхода - трудиться вместе со
всеми?
     - Что вы называете "трудиться"?
     - Таскать камни для того, чтобы строить храмы науки хотя бы.
     - Вы считаете, что человек, который обращается к  пастве  с  духовной
проповедью, - бездельник и шарлатан? Вы не считаете это работой?  Для  вас
работа - это тасканье камней? Я считаю, что труд духовный -  мало  сказать
равноценен с любым другим, труд духовный - особо важный.
     - Я по профессии журналист, я понимаю  вас.  Но  мои  корреспонденции
подвергались  остракизму  как  со  стороны  нацистов,  так  и  со  стороны
ортодоксальной церкви.
     -  Они  подвергались  осуждению  со  стороны  ортодоксальной  церкви,
вероятно, по той элементарной причине, что вы неправильно толковали самого
человека.
     - Я не толковал  человека.  Я  показывал  мир  воров  и  проституток,
которые жили в катакомбах Бремена  и  Гамбурга.  Гитлеровское  государство
называло это гнусной клеветой на высшую расу,  а  церковь  -  клеветой  на
человека.
     - Мы не боимся правды жизни.
     - Боитесь! Я показывал, как  эти  люди  пытались  искать  утешения  в
церкви и как церковь их  отталкивала;  именно  паства  отталкивала  их,  а
пастор не мог идти против паствы.
     - Разумеется, не мог. Я не могу осудить вас за правду. Я осуждаю  вас
не за то, что вы показывали правду. Я расхожусь  с  вами  в  прогнозах  на
будущее человека.
     - Пастор, а вам не кажется, что в своих  ответах  вы  не  пастырь,  а
политик?
     - Мне важна моя правда. Эта правда объемна, целостна.  Вы  видите  во
мне политика, потому что вы только политику и видите в  людях.  Точно  так
же, как можно увидеть в  логарифмической  линейке  предмет  для  забивания
гвоздей.  Логарифмической  линейкой  можно  забить  гвоздь,  в  ней   есть
протяженность и известная масса. Но это тот  самый  вариант,  при  котором
видишь десятую, двадцатую функцию предмета.
     - Пастор, я ставлю вопрос, а вы, не отвечая, забиваете в меня гвозди.
Вы как-то очень ловко превращаете меня из спрашивающего  в  ответчика,  из
ищущего в еретика. Почему же вы говорите, что вы над  схваткой,  когда  вы
тоже в схватке?
     - Это верно: я в схватке, и я действительно в  войне,  но  я  воюю  с
самой войной.
     - Вы очень материалистически спорите.
     - Я спорю с материалистом.
     - Значит, вы можете воевать со мной моим оружием?
     - Я вынужден это делать.
     - Послушайте... Во  имя  блага  вашей  паствы  мне  нужно,  чтобы  вы
связались с моими друзьями. Адрес я вам  дам.  Я  доверю  вам  адрес  моих
товарищей... Пастор, вы не предадите невинных..."
     Штирлиц кончил прослушивать эту магнитофонную запись, быстро поднялся
и отошел к окну, чтобы не встречаться взглядом с  тем,  кто  вчера  просил
пастора о помощи, а сейчас ухмылялся, слушая  свой  голос,  пил  коньяк  и
жадно курил.
     - С куревом у пастора было плохо? - спросил Штирлиц, не оборачиваясь.
     Он стоял у окна - громадного, во всю стену - и  смотрел,  как  вороны
дрались на снегу из-за  хлеба:  здешний  сторож  получал  двойной  паек  и
поэтому любил птиц. Сторож не знал,  что  Штирлиц  из  СД,  и  думал,  что
коттедж принадлежит либо гомосексуалистам, либо торговым  воротилам:  сюда
ни разу  не  приезжала  ни  одна  женщина,  а  когда  собирались  мужчины,
разговоры у них были тихие, еда изысканная и первоклассное питье.
     - Да, я там замучился без курева... Старичок говорун, а мне  хотелось
повеситься без курева...
     Агента звали Клаус. Его завербовали два года назад - он  сам  шел  на
вербовку: бывший корректор жаждал острых ощущений. Работал он  артистично,
обезоруживая собеседников искренностью и резкостью суждений.
     "А может быть, он болен? - все чаще думал Штирлиц,  присматриваясь  к
Клаусу. - Жажда предательства тоже своеобразная  болезнь.  Занятно:  Клаус
полностью бьет Ломброзо, - он страшнее всех преступников, которых я видел,
а как благообразен и мил".
