кого яичного порошку и буханку хлеба, а что с порошком делать,
если подсолнечного масла ни капли нет, на чем омлет жарить?! Да и дровишки
кончились, буржуйка третий день не топлена, от земляного пола могилой
тянет, холодом...
   Вот тогда-то Васек взял длинный столовый нож, сунул его за пазуху и
отправился в подъезд, где жили начальники; время было позднее, сел он на
третьем этаже, дождался, когда приехала машина и здоровенный дядька в
черном пальто, меховой шапке и бело-желтых бурках з а с о п е л по
лестнице; вытащив нож из-за пазухи, стал у него на пути (рослый был, хоть
и жердь жердью, а шея, как веточка ромашки и, колотясь мелкой дрожью от
ужаса, прохрипел:
   - Отдай добром жрачку, а то нож суну...
   Здоровенный дядька бросил сумку под ноги, Васек подхватил ее и ухнул в
темную жуть лестничного пролета, слыша вдогон вопль:
   - На помощь! Товарищи, грабят!
   ...Наутро Васек поменял на толчке уворованные банки шпрот, "Казбек" и
связку сосисок на бидон молока, масло и мед; вернулся домой - там
участковый сидит; молоко с медом не взял, а Ваську увел; через два дня в
каморку Налетовых пришел пахан - руки в наколках, русалки какие-то да
якоря, ни одного родного зуба - сплошь фиксы, бросил к буржуйке охапку
поленцев, достал из кармана трубочку денег, перевязанную ниткой, пояснив
Димке:
   - Братана твоего выслали, мы - подможем... Я пока мать покормлю, а ты
валяй в партию, слезу пусти, иди на крик и, пока сюда кого из них не
приведешь, - не слезай...
   Мать кое-как выходили, пошла на инвалидность; Димка сунулся в завод, но
- не взяли, молодой еще, иди учись...
   Вот и стал его учителем дядя Женя, вор в законе, домушник.
   И пошло-поехало...
   ...С Костенко жизнь свела Артиста в шестьдесят пятом: задержали его
оперы райотдела, но, поскольку Налетов был в розыске, вызвали дежурного по
МУРу:
   - У нас тут концерт, прямо хоть кино снимай!
   ...Артиста взяли на малине, хмель не прошел еще; концерт,
действительно, давал отменный: и черкасовская чечетка, когда тот в молодые
годы патипаташонил, и подражание песенкам Марка Бернеса (оперативники ему
гитару принесли), и Мирова с Новицким шпарил, закрой глаза, ну, точно эти
самые конферансье изгиляются, один к одному!
   Костенко устроился на лавке, отполированной до зеркального блеска
задницами задержанных, закрыл глаза и прямо-таки подивился таланту
арестованного (три побега из колоний, семь судимостей, вор большого
авторитета), позвонил Левону Кочаряну, тот, по счастью, был дома, попросил
приехать; взял Артиста под расписку и, вместо того чтобы везти его в
тюрьму, пригласил в ресторан "Будапешт", который раньше был "Авророй" и
славился как центр всех московских п р о ц е с с о в, особенно когда там
держал джаз Лаци Олах, лучший ударник Москвы.
   Артист попросился на сцену, и Костенко, не унижая его честным словом,
пустил, прочитав в глазах вора такую благодарность, что в клятвах
надобности не было; выступил; проводили аплодисментами, звали на бис...
   Договорились, что Кочарян покажет Артиста своему режиссеру. Он,
Левончик, тогда еще не постановщиком был, а ассистентом; однако назавтра
Костенко закатали строгача, Артиста отправили в Бутырки, но Левон смог
перебросить ему весточку:
   "Держись, Слава из-за тебя погорел, отмотаешь срок - жду, постараюсь
помочь, ты этого заслуживаешь, место твое - в искусстве, а если и нет, то
- рядом с ним".
   Артист вышел через месяц после того, как Левона похоронили; в Москве,
конечно, не прописывали; позвонил на Петровку, спросил телефон Костенко;
увиделись.
   - Против стены нет смысла переть, - сказал Костенко. - Дуборылы и есть
дуборылы... Я позвоню в Зарайск, у меня там приятель начальник розыска,
постараюсь устроить в городской клуб... Образование получил?
   - Восемь классов.
   - Поступай в школу рабочей молодежи.
   - Зарайский угрозыск захочет, чтобы я стукачом у него стал?
   - У него своих хватает... А и захотел бы - ты агент сладкий, о таком
только мечтать можно, - я бы не позволил, тебя на сцену за уши надо
тащить...
