оящее время не вижу. В случае  одобрения
прошу передать "добро" по каналу Эрвина.
                                                               Ю_с_т_а_с."


     Это донесение произвело в Москве эффект разорвавшейся бомбы.
     - Он на грани провала, - сказал руководитель Центра. - Если он пойдет
напрямую к Гиммлеру - он провалится сразу же, и ничто его не спасет.  Даже
если предположить, что Гиммлер решит поиграть им... Хотя вряд ли, не та он
фигура для игр рейхсфюрера СС. Передайте ему завтра  утром  немедленный  и
категорический запрет.
     То, что знал Центр,  Штирлиц  знать  не  мог,  потому  что  сведения,
подобранные Центром за  несколько  последних  месяцев,  давали  совершенно
неожиданное представление о Гиммлере.



                      ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ (ГИММЛЕР)

     ...Он проснулся сразу, словно  ощутив  толчок  в  плечо.  Он  сел  на
кровати и быстро огляделся. Было очень тихо. Светящиеся стрелки маленького
будильника стояли на пяти часах.
     "Рано, - подумал Гиммлер, - надо еще поспать хоть часок".
     Он зевнул и повернулся к стене. В  открытую  форточку  доносился  шум
леса. С вечера шел снег, и Гиммлер представил себе, какая сейчас красота в
этом пустом, тихом, зимнем лесу. Он вдруг подумал:  ему  было  бы  страшно
уйти одному в лес - так страшно, как в детстве.
     Гиммлер поднялся с кровати, накинул халат и пошел к столу. Не зажигая
света, сел на краешек деревянного кресла и опустил руку на трубку  черного
телефона.
     "Надо позвонить дочери, - подумал он. Девочка обрадуется. У  нее  так
мало радостей".
     Под стеклом большого письменного  стола  лежало  большое  фото:  двое
мальчишек улыбались озорно и беззаботно.
     Гиммлер неожиданно ясно увидел Бормана и подумал,  что  этот  негодяй
виноват в том, что он не  может  сейчас  позвонить  к  дочери  и  сказать:
"Здравствуй, крыска, это папа. Какие сны ты видела сейчас, солнце мое?" Он
не может сейчас позвонить и мальчикам из-за того, что они родились  не  от
законного брака. Гиммлер помнил, как Борман молчал, когда в сорок  третьем
году он попросил в долг из партийной кассы восемьдесят тысяч марок,  чтобы
построить Марте, матери двух своих мальчиков, небольшую виллу  в  Баварии,
подальше от бомбежек. Он помнил, как фюрер,  узнав  об  этом  от  Бормана,
несколько раз недоуменно разглядывал его во  время  обедов  в  ставке.  Он
из-за этого не мог развестись с женой, хотя не жил в доме уже шесть лет.
     "Борман здесь ни при чем, - продолжал думать Гиммлер, - я не прав.  В
этом моем горе толстая скотина ни при чем. Я бы  пошел  на  все  унижения,
связанные с разводом, как рейхсфюрер. Я бы пошел на развод, хотя устав  СС
относится отрицательно к  разрушению  семьи.  Но  я  никогда  не  смог  бы
травмировать девочку".
     Гиммлер улыбнулся, вспомнив самое начало, когда было голодно и  когда
он жил с женой в маленькой, темной и холодной комнате в  Нюрнберге.  Всего
восемнадцать лет тому назад. Он был тогда секретарем у Грегора  Штрассера,
"брата" фюрера. Он мотался по Германии, спал на вокзалах, питался хлебом и
бурдой,   именовавшейся   кофе,   налаживая   связи    между    партийными
организациями. Тогда, в 1927 году, он еще не понимал, что идея Штрассера -
создать охранные отряды СС -  была  рождена  начинавшейся  борьбой  против
Рэма, вождя СА. Гиммлер тогда верил, что создание СС необходимо для охраны
вождей партии от красных. Он  тогда  всерьез  верил,  что  главная  задача
красных - это уничтожить великого вождя,  единственного  друга  трудящихся
немцев - Адольфа Гитлера. Он повесил над  своим  столом  огромный  портрет
Гитлера. Когда однажды Гитлер  заехал  к  Штрассеру  и  увидел  под  своим
громадным портретом худенького веснушчатого молодого человека, он сказал:
     - Стоит  ли  одного  из  лидеров  партии  так  высоко  поднимать  над
остальными национал-социалистами?
     Гиммлер ответил:
     - Я состою в рядах партии, у которой не лидер, а вождь!
     Гитлер запомнил это.