     Штирлиц вернулся к столику, сел напротив Клауса, улыбнулся ему.
     - Ну? - спросил он. - Значит, вы убеждены,  что  старик  наладит  вам
связь?
     -  Да,  это  вопрос  решенный.  Я  больше  всего  люблю  работать   с
интеллигентами и священниками. Знаете, это поразительно -  наблюдать,  как
человек идет в гибель. Иногда даже хочется сказать: "Стой, дурашка! Куда?"
     - Ну, это уж не стоит, - заметил Штирлиц, - это было бы неразумно.
     - У вас нет рыбных консервов? Я схожу с ума без рыбы. Фосфор,  знаете
ли; требуют нервные клетки...
     - Каких вы хотите?
     - Я люблю в масле...
     - Это я понимаю... Какого производства? Нашего или...
     - "Или", - засмеялся Клаус. - Пусть это не патриотично, но я люблю  и
продукты, и питье, сделанные в Америке или во Франции...
     - Я приготовлю для вас  ящик  настоящих  французских  сардин.  Они  в
оливковом масле, очень пряные. Масса фосфора... Знаете, я вчера  посмотрел
ваше досье...
     - Дорого бы я дал, чтобы заглянуть в него.
     - Это не так интересно, как кажется.  Когда  вы  говорите,  смеетесь,
жалуетесь на боль в печени, - это впечатляет, если учесть, что перед  этим
вы провели головоломную операцию...  А  в  вашем  досье  скучно:  рапорты,
донесения - все смешалось: ваши доносы, доносы нас вас... Занятно  другое:
я подсчитал, что благодаря вашей инициативе было арестовано девяносто семь
человек. Причем все они молчали о вас. Все без исключения. А их в  гестапо
довольно лихо обрабатывали...
     - Зачем вы говорите мне об этом?
     - Не знаю. Пытаюсь  анализировать,  что  ли...  Вас  интересовала  их
дальнейшая судьба?
     - Черт его поймет... Меня интересовала схватка. То, что будет с  ними
потом, - не знаю... Что будет потом с нами? Со всеми?
     - Тоже верно, - согласился Штирлиц.
     - И потом... Среди рабов нельзя быть свободным.  Это  верно,  так  не
лучше ли быть самым свободным среди рабов? Я-то все эти  годы  пользовался
полной духовной свободой...
     Штирлиц спросил:
     - Слушайте, а кто приходил позавчера вечером к пастору?
     - Никто.
     - Около девяти.
     - Вы ошибаетесь, - ответил Клаус, - во всяком случае, от вас никто не
приходил, я был там совсем один.
     - Значит, вы убеждены, что старик будет работать на вас?
     - Будет. Вообще я чувствую в себе  призвание  оппозиционера,  трибуна
вождя. Люди покоряются моему напору, логике мышления...
     - Ладно. Только не хвастайтесь сверх меры. Теперь о деле... Несколько
дней вы  проживете  на  одной  нашей  квартире...  Потому  что  после  вам
предстоит работа, причем не по моей части...
     Штирлиц говорил правду: коллеги из гестапо сегодня попросили дать  им
не недельку Клауса: в Кельне были схвачены два русских радиста.  Их  взяли
за работой, прямо у  передатчика.  Они  молчали,  к  ним  нужно  подсадить
хорошего человека. Штирлиц обещал дать Клауса.
     - Возьмите в серой папке лист бумаги, - сказал Штирлиц,  -  и  пишите
следующее: "Штандартенфюрер! Я смертельно устал. Мои  силы  на  исходе.  Я
честно работал, но больше я не могу. Я хочу отдыха..."
     - Зачем это? - спросил Клаус, подписывая письмо.
     - Я думаю, вам не помешает съездить на недельку в Инсбрук, -  ответил
Штирлиц, протягивая ему пачку денег. - Там казино работает и юные  лыжницы
по-прежнему катаются с гор. Без этого письма я не  смогу  отбить  для  вас
неделю счастья.
     - Спасибо, - сказал Клаус.
     - Вспомните еще раз: вас никто не видел у пастора?
     - Нечего вспоминать - никто.
     - Я имею в виду и наших людей.