   - Не выйдет, - Налетов покачал кудлатой седой головой. - Я только под
газом расслабляюсь, а трезвый от зрительских взглядов леденею, двух слов
сказать не могу...
   - Пройдет... И приезжай в Москву почаще, по субботам и воскресеньям
приезжай, в концерты ходи, театры... Денег не предлагаю, у самого нет,
наймись на какую еще работу, там можно подкалымить... А будешь по театрам
ходить - наверняка хорошую бабу снимешь, женишься... Вот тогда иди ко мне,
прописку пробьем...
   Пробивать ему пришлось не прописку, а отмену новой статьи, которую
закатали Артисту. В клубе, где он начал работать, был детский танцевальный
ансамбль, детишки занимались всласть, он им и "полечку" ставил, и
"краковяк", заканчивали поздно, не хотели расходиться от дяди Димы... И
возьмись откуда нелюди - маленькую Ниночку, девять лет всего,
крохотулечка, тростиночка с косичками, опоганили и прирезали в осеннем
безлюдном парке...
   Налетов ждал неделю, две, поиски ничего не давали; тогда он нащупал м а
л и н у, купил водки, пришел туда гулять; ф е н я его была уникальной,
провел т о л к о в и щ у с местными урками, получил след и прихватил двух
нелюдей - одному шестнадцать лет, другому семнадцать.
   Перед тем как казнить псов, отобрал у них показания, все честь по
чести, заставил написать, что пили перед преступлением, где время провели,
отчего на такое решились; связав намертво двух с у к, неторопливо сходил
домой, взял магнитофон и записал их показания на пленку; слушаешь -
леденит... После этого спокойно сунул нож в горло, даже лицо не
изменилось...
   В городе его судить не решились - народ бы отбил; все стояли за него,
бабы криком исходили вокруг милиции, из обкома комиссия приехала, с трудом
вывезли в Москву.
   Костенко поднял Митьку Степанова, тот подключил коллег, драка за
Артиста продолжалась год; мастодонты грохотали: "Самосуда захотели? Может,
линчевать начнем подозреваемых?! А где наше главное завоевание -
демократическое судопроизводство?!"
   Налетов относился ко всему этому шуму равнодушно, словно бы дело
касалось не его; от адвоката отказался; на суде вместо последнего слова
задал молодой судьихе вопрос: "А если бы вашу доченьку вот так распяли,
тоже б процессуальных норм требовали? Или сами б нехристей исполосовали по
глазам бритвой? Если скажете, что ждали бы суда, приговаривайте меня к
расстрелу, жить в этой сучьей державе не желаю..."
   Крутили и вертели, что, мол, он ничего не замышлял, в порядке аффекта
все это у него вышло, а он стоял на своем: "Никакого аффекта, все заранее
обдумал, ибо знал, что п с ы получат исправительную колонию, а оттуда
выйдут стервятниками, и не одну мою Нинульку погубят, а десятки детишек,
виноватых лишь тем, что народились в нашей стране".
   Дали ему срок, но через три года помиловали: весь город отправлял
каждый месяц по письму, так Костенко общественность научил, у нас главное,
чтоб каплей долбить, отписываться бюрократам надоест, придумают
что-нибудь...
   И снова Артист поселился за сто первым, опять ему Костенко помог;
каждую субботу приезжал в Москву, тут и повстречался с женщиной - в
церкви, где заказывал службу по Кочаряну; тихая, маленькая, в очках,
преподаватель химии в техникуме, Диана Артемовна; женился, работал в
заводском клубе, стал а в т о р и т е т о м, не воровским - им он был
всегда, - а человеческим.
   Вот к нему-то, оторвавшись от боевиков, и пришел Костенко, не в силах
скрыть нервный озноб, потому что шел он сюда для того, чтобы снова
отправить этого человека в тюрьму, на муку и - вполне вероятно - гибель.
   ...Ночью, когда Варенов, отпустив такси, медленно поднимался к себе на
четвертый этаж х р у щ о б ы, Артист, дождавшись, когда тот вставил
мудреный ключ в сияющий медью финский замок, сделал два кошачьих прыжка с
того пролета, что вел на пятый этаж, схватил лицо Варенова так, что
указательный и безымянный пальцы правой руки уперлись в глазные яблоки, а
левой рукой нажал финочкой ровно на столько, чтобы металл пропорол куртку,
и осторожно ввел Исая в темную квартиру, пришептывая:
   - Будешь умным - уснешь живым, Варево...
 
 
   9
 
 
   ...Людмила Николаевна Дрожжина, по первому мужу Сорокина, оказалась
очень крупной женщиной; глаза у нее были водянистые, чуть навыкате, волосы
тщательно крашены, хотя седина у корней безжалостно оттеняла искусственную
каштановость; на ней был байковый халат, ужасающей - как и все сделанное
отечественной легкой промышленностью - расцветки.
