т  ребята  славно.
Просто великолепно бомбит. Обидно, конечно, если  пристукнут  в  последние
дни. Наши и следов не  найдут.  Вообще-то  противно  погибнуть  безвестно.
Сашенька, - вдруг увидел он лицо жены, -  Сашенька  маленькая  и  Сашенька
большой... Теперь подыхать совсем не с руки. Теперь надо во что бы  то  ни
стало  выкарабкаться.  Одному  жить  легче,  потому  что  не  так  страшно
погибать. А повидав сына - погибать страшно".
     Он вспомнил свою случайную встречу с сыном в Кракове, поздней  ночью.
Он вспомнил, как сын приходил к нему в  гостиницу  и  как  они  шептались,
включив радио, и как мучительно ему было уезжать от  сына,  который  волею
судьбы избрал его путь. Штирлиц знал, что он сейчас в Праге, что он должен
спасти этот город от взрыва так  же,  как  они  с  майором  Вихрем  спасли
Краков.


     ...В сорок втором году во время бомбежки под  Великими  Луками  убило
шофера Штирлица - тихого,  вечно  улыбавшегося  Фрица  Рошке.  Парень  был
честный; Штирлиц знал, что он отказался стать осведомителем гестапо  и  не
написал на него ни одного рапорта, хотя его об этом просили из  четвертого
отдела РХСА весьма настойчиво.
     Штирлиц, оправившись после контузии, заехал в дом  под  Карлсхорстом,
где жила вдова  Рошке.  Женщина  лежала  в  нетопленном  доме  и  бредила.
Полуторагодовалый сын Рошке Генрих  ползал  по  полу  и  тихонько  плакал:
кричать мальчик не мог, он сорвал голос.  Штирлиц  вызвал  врача.  Женщину
увезли в госпиталь - крупозное воспаление легких. Мальчика Штирлиц  забрал
к себе: его экономка, старая добрая женщина, выкупала малыша и, напоив его
горячим молоком, хотела было положить у себя.
     - Постелите ему в спальне, - сказал Штирлиц,  -  пусть  он  будет  со
мной.
     - Дети очень кричат по ночам.
     - А может быть, я именно этого и хочу,  -  тихо  ответил  Штирлиц,  -
может быть, мне очень хочется слышать, как по ночам плачут маленькие дети.
     Старушка посмеялась: "Что может быть в этом приятного? Одно мученье".
     Но спорить с хозяином не стала. Она проснулась часа в два. В  спальне
надрывался, заходился в  плаче  мальчик.  Старушка  надела  теплый  халат,
наскоро причесалась и спустилась вниз. Она увидела свет в спальне. Штирлиц
ходил по комнате, прижав к груди мальчика, завернутого в  плед,  и  что-то
тихо напевал ему. Старушка никогда не видела такого лица у Штирлица -  оно
до неузнаваемости изменилось, и старушка  поначалу  подумала:  "Да  он  ли
это?" Лицо Штирлица, обычно жесткое, моложавое, сейчас было очень старым и
даже, пожалуй, женственным.
     Наутро  экономка  подошла  к  двери  спальни  и  долго  не   решалась
постучать. Обычно Штирлиц в семь часов садился к столу.  Он  любил,  чтобы
тосты были горячими, поэтому она готовила их с  половины  седьмого,  точно
зная, что в раз и навсегда заведенное  время  он  выпьет  чашку  кофе  без
молока и сахара, потом намажет тостик мармеладом  и  выпьет  вторую  чашку
кофе - теперь с молоком. За те четыре года, что экономка  прожила  в  доме
Штирлица, он ни разу не опаздывал к столу. Сейчас было  уже  восемь,  а  в
спальне царила тишина. Она чуть приоткрыла дверь и увидела, что Штирлиц  и
малыш спали на широкой кровати. Мальчуган лежал поперек кровати,  упираясь
пятками в спину Штирлицу, а тот умещался каким-то  чудом  на  самом  краю.
Видимо, он услыхал, как экономка  отворила  дверь,  потому  что  сразу  же
открыл глаза и, улыбнувшись, приложил палец к губам.  Он  говорил  шепотом
даже на кухне, когда зашел узнать, чем она собирается кормить мальчика.
     - Мне говорит племянник, - улыбнулась экономка, - что только  русские
кладут детей к себе в кровать...
     - Да? - удивился Штирлиц. - Почему?
     - От свинства...
     - Значит, вы считаете своего хозяина свиньей? - хохотнул Штирлиц.
     Экономка смешалась, покрылась красными пятнами.
