ее сестрицы Аннушки, рожденный от брака с
голштинским принцем Карлом Фридрихом, нареченный в своей прусской
неметчине Карлом Петром Ульрихом, ставший в Москве Петром Третьим, женатый
на немецкой куколке Софье Фредерике Августе. Он сразу повернулся к своей
треклятой неметчине, заключил п о с т е л ь н ы й мир со своей Пруссией,
ввел в армии западные порядки, норовил отворить ворота Московии всем своим
пруссакам, да не успел: Женушка задавила в одночасье, превратившись из
немецкой принцессы в русскую государыню. С тех пор и пошло: тот, кто
громче всех об русском интересе вопит, тот и есть нерусский! Династия
отныне только именовалась р о м а н о в с к о й, на самом деле немецкой
стала: в наследнике Павле от Петра Великого лишь шестнадцатая долька
русской крови осталась, остальная - немецкая... Вот и встает вопрос: мог
ли русский, славянский государь (или государыня) пойти на то, чтобы
разодрать славянскую Речь Посполиту, легко отдав ее краковское сердце
австриякам, а познанские земли - Пруссии?! И ведь снова, - отмечал для
себя Сорокин, - именно середина века переломилась, и снова другая история
началась - те же шестидесятые, как и в прошлом веке...
   Вперед-назад, вперед-назад, как словно кто тормозами неразумно
балует... Кто?! И в конце века -. как в прошлом - началась вакханалия! То
Годун хитрил, то Сонька егозила, а тут Павла задушил собственный
противник; в пятьдесят четвертом преставился Николай, расстреляв
декабристов; в двадцать пятом - века предшествовавшего - убили Петра I, в
двадцать четвертом века нынешнего пришел Сталин, раскидав своих
противников; в пятьдесят четвертом преставился Николай Павлович, а в
нонешнем веке, через девяносто девять лет, Иосиф Виссарионович почил в
бозе... В прошлом веке в начале шестидесятых Александр Освободитель
даровал землю мужику, а его за это неблагодарные бомбой подняли. А век до
того Екатерина пришла... А еще век прежде - Алексей Михайлович помре, и
заваруха приспела в одночасье... Так, может, не случайно были эти п о в т
о р е н и я в нашей истории? Может, следует ждать и ему, Сорокину, нового
знамения?
   И - дождался ведь! Именно в шестьдесят четвертом, на сломе века,
сбросили окаянного кукурузника, а спустя два года его расконвоировали...
   Вот тогда Сорокин и сделал для себя главный вывод: никакие идеологии
этой Державе не подойдут, не по Сеньке шапки! Надо таиться, ждать свое
время и служить тому, кто себя утвердил не погонами и звездой, а д е л о
м, то есть золотом, - оно и здесь, в лагере, красит жизнь, дает масло,
теплые кальсоны и меховую шапку - о большем в нашей Державе мечтать не
приходится, она - прихотливая, живет не разумом, а шальным случаем, с ней
ухо надо востро держать, а то расплющит ненароком, не заметив даже...
   Обслуживая книгами бытовиков, ведя среди них агентурную работу - не
столько на к у м а, сколько на себя, - Сорокин неторопливо плел свою сеть,
рисовал в уме схемы, поражаясь тому, сколь несовершенен разум русского
дельца: только б урвать поболее, нахапать, напиться, а потом голову под
крыло - и ждать, когда легавые забарабанят в дверь леденящей ночью, -
пусть даже на дворе июльская духота...
   Он не сразу и не случайно заводил разговоры с зэками; к у м, ставший
корешем, рассказывал многое о каждом узнике: кто цех держал, кто с
подчиненных взятки драл, а кто сидел в паутине, не шевелился, а ему со
всех сторон несли.
   - Если сами несли - на чем сгорел? - удивлялся Сорокин.
   Кум похохатывал:
   - Милый, им бы такого, как ты, заполучить, конспиратора, знающего с л у
ж б у, никто б не прихватил... Но, по счастью, наши люди - кремень, никто
не разинется на их икру с "Волгой"...
   Сорокин долго прицеливался к дельцам, а потом словно сокольим камнем
рухнул на заведующего лагерной баней Осипа Михайловича Шинкина, хозяина
семи цехов - в Москве, Днепропетровске, Сочи, Ашхабаде, Запорожье,
Краснодаре и Кишиневе.