     - Меня вообще-то могли видеть наши, если они наблюдали за домом этого
старика. И то вряд ли. Я не видал никого.
     Штирлиц вспомнил, как неделю назад Клаус  надевал  одежду  каторжника
перед тем, как устроить спектакль с прогоном заключенных через ту деревню,
где жил пастор Шлаг. Он вспомнил лицо  Клауса  тогда,  неделю  назад:  его
глаза лучились добротой и мужеством, - он уже вошел в  роль,  которую  ему
предстояло сыграть. Тогда Штирлиц говорил с ним иначе, потому что в машине
рядом с ним сидел святой.
     - Это письмо мы опустим по пути на  вашу  новую  квартиру,  -  сказал
Штирлиц. - И набросайте еще одно - пастору, чтобы не было подозрений. Я не
стану вам мешать, заварю еще кофе.
     Когда он вернулся, Клаус держал в руке листок бумаги.
     - "Честность подразумевает действие, - посмеиваясь, начал читать  он,
- вера зиждется на борьбе. Проповедь честности при  полном  бездействии  -
предательство, и паствы,  и  самого  себя.  Человек  может  себе  простить
нечестность,  потомство  -  никогда.  Поэтому  я  не  могу  простить  себе
бездействия.  Бездействие  -  это  хуже,  чем  предательство.   Я   ухожу.
Оправдайте себя, бог вам в помощь". Ну как? Ничего?
     - Лихо. Скажите, вы никогда не пробовали писать прозу? Или стихи?
     - Нет. Если бы я мог писать -  разве  бы  я  стал...  -  Клаус  вдруг
оборвал себя и украдкой глянул на Штирлица.
     - Продолжайте, чудак. Мы же с вами  говорим  в  открытую.  Вы  хотели
сказать - умей вы писать, разве бы вы стали работать на нас?
     - Что-то в этом роде.
     - Не в этом роде, - поправил его Штирлиц, - а именно  это  вы  хотели
сказать. Нет?
     - Да.
     - Молодец. Мне-то какой вам резон врать? Выпейте виски, и тронем, уже
стемнело, скоро, видимо, прилетят.
     - Квартира далеко?
     - В лесу, километров десять. Там тихо, отоспитесь до завтра...
     Уже в машине Штирлиц спросил:
     - О бывшем канцлере Брюнинге он молчал?
     - Я же говорил вам об этом - сразу замыкался в себе. Я боялся на него
жать...
     - Правильно делали... И о Швейцарии он тоже молчал?
     - Наглухо.
     - Ладно. Подберемся с другого краю. Важно, что он согласился помогать
коммунисту. Ай да пастор!


     Штирлиц убил Клауса выстрелом в висок. Они стояли  на  берегу  озера.
Здесь была запретная зона, но пост охраны  -  это  Штирлиц  знал  точно  -
находился в  двух  километрах,  уже  начался  налет,  а  во  время  налета
пистолетный выстрел не слышен. Он рассчитал, что Клаус упадет  с  бетонной
площадки - раньше отсюда ловили рыбу - прямо в воду.
     Клаус упал в воду молча, кулем. Штирлиц бросил в то  место,  куда  он
упал,  пистолет  (версия  самоубийства   на   почве   нервного   истощения
выстроилась точно, письма были отправлены самим Клаусом), снял перчатки  и
пошел через лес к своей машине. До деревушки, где жил  пастор  Шлаг,  было
сорок километров. Штирлиц рассчитал, что он будет у него через час,  -  он
предусмотрел все, даже возможность предъявления алиби по времени...



                      12.2.1945 (19 ЧАСОВ 56 МИНУТ)

                                    (Из  партийной  характеристики   члена
                                    НСДАП  с  1930  года  группенфюрера СС
                                    Крюгера:   "Истинный ариец,  преданный
                                    фюреру.    Характер   -   нордический,
                                    твердый.    С  друзьями   -  ровен   и
                                    общителен; беспощаден к врагам  рейха.
                                    Отличный семьянин; связей,  порочивших
                                    его, не имел. В работе  зарекомендовал
                                    себя   незаменимым   мастером   своего
                                    дела...")

     ...После того, как в январе 1945 года русские ворвались  в  Краков  и
город, столь  тщательно  заминированный,  остался  целехоньким,  начальник
имперского управления безопасности  Кальтенбруннер  приказал  доставить  к
себе шефа восточного управления гестапо Крюгера.