     - О, господин Штирлиц, как можно... Вы положили дитя в кровать, чтобы
заменить ему родителей. Это от благородства и доброты...
     Штирлиц позвонил в госпиталь. Ему сказали, что Анна Рошке умерла  час
назад. Штирлиц навел справки, где живут родственники  погибшего  шофера  и
Анны. Мать Фрица ответила, что она живет одна, очень  больна  и  не  имеет
возможности содержать внука. Родственники Анны погибли в Эссене  во  время
налета британской авиации. Штирлиц, дивясь самому себе, испытал  затаенную
радость: теперь он мог усыновить мальчика. Он бы сделал это,  если  бы  не
страх за будущее Генриха. Он знал участь детей тех, кто становился  врагом
рейха: детский дом, потом концлагерь, а после - печь...
     Штирлиц отправил малыша в горы, в Тюрингию, - в семью экономки.
     - Вы правы, - посмеиваясь, сказал он женщине, - маленькие дети весьма
обременительны для одиноких мужчин...
     Экономка  ничего  не  ответила,  только  заученно  улыбнулась.  а  ей
хотелось ему сказать, что это жестоко и безнравственно - приучить  за  три
недели к себе малыша, а потом отправить его  в  горы,  к  новым  людям,  -
значит, ему снова надо будет привыкать, снова обретать веру  в  того,  кто
ночью спит рядом, укачивая, поет тихие, добрые песни.
     - Я понимаю, - сказал Штирлиц, - вам это кажется жестокостью. Но  что
же делать людям моей профессии? Разве лучше будет, если он станет  сиротой
второй раз?
     Экономку всегда поражало умение Штирлица угадывать ее мысли.
     - О нет, - сказала она, - я отнюдь не считаю ваш  поступок  жестоким.
Он разумен, ваш поступок, господин Штирлиц, в высшей мере разумен.
     Она даже  и  не  поняла:  сказала  сейчас  правду  или  солгала  ему,
испугавшись того, что он снова понял ее мысли...
     Штирлиц поднялся и, взяв свечу, подошел к столу. Он достал  несколько
листков бумаги и разложил их перед собой, словно карты во время  пасьянса.
На одном листе бумаги он нарисовал толстого, высокого человека.  Он  хотел
подписать внизу - Геринг, но делать этого не  стал.  На  втором  листе  он
нарисовал лицо Геббельса, на третьем - сильное, со  шрамом  лицо:  Борман.
Подумав намного, он написал на четвертом листке - "рейхсфюрер СС". Это был
титул его шефа, Генриха Гиммлера.


     ...Разведчик, если он оказывается  в  средоточии  важнейших  событий,
должен быть человеком бесконечно эмоциональным, даже чувственным -  сродни
актеру; но при этом эмоции обязаны быть в конечном счете подчинены логике,
жестокой и четкой.
     Штирлиц, когда ночью, да и то изредка, позволял себе чувствовать себя
Исаевым, рассуждал так: что значит  быть  настоящим  разведчиком?  Собрать
информацию, обработать объективные данные и передать  их  в  центр  -  для
политического обобщения и принятия решения? Или сделать _с_в_о_и_,  сугубо
индивидуальные выводы, наметить _с_в_о_ю_ перспективу, предложить _с_в_о_и
выкладки?  Исаев  считал,  что  если  разведке  заниматься   планированием
политики, тогда может оказаться, что рекомендаций будет много, а  сведений
- мало.  Очень  плохо,  считал  он,  когда  разведка  полностью  подчинена
политической, заранее выверенной линии: так было  с  Гитлером,  когда  он,
уверовав в слабость Советского Союза, не прислушался к осторожным  мнениям
военных: Россия не так слаба, как кажется. Это так же плохо, думал  Исаев,
когда разведка тщится подчинить себе политику. Идеально,  когда  разведчик
понимает  перспективу  развития  событий  и  предоставляет  политикам  ряд
возможных, наиболее, с его точки зрения, целесообразных решений.
     Разведчик, считал Исаев, может  сомневаться  в  непогрешимости  своих
предсказаний, он не  имеет  права  на  одно  только:  он  не  имеет  права
сомневаться в их полной объективности.
     Приступая сейчас к последнему обзору того материала, который  он  мог
собрать за все эти годы, Штирлиц поэтому обязан был взвесить  все  "за"  и
"против": вопрос шел о судьбах Европы, и ошибиться в  анализе  было  никак
нельзя.