   Слушая его ("жидюга пархатый, не хватило на вас Гитлера, и Сталин не
успел, все цацкался, суда ждал на Лобном месте, -душегубки надежней"),
Сорокин не мог себе даже и представить, что именно этот человек сделается
его благодетелем, крестным отцом, наставником в новой жизни.
   Именно там, во время лагерных посиделок в библиотеке, они и разработали
свою теорию охраны бизнеса, не ведая, что открывали велосипед, заново
изобретая структуру мафии: "босс" должен иметь "заместителя", который
обладает навыками сыска, понимает толк в агентурной работе, знает, как
строить допрос, и не страшится применить такие методы воздействия на
представителя чужого клана или того, кого подозревают в стукачестве,
которые заставят заговорить самого, казалось бы, сильного человека.
   Именно он, Шинкин, продиктовал перед выходом Сорокина на волю адреса
своих заместителей по "праву" и "бизнесу", подарил свою фотокарточку с
безобидной надписью ("это - пароль для них"); именно он снабдил его
паспортом умершего Бренкова Эмиля Валерьевича - родственников не осталось,
ч и с т о т а, проверку на воле провели, документ вполне надежен, живи -
не хочу!
   Сорокин хохотнул:
   - Меня "хреном" урки звали, хочу, чтоб в паспорте не "Бренков" был, а
"Хренков".
   - В Москве сделают, не штука... Сорокина похорони надежно, с этим
именем тебе будет трудно, - тянешь хвост. С одним паспортом тебе, - если
дело раскрутишь, - не управиться... И еще: тут, в округе, потрись, с
немцами Поволжья дружбу наладь, пригодится, особенно баб ищи, всякое может
случиться в жизни...
   ...Заметив, как лицо Сорокина свело нескрываемо-яростным презрением,
когда тот заметил в пятой графе своей новой к с и в ы слово "еврей",
Шинкин хохотнул:
   - Привыкай, дзержинец-сталинист! У вашего Феликса Эдмундовича жена не
русская была и не полька, да и бог ваш, Карла Марла, - не чуваш, а вы ему
до сей поры поклоны лбом бьете... И запомни: не нация определяет человека,
но - ум. Тебя не жид сажал, вы в ЧК всех жидов постреляли, но твой же
русский собрат... И судил тебя русский... И били тебя смертным боем не
жиды, а - твои, кровные... А не хочешь со мной дело иметь, брезгуешь, -
других найду, вали отсюда, падла...
   Простые эти слова поначалу ошеломили Сорокина своей чугунной, рвущей
душу правдой; паспорт молча положил в карман, зная, что при освобождении
шмона не будет, - давно расконвоирован, как и христопродавец этот
долбанный...
   Предъявив - по прошествии года - паспорт "заместителям" Шинкина,
получил еще два паспорта и деньги на приобретение дома в Краснодарском
крае и дачи в Малаховке (смеясь, называли ее "Мэйлаховка"). Положили оклад
в тысячу рублей и поручили р а б о т у; так и начал он плести свою сеть
боевиков, осведомителей, "разведку" и "контрразведку" подпольного
синдиката, который производил люстры, колготки, водолазки, модельную обувь
- миллионные доходы; государство в упор не видело, чего хочет народ, то
есть рынок, а цеховики - видели, жили без шор, не старыми догмами, а
извечным, непрерываемым делом.
   Именно он, Хренков Эмиль Валерьевич, наладил первый контакт с Системой,
з а р я д и в тех, кто имел выходы на охрану п р а в а; именно он стал
заниматься "кадровой политикой", способствуя п р о в о д к е нужных людей
в начальственные кабинеты министерств и комитетов.
   Все шло, как шло; Шинкин, вернувшийся из лагеря, вновь поселился в
Кратове, на даче (какая там дача, замок) тещи своей, Аграфены Тихоновны
Загрядиной, дело расширил, Хренкову дал премию - двести пятьдесят тысяч и
вторую степень инвалида Великой Отечественной; когда Шинкин пошел на риск
и, используя хренковские связи, подал на индивидуальный автотуризм в
Польшу и ГДР, Хренков впервые ощутил душное чувство обреченной зависти:
страх перед п л о щ а д ь ю в нем был вечный, в могуществе конторы не
сомневался, расколют.
   Тогда-то и потянуло его в ш и к: приобщился к с в е т у, начал обедать
в "Национале", а ужинать в Доме кино, - воистину, "не говори, забыл он
осторожность".