     Предлагая    фюреру    назначить    Гиммлера    рейхсфюрером    вновь
организовавшихся отрядов СС, Штрассер рассчитывал, что СС будут служить  в
первую голову ему, Штрассеру, в его борьбе против Рэма  -  за  влияние  на
партию и на фюрера. Двести человек первых эсэсовцев объединились  под  его
началом, всего двести. Но без СС не было бы победы фюрера в 1933  году,  -
Гиммлер отдавал себе в этом отчет. Однако после победы фюрер назначил  его
всего лишь главой криминальной полиции Мюнхена. К Гиммлеру приехал  Грегор
Штрассер, человек, принимавший его в  партию,  выдвинувший  идею  создания
отрядов СС, теоретик и идеолог партии. К  тому  времени  Штрассер  ушел  в
оппозицию к фюреру, прямо заявляя ветеранам партии,  что  Гитлер  продался
денежным тузам тяжелой индустрии,  этим  кровавым  капиталистам  Круппу  и
Тиссену. "Народ пошел за нами только потому,  что  мы  объявили  священную
войну денежным тузам - и еврейского,  и  немецкого  происхождения.  Гитлер
вошел с ними в контакт. Он плохо кончит, Генрих, - говорил тогда Штрассер.
- СС могут стать еще большей силой, и в вашей власти  вернуть  движение  к
его честному и благородному началу".
     Но Гиммлер тогда оборвал Штрассера, сказав ему, что верность фюреру -
долг каждого члена НСДАП.
     - Вы можете вынести ваши сомнения на съезд, но  вы  не  имеете  права
использовать ваш авторитет в оппозиционной  борьбе  -  это  наносит  ущерб
единству партии.
     Гиммлер тщательно наблюдал за тем, что происходит в центре. Он видел,
что упоение победой отодвинуло - в определенной мере - практическую работу
на задний план, что вожди партии в Берлине выступают на митингах, проводят
ночи  на  дипломатических  приемах  -  словом,  пожинают   сладкие   плоды
национальной победы. Гиммлер считал, что все это преждевременно. И  он  за
какой-то месяц организовал в Дахау первый  показательный  концентрационный
лагерь.
     -  Это  хорошая  школа  трудового  воспитания   истинной   германской
гражданственности  у  тех  восьми   миллионов,   которые   голосовали   за
коммунистов, - говорил Гиммлер. - Нелепо сажать все эти восемь миллионов в
концлагеря. Надо сначала  создать  атмосферу  террора  в  одном  лагере  и
постепенно выпускать оттуда сломившихся - и коммунистов, и  сочувствующих.
Эти отпущенники будут лучшими  агитаторами  практики  национал-социализма.
Они смогут внушить  и  друзьям,  и  детям  религиозное  послушание  нашему
режиму.
     Личный представитель Геринга много часов  провел  в  Дахау,  а  после
спросил Гиммлера:
     - Не кажется ли вам, что концлагерь вызовет резкое осуждение в Европе
и Америке - хотя бы в силу того, что эта мера антиконституционна?
     - Почему вы считаете арест врагов режима неконституционным?
     - Потому что большинство людей, арестованных вами,  не  было  даже  в
здании  суда.  Никакого  обвинительного  заключения,  никакого  намека  на
законность...
     Гиммлер обещал подумать  над  этим  вопросом.  Представитель  Геринга
уехал, а Гиммлер написал личное письмо Гитлеру, в котором  он  обосновывал
необходимость арестов и заключения в концлагерь без суда и следствия.
     "Это, - писал он фюреру, - всего лишь гуманное средство спасти врагов
национал-социализма от народного  гнева.  Не  посади  мы  врагов  нации  в
концлагеря, мы не смогли бы отвечать за их жизнь: народ устроил бы самосуд
над ними".
     В тот же день Гиммлер собрал грандиозный митинг и сказал все это  там
слово в слово, и назавтра его речь была напечатана во всех газетах.
     А  когда  в  конце  1933  года  в  берлинской  полиции,   подчиненной
непосредственно Герингу, разразился скандал  со  взяточничеством,  Гиммлер
ночью выехал из Мюнхена и утром получил  аудиенцию  у  фюрера.  Он  просил
отдать "продажную, старорежимную полицию"  под  контроль  "лучших  сыновей
народа" - СС.
     Гитлер не хотел обижать Геринга. Он просто крепко пожал Гиммлеру руку
и, проводив его до дверей кабинета, близко, изучающе заглянул  в  глаза  и
вдруг, весело улыбнувшись, заметил:
     - В будущем все-таки присылайте умные предложения на день пораньше: я
имею в виду вашу  записку  мне  и  идентичное  выступление  на  митинге  в
Мюнхене.