     Кальтенбруннер долго молчал,  приглядываясь  к  тяжелому,  массивному
лицу генерала, а потом очень тихо спросил:
     - У вас есть какое-либо оправдание -  достаточно  объективное,  чтобы
вам мог поверить фюрер?
     Мужиковатый, внешне простодушный Крюгер ждал этого  вопроса.  Он  был
готов к ответу. Но он обязан был сыграть целую гамму чувств: за пятнадцать
лет пребывания в СС и в партии он научился актерству. Он знал,  что  сразу
отвечать нельзя, как нельзя и полностью оспаривать свою вину. Даже дома он
ловил себя на том, что стал совершенно другим человеком.  Сначала  он  еще
изредка говорил с женой - да и  то  шепотом,  по  ночам,  но  с  развитием
специальной техники, а он, как никто другой, знал ее успехи,  он  перестал
вообще говорить вслух то, что временами позволял себе думать. Даже в лесу,
гуляя с женой, он молчал или говорил о пустяках, потому  что  в  центре  в
любой момент могли изобрести аппарат, способный записывать на расстоянии в
километр или того больше.
     Так,  постепенно,  прежний  Крюгер  исчез;  вместо  него  в  оболочке
знакомого всем и  внешне  ничуть  не  изменившегося  человека  существовал
другой,  созданный  прежним,  совершенно  не  знакомый   никому   генерал,
боявшийся не то что говорить правду, нет, боявшийся разрешать себе  думать
правду.
     -  Нет,  -  сказал  Крюгер,  нахмурившись,  подавляя   вздох,   очень
прочувственно и тяжело, - достаточного оправдания у меня нет... И не может
быть. Я - солдат, война есть война, и никаких поблажек себе я не жду.
     Он играл точно. Он знал, что чем суровее по отношению к  самому  себе
он будет, тем меньше оружия он оставит р руках Кальтенбруннера.
     - Не будьте бабой,  -  сказал  Кальтенбруннер,  закуривая,  и  Крюгер
понял,   что   выбрал   абсолютно   точную   линию   поведения.   -   Надо
проанализировать провал, чтобы не повторять его.
     Крюгер сказал:
     - Обергруппенфюрер, я понимаю, что вина моя безмерна. Но я хотел  бы,
чтобы вы выслушали штандартенфюрера Штирлица. Он  был  полностью  в  курсе
нашей операции, и он может подтвердить: все  было  подготовлено  в  высшей
мере тщательно и добросовестно.
     -  Какое  отношение  к  операции  имел  Штирлиц?  -   пожал   плечами
Кальтенбруннер. - Он из разведки, он занимался в Кракове иными вопросами.
     - Я знаю, что он занимался в Кракове пропавшим ФАУ, но я считал своим
долгом посвятить его во все  подробности  нашей  операции,  полагая,  что,
вернувшись, он доложит или рейхсфюреру, или вам о том, как мы организовали
дело. Я ждал каких-либо дополнительных указаний от вас, но так ничего и не
получил.
     Кальтенбруннер вызвал секретаря и попросил его:
     - Пожалуйста, узнайте, был ли внесен Штирлиц из шестого управления  в
список лиц, допущенных к проведению операции "Шварцфайер". Узнайте, был ли
на приеме у руководства Штирлиц после возвращения из Кракова, и если  был,
то у кого. Поинтересуйтесь также, какие вопросы он затрагивал в беседе.
     Крюгер  понял,  что  он  слишком  рано  начал  подставлять  под  удар
Штирлица.
     - Всю вину несу  один  я,  -  снова  заговорил  он,  опустив  голову,
выдавливая из себя глухие, тяжелые слова, - мне будет очень  тяжело,  если
вы накажете Штирлица. Я глубоко уважаю его как преданного борца.  Мне  нет
оправдания, и я смогу искупить свою вину только кровью на поле битвы.
     - А кто будет бороться с  врагами  здесь?!  Я?!  Один?!  Это  слишком
просто - умереть за родину и фюрера на фронте! И куда сложнее жить  здесь,
под бомбами, и выжигать каленым железом скверну!  Здесь  нужна  не  только
храбрость, но и ум! Большой ум, Крюгер!
     Крюгер понял: отправки на фронт не будет.