   Там-то, в ресторане Дома кино, к нему за столик и подсела Зоя Федорова
- чуть пьяненькая, глаза сужены тяжелой яростью:
   - Ну, здравствуй, следователь! Давно я этой встречи ждала...
 
 
   8
 
 
   Уже доехав до Марьиной Рощи, Костенко вдруг ощутил в себе страх; еще в
метро он установил, что за ним т а щ а т с я двое; он знал, что этих двух
должны пасти ребята с Петровки, счетчик включен, операция вступает в
решающую стадию; он был убежден, что переиграет мафиози, запутает их, ш м
ы г а я через проходные дворы и чердаки, как-никак тридцать пять лет
оперативной работы, полковник Дерковский был отменным учителем, да и
Григорий Федорович Тыльнер, ставший агентом угрозыска в ноябре
семнадцатого, часто встречался с молодыми, даже после того как ушел в
отставку, не говоря уж об Иване Парфентьеве, начальнике МУРа; самородок;
блатные его Цыганом звали, может, действительно, было что-то цыганское в
его крови - а уж глаза явно р о м э н о в с к и е, пронзительно-черные, с
голубиной поволокою, в них постоянно были сокрыты страсть, песня, доброта,
ярость, колыбельная нежность, чудо что за народ, цыгане, загадка
цивилизации, скорбь о вселенской тайне, и г р а...
   Страх, родившийся в Костенко, был настолько оглушающим, неожиданным для
него самого, что он сел на скамеечку, достал из кармана свой любимый
"Московский комсомолец" (молодцы ребята, костят что надо, работают во
фронтовых условиях, но не сдаются, словно по к р и к у живут: "Великая
Россия, но за нами Москва, отступать некуда") и углубился в чтение, хотя
строк не видел, слились в штрихованную черно-белость...
   С самого начала работы на Петровке, а потом и в угрозыске Союза
повелось так, что начальство направляло его на самые боевые участки
(бандформирования, вооруженные группы налетчиков - предшественники
нынешних штурмовых отрядов мафии, особо опасные одиночки - с пистолетом и
финкой).
   Постепенно Костенко все более и более ощущал в себе появление
обескоженных, порою даже каких-то радарных чувствований; он явственно
видел опасность за несколько дней до того, как приходили данные о том, что
действительно именно эта опасность угрожает ему и в том именно месте,
которое ему зыбко представлялось.
   Чем дальше развивалось в нем это качество, тем увереннее он
предсказывал погоду на ближайшие два, а то и три дня (впрочем, профессор
Юра Холодов, соученик по школе, отдавший жизнь изучению магнитного поля,
только посмеивался: "У тебя остеохондроз, Слава, сосудики жмет, а этот
индикатор понадежнее барометра, ты не Сафонов и не Кашпировский, живи
спокойно").
   Лишь мельком взглянув на человека, он ощущал его скрытые недуги,
особенно с т р а ш н о чувствовал приближение неминуемого конца у раковых
больных; смерть Левушки Кочаряна предсказал за месяц до того, как любимый
друг их шалой, растерзанной молодости (вот уж воистину "потерянное
поколение") сел в свое большое кресло возле окна, в нем и умер -
бесстрастно-мужественно; смерть мужчины должна быть формой продолжения
стиля его жизни.
   Во время охоты за Скрипачом, который перестрелял пять человек во время
налета на кассу фабрики, когда взял семьсот тысяч рублей, поиск привел
Костенко в Молдавию. Опрашивать ему пришлось людей самых разных, вплоть до
шофера секретаря ЦК Щелокова; тот, кстати, и рассказал ему поразительную
историю: председатель Совмина Константинов занимал роскошный особняк, а в
этом особняке, в прихожей с лепниной (музею б тут быть, а не пристанищу
бюрократа с челядью) висело четырехметровое зеркало венецианской работы,
цены которому не было. А круглосуточную охрану молдавского вождя нес
солдатик из глухой деревни; замерз бедолага в своей деревянной будке,
продуваемой насквозь сухим зимним ветром, решил войти в прихожую барского
дома, отогреться; света нет, только в кухонном окне торчал огрызок
окаянно-желтой луны; с т р а ж осторожно вошел в святая святых, и первое,
что увидел, было лицо человека, пристально и неотрывно на него
смотревшего; солдатик сделал шаг навстречу смутно знакомому ему парню,
прошептал отчаянно "кто идет?", царапнул заледеневшими ногтями затвор;
"стрелять буду!", еще один шаг сделал (колени трясло ужасом), а тот,
похожий на него, - навстречу, ну и жахнул из трехлинейки. Зеркало с
шуршаще-водопадным грохотом заискрило на пол... Сначала в городе
потешались, но - как говорили бабки - не в потехе дело, на зеркало грех
руку поднимать, быть беде. И впрямь - через три дня Константинова погнали,
надо было крепить интернационал, предсовминовское место завсегда отдавали
молдаванину, назначали местного Рудя, и Константинов из-за (этого помер от
сердечного приступа, не смог пережить обиды, да и с особняка погнали, как
теперь людям глядеть в глаза?!