   Приняла она Костенко в маленькой комнате, заставленной коробками и
дырявыми чемоданами, на радиаторах отопления стояли треугольные картонки
из-под кефира и молока, повсюду были разложены скукоженные пластиковые
пакетики; закуток утильщика, а не жилье...
   На вопросы женщина отвечала поначалу раздраженно, но, видимо, возраст
брал свое - старость любит разговор и воспоминания об ушедшем.
   - Так ведь я и не хотела на развод подавать - говорила она,
стремительно лузгая семечки. - Это его мать, она тогда со мной жила,
пилила каждый день: "Выкинут из квартиры, в Сибирь сошлют, подавай, дура,
бумаги!" А тут и вправду пришли из ХОЗУ, стали метраж обмерять, будто он и
так им неизвестный; пугали... Чтоб словом претензию какую выразить, - так
нет же... У нас слова только для того чтоб врать, у нас намеками людей со
свету сживают, все кому не лень намекают ну и начинает страх душить... Я -
за ручку, написала по форме: и Хрущеву, и Булганину, и Ворошилову что,
мол, так и так, меня-то за что?! Дошло, видать, письмо, комиссию прислали,
а бабка в одночасье от страха-то и померла... Ну, меня и оставили в покое,
только через полгода прислали бумагу, чтоб я добровольно одну комнату
освободила... А я что, дура?! Одну освободишь так они и со второй
попрут... Вот я и подала на развод, так, мол, и так, не хочу быть женой
врага народа... Они перепугались, вызвали меня, говорят, что сейчас врагов
народа нет... А потом я за Дрожжина замуж вышла, он сначала у полковника
Либачева шофером был, а как всех пересажали при Никите в дежурной части
работал...
   - Где он?
   - Так оппился и в одночасье преставился... Я ж с магазина каждый день
то колбаски принесу, то чекушку, то сырку... Это раньше разрешалось,
только теперь злоба людей одолела, при Сталине-то начальство понимало, что
на семьдесят три рубля зарплаты не проживешь, разрешали брать, только чтоб
не беспредельничать:
   унес на пятерочку или там десятку, но больше - ни-ни, стыд надо иметь,
да и потом не в заграницу воруем, не чужим даем, а себе, народу...
   Костенко вздохнул:
   - С тех пор Сорокина не видели?
   - Ни разу...
   - Любили его?
   - Вообще-то он непьющий был... Культурный... Только один раз ударил, и
то - поделом...
   - За что?
   - Надька ко мне с деревни приехала, соседка.. А тогда ж только по
справке можно было в город катать... Иначе разве наш народец к работе
приучишь? Потому и еда в магазинах была, что деревенским барьер
поставили... Ну а она без всякого разрешения прикатила, лекарства для
матери хотела купить, хорошая была женщина, Полина Васильевна, как сейчас
помню... Мой-то поздно на работу уезжал, не то что сейчас все валом к
девяти прут... Он ночью приедет, отоспится, а к себе часов в одиннадцать
шел, не раньше... Ну, посидели мы, мадерки взяли, он с распределителя
часто ее приносил, разговорились, она и сказала, что, мол, председатель у
них людоед, никого в город не пускает, как Гитлер какой... Он ее
повыспрашивал - как змей был хитрый, уж так стелет, такой ласковый, так
поддается, - а потом меня в спальню пригласил, да и поучил: "Кого в дом
пускаешь, такая-сякая?! Чтоб духу ее не было сей миг!" Прав был, конечно,
нельзя закон нарушать... Я не в обиде на него за то, что отлупил, он
грамотный, лучше меня знал, что можно, чего нельзя...
   - Так вы про него ничего не знаете, Людмила Николаевна? Ни письмеца он
вам не написал из лагеря, ни посылки не попросил?
   - Я как замуж вышла, мне с Сорокиным нельзя было... Дрожжин-то, я ж
говорю, шофером на службе остался, приписали б какую с в я з ь...
   Кивнув на сковородки, маленькие тарелочки, стоявшие на столе, пустые
консервные банки, сложенные под радиатором, Костенко улыбнулся:
   - Угощать любите? Стряпать?
   - Каждая женщина этому прилежна...
   - Наверно, когда с Сорокиным были, от гостей продыху не было?
   - Да что вы?! Только Либачев с Бакаренкой и приходили... Они ж в те
годы новых к себе не подпускали, только чтоб свои! Да и то, мы, бабы, на
кухне, а они в столовой, отдельно... У них же все тайное было, мы только
тарелки подносили, стюдень, конечно, первым делом, винегрет, колбаску с
сырком...