     Секретарь, неслышно отворив дверь, положил  на  стол  Кальтенбруннера
несколько  тонких  папок.  Кальтенбруннер  перелистал  папки  и   ожидающе
посмотрел на секретаря.
     - Нет, - сказал секретарь, - по приезде Штирлиц сразу же переключился
на  работу  по  выявлению  стратегического  передатчика,   работающего  на
Москву...
     Крюгер решил продолжить свою игру, он  подумал,  что  Кальтенбруннер,
как все жестокие люди, предельно сентиментален.
     - Обергруппенфюрер, тем не менее я прошу вас позволить  мне  уйти  на
передовую.
     - Сядьте, - сказал Кальтенбруннер, - вы генерал, а не  баба.  Сегодня
можете отдохнуть, а завтра  подробно,  в  деталях,  напишите  мне  все  об
операции. Там подумаем, куда вас направить на работу... Людей мало, а  дел
много, Крюгер. Очень много дел.
     Когда Крюгер ушел, Кальтенбруннер вызвал секретаря и попросил его:
     - Подберите мне все дела Штирлица за последние год-два, но так, чтобы
об этом не узнал Шелленберг: Штирлиц ценный работник и смелый человек,  не
стоит бросать на него тень. Просто-напросто обычная товарищеская  взаимная
проверка... И заготовьте приказ на Крюгера: мы отправим  его  заместителем
начальника пражского гестапо - там горячее место...



                       15.2.1945 (20 ЧАСОВ 30 МИНУТ)

                             (Из партийной характеристики на члена НСДАП с
                        1930 года  Холтоффа,  оберштурмбаннфюрера  СС  (IV
                        отдел   РХСА):    "Истинный    ариец.    Характер,
                        приближающийся   к   нордическому,   стойкий.    С
                        товарищами   по   работе   поддерживает    хорошие
                        отношения. Имеет  отличные  показатели  в  работе.
                        Спортсмен.  Беспощаден  к  врагам  рейха.  Связей,
                        порочащих его, не имел. Отмечен наградами фюрера и
                        благодарностями рейхсфюрера СС...")

     Штирлиц решил для себя, что сегодня он освободится пораньше и уедет с
Принцальбрехтштрассе в  Науэн:  там,  в  лесу,  на  развилке  дорог  стоял
маленький ресторанчик Пауля, и - как год и как пять лет назад - сын Пауля,
безногий Курт, каким-то чудом доставал свинину и угощал  своих  постоянных
клиентов настоящим айсбайном с капустой.
     Когда не было бомбежек, казалось, что войны вообще нет: так же, как и
раньше, играла радиола, и низкий  голос  Бруно  Варнке  напевал:  "О,  как
прекрасно было там, на Могельзее..."
     Но освободиться пораньше Штирлицу так и  не  удалось.  К  нему  зашел
Холтофф из гестапо и сказал:
     - Я совсем запутался. То ли мой арестованный психически неполноценен,
то ли его следует передать вам, в разведку, потому что  он  повторяет  то,
что говорят по радио эти английские свиньи.
     Штирлиц пошел в кабинет Холтоффа и  просидел  там  до  девяти  часов,
слушая истерику астронома, арестованного местным гестапо в Ванзее.
     - Неужели у вас нет  глаз?!  -  кричал  астроном.  -  Неужели  вы  не
понимаете, что все кончено?! Мы пропали!  Неужели  вы  не  понимаете,  что
каждая новая жертва сейчас - это вандализм! Вы  все  время  твердили,  что
живете во имя нации! Так уйдите! Помогите остаткам нации! Вы обрекаете  на
гибель несчастных детей! Вы  фанатики,  жадные  фанатики,  дорвавшиеся  до
власти! Вы сыты, вы курите сигареты и пьете  кофе!  Дайте  нам  жить,  как
людям! - Астроном вдруг замер, вытер пот с висков и тихо закончил:  -  Или
убейте меня поскорее здесь...
     - Погодите, - сказал Штирлиц, - Крик не довод. У вас есть  какие-либо
конкретные предложения?
     - Что? - испуганно спросил астроном.
     Спокойный голос Штирлица, его манера неторопливо говорить,  чуть  при
этом улыбаясь, ошеломили астронома, он уже  привык  в  тюрьме  к  крику  и
зуботычинам; к ним привыкают быстро, отвыкают - медленно.
     - Я спрашиваю: каковы в