     Гиммлер уехал расстроенным. Но спустя месяц без вызова  в  Берлин  он
был назначен шефом политической полиции Мекленбурга и  Любека;  еще  через
месяц, двадцатого декабря, - шефом политической полиции  Бадена,  21-го  -
Гессена, 24 декабря - Бремена,  25-го  -  Саксонии  и  Тюрингии,  27-го  -
Гамбурга. За одну неделю он стал шефом полиции Германии, исключая Пруссию,
по-прежнему  подчинявшуюся  Герингу.  Гитлер  однажды  предложил   Герингу
компромисс: назначить Гиммлера шефом секретной полиции всего рейха,  но  с
подчинением его Герингу. Рейхсмаршал принял это компромиссное  предложение
фюрера. Он дал указание  своему  секретариату  провести  через  канцелярию
фюрера  решение  о  присвоении  Гиммлеру   титула   заместителя   министра
внутренних дел и шефа секретной полиции  с  правом  участия  в  заседаниях
кабинета, когда обсуждались вопросы полиции. Фразу "и безопасности  рейха"
он вычеркнул собственноручно. Это было бы слишком много для Гиммлера.
     Как только Гиммлер увидал это напечатанным  в  газетах,  он  попросил
сотрудников, ведавших  прессой,  прокомментировать  свое  назначение  иным
образом. Геринг допустил главную ошибку, пойдя на  компромисс:  он  забыл,
что никто еще не отменил главный титул Гиммлера - "рейхсфюрер СС".  И  вот
назавтра все центральные  газеты  вышли  с  комментарием:  "Важная  победа
национал-социалисткой юриспруденции - объединение в руках  рейхсфюрера  СС
Гиммлера криминальной, политической полиции, гестапо  и  жандармерии.  Это
предупреждение  всем  врагам  рейха:  карающая  рука   национал-социализма
занесена над каждым оппозиционером, над каждым противником - внутренним  и
внешним".
     Он перебрался в Берлин, на шикарную виллу "Ам  Донненстаг",  рядом  с
Риббентропом.  И  пока  продолжалось  ликование  по  случаю   победы   над
коммунистами, Гиммлер вместе со своим помощником Гейдрихом начал  собирать
досье. Досье на своего бывшего шефа Грегора Штрассера Гиммлер  вел  лично.
Он понял, что победить в  полной  мере  он  сможет,  только  пролив  кровь
Штрассера - своего учителя и  первого  наставника.  Поэтому  он  с  особой
тщательностью собирал по крупицам все, что могло  подвести  Штрассера  под
расстрел.
     В июне  1934  года  Гитлер  вызвал  Гиммлера  для  беседы  по  поводу
предстоящих антирэмовских акций. Гиммлер ждал этого. Он понимал, что акция
против Рэма только повод к уничтожению всех тех, с кем начинал Гитлер. Для
тех, с кем он начинал, Адольф Гитлер  был  человеком,  братом  по  партии,
теперь же Адольф Гитлер должен стать для немцев вождем и  богом.  Ветераны
партии стали для него обузой.
     Гиммлер ясно понимал это, слушая, как Гитлер метал громы и молнии  по
адресу той "абсолютно незначительной части ветеранов", которые попали  под
влияние вражеской агитации. Гитлер не мог говорить  всю  правду  никому  -
даже ближайшим друзьям. Гиммлер понимал и это, он помог фюреру: положил на
стол досье четырех тысяч ветеранов, практически всех  тех,  с  кем  Гитлер
начинал строить национал-социалистскую  партию.  Он  психологически  точно
рассчитал, что Гитлер не забудет этой услуги: ничто так  не  ценится,  как
помощь в самооправдании злодейства.
     Но Гиммлер пошел еще дальше: поняв замысел фюрера, он решил  стать  в
такой мере ему необходимым, чтобы будущие акции подобного  рода  проходили
только по его инициативе.
     Поэтому  по  дороге  на  дачу  Геринга  Гиммлер  разыграл  спектакль:
подставной агент в форме рэмовского СА выстрелил в открытую машину фюрера,
и Гиммлер, закрыв вождя своим телом, закричал - первым в партии:
     - М_о_й_ ф_ю_р_е_р_, как я счастлив, что могу отдать  свою  кровь  за
вашу жизнь!
     До этого никто не говорил "мой фюрер". Гиммлер стал автором обращения
к богу, к "своему" богу.
     - Вы с этой минуты мой кровный брат, Генрих, - сказал Гитлер,  и  эти
его слова услышали люди, стоявшие вокруг.