   Костенко навсегда запомнил слова щелоковского шофера: "Можно, конечно,
продолжать издеваться над народными приметами, только если народ над ними
столетиями не смеялся, значит, резону не было... Битое зеркало - к горю,
так было, есть и будет вовек". А что? Правда. Пойди поспорь. Объяснить не
можем, оттого и потешаемся: "Этого не может быть, потому что не может быть
никогда".
   Когда же я ощутил страх, подумал Костенко. Сегодняшним утром? Нет. В
метро, когда обнаружил за собой слежку? Нет. Этот страх жил во мне со
вчерашнего дня.
   Видимо, с той минуты, когда Строилов-старший рассказал, что к нему
постоянно з в о н я т. Наверное, я соотнес жестокость затаившихся нелюдей
с беззащитной беспомощностью несчастного старика. Да, я за то, чтобы
взорвать наши ужасные тюрьмы, пропахшие вековым ужасом карболки, крови,
затхлости, и построить Цивилизованные помещения для тех, кто преступил
Закон; разные люди его преступают, по разным причинам, Да и государство
сплошь и рядом повинно в том, что граждане встают на стезю зла: когда мир
незащищенных б е д н ы х, которых не тысячи, а многие десятки миллионов,
соседствует с миром у п а к о в а н н ы х, - о социальной гармонии
говорить преступно... К милосердию надо взывать, с Богом идти к каждому,
кто оказался за решеткой... К каждому? К тому, кто растлил пятилетнюю
девочку тоже? Или готовит убийство беспомощного старика? Меня всегда
упрекали в гнилом либерализме, но растлителей я бы сажал на электрический
стул; американцы народ верующий, богобоязненный, но безжалостно сажают
зверей под ток и - правильно делают. А мы считаем, что, если режим в
колониях будет унизительно-беспощадный, это остановит тех, кто
освобождается; не остановит, ожесточит еще страшней, убьет все
человеческое...
   Нет, сказал себе Костенко, я испугался в тот момент, когда принял
решение идти сюда, в Марьину Рощу, к Артисту. Я иду к бывшему (бывшему ли?
пойди установи с гарантией?!) вору в законе Дмитрию Дмитриевичу Налетову,
окрещенному Артистом потому, что был похож на Николая Черкасова; он и
говорил "под него", и плясал, и стихи декламировал, особенно Маяковского -
точь-в-точь как Черкасов в фильме "Весна".
   И шел он к нему не в бирюльки играть, а договариваться о том, чтобы
Артист включился в д е л о. С Вареновым, был убежден Костенко,
милицейскими методами не справишься, тут надо по-иному, иначе просрем все,
а прощения за это не будет...
   Имею ли я на это право, снова и снова спрашивал себя Костенко; возможно
ли мне, полковнику уголовного розыска, садиться за стол переговоров с
вором в законе, даже имея целью разгром банды?
   Во-первых, в который уже раз возражал он себе, я не полковник, а
отставник, дистанция огромного размера; во-вторых, Павел Нилин не зря
написал "Жестокость"
   про то, как именно бандит спас ситуацию в далеком таежном районе,
разрушив общность своих сотоварищей по банде. А кто сейчас помнит Нилина?
Или Паустовского? "Государеву дорогу" Пришвина? Юрия Тынянова? Ольгу Форш?
Вот уж, воистину, беспамятство! А "Дикая собака Динго" Фрайермана? Тот же
"Март-апрель"
   Кожевникова? Иваны не помнящие родства, воистину! Или коршуны,
кидающиеся на упавшего, - только б свежей кровушкой пахло... Ни в одной
стране нет таких зашоренных групп, как у нас: одни не принимают того или
иного писателя, оттого что он не с ними, другого - потому что сам по себе,
третьего - традициям не верен, а как им быть верным в искусстве?! Были б
верны - Пушкина б не имели, он первым стал писать тем языком, которого и
поныне нет краше и современней...