                       ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (ГЕРИНГ)

     Военный летчик первой мировой  войны,  герой  кайзеровской  Германии,
Геринг после  первого  нацистского  выступления  сбежал  в  Швецию.  Начал
работать там летчиком гражданской авиации, и однажды в страшный  шторм  он
чудом  усадил  свой  одномоторный  аэроплан   в   замке   Роклштадт,   там
познакомился с дочерью полковника фон Фока, Кариной фон Катцов, отбил ее у
мужа, уехал в  Германию,  встретился  с  фюрером,  вышел  на  демонстрацию
национал-социалистов 9 ноября 1923 года, был ранен, чудом избежал ареста и
эмигрировал в Инсбрук, где его уже ждала Карина. У них не было  денег,  но
владелец  отеля  кормил  их  бесплатно:  он  был  так  же,   как   Геринг,
национал-социалистом. Потом Герингов  пригласил  в  Венецию  хозяин  отеля
"Британия", и там они жили до 1927 года, до того дня, как в Германии  была
объявлена амнистия. Менее чем через полгода он  стал  депутатом  рейхстага
вместе с другими одиннадцатью нацистами. Гитлер баллотироваться не мог: он
был австрийцем. Карина писала своей матери в Швецию: "В  рейхстаге  Герман
сидит вместе с генералом фон Энном из Баварии.  Рядом  -  много  уголовных
типов из Красной Гвардии - со звездами Давида и  с  красными  звездами,  -
впрочем, это одно и то же. Кронпринц прислал Герману  телеграмму:  "Только
вы с вашей выправкой можете представлять германцев".
     Надо было готовиться к новым выборам. Но  по  решению  фюрера  Геринг
ушел с  партийной  работы:  он  оставался  только  членом  рейхстага.  его
тогдашняя  задача:  наладить  связи  с  сильными  мира  сего,  -   партия,
намеревающаяся взять власть, должна иметь широкий круг связей. По  решению
партии он снял шикарный  особняк  на  Баденштрассе:  там  принимал  принца
Гогенцоллерна,  принца  Кобурга,  магнатов.  Душой   дома   была   Карина:
обаятельная женщина, аристократка, она импонировала всем - дочь одного  из
высших  сановников  Швеции,  ставшая   женой   "героя   войны",   "борца",
"оппозиционера разложившейся  западной  демократии,  которая  не  в  силах
противостоять большевистскому вандализму".
     Каждый раз перед приемом рано утром приезжал партайлейтер  берлинской
нацисткой организации Геббельс. Он был связным между партией  и  Герингом.
Геббельс садился к роялю, а Геринг, Карина и  Томас,  ее  сын  от  первого
брака,  пели  народные  песни:  в  доме  лидера  нацистов  не   переносили
разнузданных ритмов американского или французского джаза.
     Именно сюда, в особняк, снятый на деньги партии, пятого  января  1931
года приехали Гитлер, Шахт и Тиссен. Именно этот шикарный особняк  услышал
слова   сговора   финансовых   и   промышленных    воротил    с    лидером
национал-социалистов Гитлером, призывавшим рабочих Германии "сбросить  иго
коминтерновского большевизма и растленного империализма и сделать Германию
государством народа".
     После рэмовского путча, когда  в  оппозицию  к  фюреру  стали  многие
ветераны, пошли разговоры:
     - Геринг  перестал  быть  Германом,  он  стал  президентом...  Он  не
принимает  товарищей  по  партии,  их  унизительно  ставят  на  очередь  в
канцелярии... Он погряз в роскоши...
     Сначала об этом говорили вполголоса только рядовые члены  партии.  Но
когда Геринг в 1935 году построил под Берлином  замок  Каринхале,  Гитлеру
пожаловались уже  не  рядовые  национал-социалисты,  а  главари  -  Лей  и
Заукель. Геббельс считал, что Геринг начал портиться еще в своем особняке.
     - Роскошь засасывает, - говорил он. - Герингу надо помочь, он слишком
дорог всем нам.
     Гитлер поехал в Каринхале, осмотрел этот замок и сказал:
     - Оставьте Геринга в покое. В конце концов, он один знает,  как  надо
представляться дипломатам.  Пусть  Каринхале  будет  его  резиденцией  для
приема иностранных гостей. Пусть! Герман этого  заслужил.  Будем  считать,
что Каринхале принадлежит народу, а Геринг только живет здесь...