     А после того, как Гиммлер провел операцию по уничтожению Рэма,  после
того, как  был  расстрелян  его  учитель  Штрассер  и  еще  четыре  тысячи
ветеранов партии, борзописцы немедленно сочинили миф  о  том,  что  именно
Гиммлер стоял рядом с фюрером с самого начала движения.
     Впоследствии, обмениваясь дружескими рукопожатиями с Герингом, Гессом
и Геббельсом на "тафельрунде" у  фюрера,  куда  допускались  только  самые
близкие, Гиммлер ни на минуту не прекращал собирать досье на "своих боевых
друзей".



                         12.2.1945 (03 ЧАСА 12 МИНУТ)

     Забросив Эрвина домой, Штирлиц ехал очень  медленно,  потому  что  он
уставал после каждого сеанса связи с Центром.
     Дорога шла  через  лес.  Ветер  стих.  Небо  было  чистым,  звездным,
высоким.
     "Хотя, - продолжал  рассуждать  Штирлиц,  -  Москва  права,  допуская
возможность переговоров. Даже если у них нет  никаких  конкретных  данных,
такой допуск возможен, поскольку он логичен. В Москве знают о той  грызне,
которая тут идет вокруг фюрера. Раньше  эта  грызня  была  целенаправлена:
стать ближе к фюреру. Теперь возможен обратный процесс. Все они: и Геринг,
и Борман, и Гиммлер, и Риббентроп - заинтересованы в том, чтобы  сохранить
рейх. Сепаратный мир для каждого из них - если кто-либо из них сможет  его
добиться - будет означать _л_и_ч_н_о_е_ спасение. Каждый из них  думает  о
себе, но никак не о судьбах Германии и немцев. В данном  случае  пятьдесят
миллионов немцев - лишь карты в их игре за себя. Пока он  держат  в  своих
руках армию, полицию, СС, они могут повернуть рейх куда  угодно,  лишь  бы
получить гарантии личной неприкосновенности..."
     Острый  луч  света  резанул   глаза   Штирлица.   Он   зажмурился   и
автоматически нажал на педаль тормоза. Из кустов выехали два мотоцикла СС.
Они стали поперек дороги, и  один  из  мотоциклистов  направил  на  машину
Штирлица автомат.
     - Документы, - сказал мотоциклист.
     Штирлиц протянул ему удостоверение и спросил:
     - А в чем дело?
     Мотоциклист посмотрел его удостоверение и, козырнув, ответил:
     - Нас подняли по тревоге. Ищем радистов.
     - Ну и как? - спросил Штирлиц, пряча удостоверение в карман.  -  Пока
ничего?
     - Ваша машина - первая.
     - Хотите заглянуть в багажник? - улыбнулся Штирлиц.
     Мотоциклисты засмеялись.
     - Впереди две воронки, осторожнее, штандартенфюрер.
     - Спасибо, - ответил Штирлиц. - Я всегда осторожен.
     "Это после Эрвина, - понял он, - они перекрывают дороги на  восток  и
на юг. В общем, довольно наивно, хотя в принципе правильно  -  если  иметь
дело с дилетантом, не знающем Германии".
     "Вернемся к нашим баранам, - продолжал думать Штирлиц. - Впрочем,  не
такие уж они бараны, как их рисуют Кукрыниксы и Ефимов.  Значит,  отмычка,
которую я  для  себя  утверждаю:  личная  неприкосновенность  в  мире  для
Риббентропа, Геринга или Бормана. После того, как я отработаю высшие сферы
рейха, следует самым внимательным образом присмотреться к Шпееру: человек,
ведающий  промышленностью  Германии,  не   просто   талантливый   инженер;
наверняка он серьезный политик, а этой фигурой, которая напрямую выходит к
лидерам делового круга Запада, я еще толком-то не занимался".