   Понесло, сказал он себе; стой; не об этом речь; если я разрешил себе
переступить границу служебной этики, которой был верен всю жизнь, тогда
надо прыгать в такси и мотать отсюда, чтобы запутать г о л у б е й,
которые воркуют в ста метрах от меня, переговариваясь о чем-то и
придерживая при этом книжечки на крутых коленях. Нельзя прыгать в такси,
возразил себе Костенко, словно бы продолжая дискуссию со своим вторым "я",
поймут, что я их обнаружил; уходить надо лениво, путать рассеянно, чтобы
их не оставляла уверенность в том, что я ничего не заметил. Главное -
ответь себе: имеешь ли ты право на тот поступок, который может дать ключ
ко всему делу? Или следует идти так, как велит традиция? И, таким образом,
остаться в тупике, темном и безнадежно-глухом? И опасном для людей на
улицах, ибо Сорокин и Вареное (а сколько еще с ними? только ли эти два
боевика?) будут спокойно жить в городе и продолжать свое дело, которое
ежедневно, ежечасно и ежеминутно разлагает не только тех, кто близок им,
но и грозит смертью тем, на ком они остановят свой страшный цинковоглазый
взор.
   Костенко поднялся, сложил газету, сунул ее в карман, поискал глазами
урну, не нашел, конечно; втер окурок каблуком, совестясь и за самого себя,
а пуще за несчастный Моссовет, и неторопливо двинулся к блочным домам;
Артист жил в километре отсюда, возле церкви; там и н ы р н у...
   ...Дмитрий Дмитриевич Налетов пришел в уголовный мир путем, увы,
типическим:
   отец его, Дмитрий Федорович, в прошлом слесарь Дорхимзавода, был
призван в июле сорок первого, когда старшему сыну, Николаю, исполнилось
семнадцать, среднему, Василию, четырнадцать, а младшему, Дмитрию,
одиннадцать. Жена его, Галина Никифоровна, продолжала работать на Дорхиме
уборщицей, на пятьсот сорок рублей в месяц; Николашка, закончив
десятилетку, стал учеником слесаря, приносил шестьсот; хватало выкупить
карточки - и хлеб, и сахар, и соль, и макароны, и четыреста граммов масла,
и кило мяса в месяц; в сорок втором призвали и его; отец и старший сын
погибли в одночасье, под Сталинградом; осталась Никифоровна с двумя
мальцами, в комнате с земляным полом на Извозной улице, без воды и света,
всего в ста метрах от Можайского шоссе, по которому летали, как и раньше,
улюлюкающие "паккарды" вождей: из Кремля - на дачу, с дачи - в Кремль, к
семужке, фазанчикам, буженинке, икорочке и копченостям...
   Мать вымолила еще полставки, надрывалась, чтоб можно было выбрать
мальцам еду по карточкам, тяжко кашляла, а в соседских домах на Можаечке
жили начальники, приезжали на "ЗИСах" и "Эмочках" поздней ночью, раньше
двух-трех часов редко; как великий вождь советского народа уедет к себе,
так и они по домам в одночасье - кто одну сумку с продуктами волокет, кто
две, а детишки у них румяненькие, ухоженные, голосенки звонкие, веселые,
особенно когда во дворе после уроков играют (с сорок третьего налетов не
было уже), вокруг пересохших фонтанчиков вольготно детворе, только
"извозных" к себе не подпускали, "хулиганье", мол, замарашки рваные...
   А как маманя у Налетовых слегла в лихорадочном ярко-румяном ознобе, как
заволынили в бухгалтерии с б ю л л е т н е м, как принялись гонять мальцов
от стола к столу, так Василек замкнулся в себе, лицом повзрослел,
особенно, когда врач сказала, что матери нужно молоко с медом и маслом, а
его только на базаре можно взять - в обмен на шмотье или за большие сотни,
откуда?!
   - Господи, - надрывно стонала мать, плохо понимая, что с нею, только
кулачки прижимала к груди, жженье там у нее было и мокрота заваривалась, -
раньше-то б на паперть вышли, люди добрые б подали, а сейчас и церквей
нету, бедненькие вы мои сироты...
   Мальчики снова пошли в завод, заняли очередь на прием; выдали две банки
американс