     Здесь Геринг проводил все время, перечитывая Жюля Верна и Карла  Мэя,
- это были два его самых любимых писателя. Здесь  он  охотился  на  ручных
оленей, а по вечерам просиживал долгие часы в кинозале: он мог смотреть по
пять приключенческих фильмов подряд. Во время сеансов он успокаивал  своих
гостей:
     - Не волнуйтесь, - говорил он, - конец будет хорошим...
     Отсюда, из Каринхале, после  просмотра  приключенческих  фильмов,  он
вылетал в Мюнхен - принимать капитуляцию Чемберлена; в Варшаву - наблюдать
расстрелы в гетто, в Житомир - планировать уничтожение славян...
     В апреле 1942 года  после  налета  американских  бомбардировщиков  на
Киль, когда город был сожжен и разрушен,  Геринг  сообщил  фюреру,  что  в
налете участвовало триста вражеских самолетов.  Гаулейтер  Киля  -  Грохе,
поседевший за эти сутки, измученный,  документально  опроверг  Геринга:  в
налете принимали участие восемьсот бомбардировщиков,  а  "Люфтваффе"  была
бессильна и ничего не смогла сделать для того, чтобы спасти город.
     Гитлер  молча  смотрел  на  Геринга,  и  только  брезгливая   гримаса
пробегала по его лицу. Потом он взорвался:
     - "Ни одна вражеская бомба не упадет на города Германии!"? -  нервно,
с болью заговорил он, не глядя на Геринга. - Кто говорил  об  этом  нации?
Кто уверял в этом нашу партию?! Я читал в  книгах  об  азартных  карточных
играх - мне знакомо понятие блефа! Германия не  зеленое  сукно  ломберного
стола, на котором можно играть в азартные игры. Вы погрязли в довольстве и
роскоши, Геринг! Вы живете в дни войны,  словно  император  или  еврейский
плутократ! Вы стреляете из лука  оленей,  а  мою  нацию  расстреливают  из
самолетов врага! Призвание  вождя  -  это  величие  нации!  Удел  вождя  -
скромность!  Профессия  вождя  -  точное   соотнесение   обещаний   с   их
выполнением!
     Из заключения врачей, прикрепленных к рейхсмаршалу,  стало  известно,
что  Геринг  выслушал  эти  слова  Гитлера,  вернулся  к  себе  и  слег  с
температурой в сильнейшем нервном припадке.
     Итак, в 1942 году впервые Геринг, "наци N  2",  официальный  преемник
Гитлера, был подвергнут такой унизительной критике, да еще  в  присутствии
аппарата фюрера. Это событие немедленно  легло  в  досье  Гиммлера,  и  на
следующий день, не испрашивая  разрешения  Гитлера,  рейхсфюрер  СС  отдал
директиву начать  прослушивание  всех  телефонных  разговоров  "ближайшего
соратника фюрера".
     Впрочем, Гиммлер в течение недели прослушивал разговоры  рейхсмаршала
уже после скандала с его братом Альбертом, руководителем экспорта  заводов
"Шкода". Альберт, слывший защитником обиженных, написал  на  бланке  брата
письмо коменданту концлагеря Маутхаузен: "Немедленно освободите профессора
Киша, против которого нет серьезных улик". И подписался  -  "Геринг".  Без
инициалов. Перепуганный комендант концлагеря отпустил  сразу  двух  Кишей:
один из них был профессором,  а  второй  -  подпольщиком.  Герингу  стоило
большого труда выручить брата: он вывел его  из-под  удара,  рассказав  об
этом фюреру как о занятном анекдоте.
     Однако Гитлер по-прежнему повторял Борману:
     - Никто иной не может быть моим преемником, кроме Геринга. Во-первых,
он никогда не лез в самостоятельную политику, во-вторых,  он  популярен  в
народе, и, в-третьих, он -  главный  объект  для  карикатур  во  вражеской
печати.
     Это было мнение Гитлера о  человеке,  который  вел  всю  практическую
работу по захвату власти, о человеке, который совершенно искренне сказал -
и не кому-нибудь, а жене, и не для диктофонов - он тогда не верил, что его
когда-либо смогут прослушивать "братья по партии", - а ночью, в постели:
     - Не я живу, но фюрер живет во мне...



                      15.2.1945 (22 ЧАСА 32 МИНУТЫ)

                             (Из партийной характеристики  члена  НСДАП  с
                        1939  года  обергруппенфюрера  СС.  начальника  IV
                        отдела РХСА (гестапо)  Мюллера:  "Истинный  ариец.
                        Характер - нордический, выдержанный.  Общителен  и
                        ровен с друзьями и коллегами по работе. Беспощаден
                        к  врагам  рейха.   Отличный   семьянин;   связей,
                        порочащих его, не  имел.  В  работе  проявил  себя
                        выдающимся организатором...")