     Штирлиц остановил машину возле озера. Он не видел в темноте озера, но
знал, что оно начинается за этими соснами. Он любил приезжать сюда  летом,
когда густой смоляной воздух был расчерчен  желтыми  стволами  деревьев  и
белыми балками солнечных лучей, пробивавшихся  сквозь  игольчатые  могучие
кроны. Он тогда уходил в чащу, ложился в высокую траву  и  лежал  недвижно
часами. Поначалу ему казалось, что его тянет сюда оттого, что здесь тихо и
безлюдно, и нет рядом шумных пляжей,  и  высокие  желто-голубые  сосны,  и
белый песок вокруг черного озера. Но потом  Штирлиц  нашел  еще  несколько
таких же тихих, безлюдных  мест  вокруг  Берлина  -  и  дубовые  перелески
Науэна, и громадные леса возле Заксенхаузена, казавшиеся синими,  особенно
весной, в пору таяния снега, когда обнажалась бурая земля.  Потом  Штирлиц
понял, что его тянуло именно к этому озеру, оттого, что вырос он на Волге,
возле Гороховца, где были точно такие же  желто-голубые  сосны,  и  черные
озерца в  чащобе,  прораставшие  к  середине  лета  зеленью.  Это  желание
приехать к озерцу было в нем  каким-то  автоматическим,  и  порой  Штирлиц
боялся своего постоянного желания, ибо -  чем  дальше,  тем  больше  -  он
уезжал отсюда расслабленным, размягченным, и его тянуло  пить...  Когда  в
двадцать втором году он ушел по заданию  Дзержинского  из  Владивостока  с
остатками белой армии и поначалу работал по разложению эмиграции изнутри -
в Японии, Маньчжурии и Китае, ему не было так трудно, потому  что  в  этих
азиатских странах ничто не  напоминало  ему  дома:  природа  там  изящней,
миниатюрней, она аккуратна и чересчур красива. Когда же он получил задание
из Центра  переключиться  на  борьбу  с  нацистами,  когда  ему  пришлось,
"потеряв" паспорт, отправиться в Австралию,  чтобы  там  в  консульстве  в
Сиднее заявить о себе как  о  фон  Штирлице,  обворованном  в  Шанхае,  он
впервые испытал приступ ностальгии -  в  поездке  на  попутной  машине  из
Сиднея в Канберру. Он ехал через громадные леса, и ему  казалось,  что  он
перенесся куда-то на Тамбовщину, но когда машина остановилась на семьдесят
восьмой миле, возле бара, и он пошел побродить, пока его спутники  ожидали
сандвичей и кофе, он понял, что рощи эти совсем не те, что в России, - они
эвкалиптовые, с пряным,  особым,  очень  приятным,  но  совсем  не  родным
запахом. Получив новый паспорт и проработав год в Сиднее у  хозяина-немца,
который финансово поддерживал нацистов, Штирлиц переехал по его просьбе  в
Нью-Йорк, там устроился на работу  в  германское  консульство,  вступил  в
члены НСДАП, там выполнял  первые  поручения  секретной  службы  рейха.  В
Португалию его перевели уже официально - как офицера СД. Он там работал  в
торговой миссии до тех пор, пока не вспыхнул мятеж Франко в Испании. Тогда
он появился в Бургосе в форме СД впервые в жизни.  И  с  тех  пор  он  жил
большую часть времени в Берлине, выезжая в краткосрочные командировки:  то
в Токио (там перед войной он последний раз видел Зорге), то в Париж, то  в
Берн. И единственным местом, куда его тянуло, где бы он не  путешествовал,
было это маленькое озерцо в сосновом лесу. Это место в Германии  было  его
Россией, здесь он чувствовал себя дома, здесь  он  мог  лежать  часами  на
траве и смотреть на облака. Привыкший анализировать и события, и людей,  и
мельчайшие душевные повороты в самом себе, он вывел,  что  тяга  именно  в
этот  сосновый  лес  изначально  логична  и  в  этой   тяге   нет   ничего
мистического, необъяснимого. Он понял это, когда  однажды  уехал  сюда  на
целый день, взяв приготовленный экономкой завтрак: несколько бутербродов с
колбасой и сыром, флягу с молоком и термос с кофе.  Он  в  тот  день  взял
спиннинг - была пора щучьего жора - и две удочки. Штирлиц  купил  полкруга
черного хлеба, чтобы прикормить карпа - в таких озерцах было много карпов,
он знал это. Штирлиц раскрошил немного черного хлеба возле камышей,  потом
вернулся  в  лес,  разложил  на  пледе  свой  завтрак  -   аккуратный,   в
целлофановых мешочках, похожий на бутафорию в витрине магазина.  И  вдруг,
когда он налил в раздвижной синий стакан молока, ему стало скучно от  этих
витринных бутербродов, и он стал ломать черный хлеб и  есть  его  большими
кусками и запивать молоком, и ему стало сладостно-горько, но в то же время
весело и беспокойно. Он вспомнил такую же траву, и такой же синий  лес,  и
руки матери - он помнил только ее пальцы, длинные и ласковые, и  такой  же
черный хлеб, и молоко в глиняной кружке, и осу, которая ужалила его в шею,
и белый песок, и воду, к которой он кинулся, и