     Шеф службы имперской безопасности СД Эрнст Кальтенбруннер  говорил  с
сильным венским акцентом. Он  знал,  что  сердило  фюрера  и  Гиммлера,  и
поэтому одно время занимался  с  фонетологом,  чтобы  научиться  истинному
"хохдейчу". Но из этой затеи ничего путного не вышло - он любил Вену,  жил
Веной и не мог заставить себя даже  час  в  день  говорить  на  "хохдейче"
вместо своего веселого, хотя и вульгарного венского  диалекта.  Поэтому  в
последнее время Кальтенбруннер перестал подделываться под немцев и говорил
со всеми так, как ему и следовало говорить - по-венски. С подчиненными  он
говорил даже на диалекте Инсбрука: в горах  австрийцы  говорят  совершенно
особенно, и Кальтенбруннеру порой нравилось ставить людей своего  аппарата
в тупик: сотрудники боялись переспросить  непонятное  слово  и  испытывали
острое чувство растерянности и замешательства.
     Он посмотрел на шефа гестапо обергруппенфюрера СС Мюллера и сказал:
     - Я не хочу будить в вас злобную химеру подозрительности по отношению
к товарищам  по  партии  и  по  совместной  борьбе,  но  факты  говорят  о
следующем: первое - Штирлиц косвенно,  но  все-таки  причастен  к  провалу
Краковской  операции.  Он  был  там,  но  город  по   странному   стечению
обстоятельств остался невредим, хотя должен был взлететь на воздух. Второе
- он занимался исчезнувшим ФАУ, но он не нашел его, ФАУ исчез,  и  я  молю
бога о том, чтобы он утонул  в  болотах  междуречья  Вислы  и  Свислочи...
Третье  -  он  и  сейчас  курирует  круг  вопросов,  связанных  с  оружием
возмездия, и хотя явных провалов нет,  но  и  успехов,  рывков,  очевидных
побед мы тоже не наблюдаем. А курировать - это  не  значит  только  сажать
инакомыслящих.  Это  также  означает  помощь  тем,  кто  думает  точно   и
перспективно...  Четвертое  -   блуждающий   передатчик,   работающий   на
стратегическую  -  судя  по  коду  -  разведку  большевиков,  которым   он
занимался, по-прежнему работает в окрестностях  Берлина.  Я  был  бы  рад,
Мюллер, если  бы  вы  сразу  опровергли  мои  подозрения.  Я  симпатизирую
Штирлицу, и мне хотелось бы получить  у  вас  документальные  опровержения
моим внезапно появившимся подозрениям.
     Мюллер работал сегодня  всю  ночь,  не  выспался,  в  висках  шумело,
поэтому он ответил без обычных своих грубоватых шуток:
     - У меня на него никогда сигналов не было. А от  ошибок  и  неудач  в
нашем деле никто не застрахован.
     В вопросе Кальтенбруннера были жесткие нотки, и Мюллер,  несмотря  на
усталость, понял их.
     -  Почему  же...  -  ответил  он.   Появившееся   подозрение   должно
проанализировать со всех сторон, иначе зачем держать мой аппарат? Больше у
вас нет никаких фактов? - спросил Мюллер.
     Кальтенбруннеру табак попал в дыхательное горло, и он  долго  кашлял,
лицо его посинело, жилы на шее сделались громадными, взбухшими, багровыми.
     - Как вам  сказать,  -  ответил  он,  вытирая  слезы.  -  Я  попросил
несколько  дне  пописать  его  разговоры  с  нашими  людьми.  Те,  кому  я
беспрекословно верю, открыто говорят друг с другом о трагизме положения, о
тупости наших военных, о кретинизме Риббентропа, о болване Геринге, о  том
страшном, что ждет нас всех, если русские ворвутся в Берлин...  А  Штирлиц
отвечает: "Ерунда, все  хорошо,  дела  развиваются  нормально".  Любовь  к
родине и к фюреру заключается не в  том,  чтобы  слепо  врать  друзьям  по
работе... Я спросил себя: "А не болван ли он?" У  нас  ведь  много  тупиц,
которые бездумно повторяют  абракадабру  Геббельса.  Нет,  он  не  болван.
Почему же он тогда неискренен? Или он никому не  верит,  либо  он  чего-то
боится, либо он что-то затевает и хочет быть кристально чистым. А  что  он
затевает в таком случае? Все его операции должны иметь в