   - После того как Сорокина увезли, к вам никто не приходил от него?
   Она махнула рукой, колышаще рассмеялась:
   - Ой, да что вы! У них и раньше-то, в хорошие времена, когда Сталин был
живой, царствие ему небесное, как кого из ихних в подъезде заберут, так
они в упор не замечали жену или там детей, наскрозь них смотрели... Так
теперь не умеют, опаскудел народ, бессильные все... Почему порядок был?
Потому что в каждом был страх! Разве можно без страха жить?! Только страх
совесть и хранит... Э, верни Либачева с моим-то, дай им на недельку воли,
все б наладилось! И в магазинах было б полным-полно товару! И болтать бы
приутихли! И депутатов этих самых в Сибирь бы - заводы строить!
   - Думаете, если депутатов сослать - вмиг бы еда появилась?
   - А то?! Раньше поди слово скажи! Вмиг захомутали б! Ну и работали
поэтому!
   - Ну а с артистами как быть? С писателями? Говорят да пишут.
   - Так от них вся беда! Еврей-то этот... как его? Жванецкий... Со сцены
над нами глумится, а зрители хохочут и хлопают...
   - Сорокин вам про Зою Федорову ничего не говорил?
   - Как не говорил?! Еще как говорил! Признался, что влюбленный был в
нее, когда холостяковал... В нее все мужики были втюренные... Уж так ее
любил, так восхищался, даже карточку ее на стене держал, клеем прилепил,
потом ножом сдирал, следы остались, обоев-то не было тогда, композитором
каким-то заклеили, Будашкиным вроде б...
   - А чего же он ее содрал?
   - Сказал "так надо". Вопросы ему задавать нельзя, государственная
тайна...
   "Надо" - значит, "надо"... Потом-то уж люди говорили, что она и не
Федорова была на самом деле, а какая-то американка, подменили вроде ее,
операцию на лице сделали, чтоб сподобней шпионить... Ее ж и убили за то,
что на американца шпионила... Кара все одно настигнет, куда б от нее ни
прятался...
   - Считаете, что и после тюрьмы шпионила?
   - А они все, кого Никита повыпускал, шпионили... Обида их грызла, ну и
будоражили народ... Не, я верно говорю, без хлыста с нами не управиться,
нам строгость нужна, иначе дом по кирпичикам разберем...
   ...Сестра Сорокина - звали ее Нинель Дмитриевна - оказалась двоюродной,
однако брата своего любила очень и гордилась им нескрываемо:
   - Зорге Звезду дали, Николаю Кузнецову тоже, а Женю нашего обошли... Он
же в тылу врага работал, был грозой гитлеровцев, и взяли его по ложному
доносу, никогда и никого он не сажал... И убили его от страха, что он
добьется правды...
   - Как убили? - Костенко удивился. - Кто?
   - Из лагеря письмо пришло, там все было написано: власовская банда его
извела...
   Милка, его жена, от него отказалась, заявление против него отправила, а
все его письма - он сначала ей писал - мне переправляла... Я ему только
ответила, а тут похоронка...
   - Это когда ж случилось?
   - При Брежневе уже... Тогда и Либачев освободился, заглянул ко мне,
чайку попили...
   - Симпатичный был человек?
   - Страшный он был, - ответила Нинель Дмитриевна убежденно. - Но я его в
этом не виню, его таким сделали... Сейчас их всех костят почем зря, а в
чем их вина? Что присяге были преданы? Приказ старшего выполняли? Честно
служили партии? Вот пусть партию и обвиняют, она их такими сделала, поди
не выполни приказ - это ж преступление! И тогда так было, и сейчас так...
Только тогда кричали "Ура, Сталин!", а сейчас "Долой Сталина!", вот и вся
разница... Корень не тронули, корень жив...
   - А от кого вы узнали, что ваш брат был разведчиком вроде Зорге?
   - Милка говорила... Когда она еще его агентом была... Он ведь жениться
на ней и не думал... А она его брюхом прижала, мол, понесла от тебя... А
она бесплодная, потому что нелеченой венерикой переболела... Я раз увидела
у Белорусского мужчину - ну Женя, и все тут! Я за ним... А он не один, с
дамой в манто, вроде иностранки, красотка, только больно уж худенькая... Я
уж крикнуть наладилась:
   "Женечка, дорогой" - а он как сквозь землю провалился.
   - Это где ж было?
   - А как от Белорусского вокзала к Дому кино идти... В костюмчике шел
сером, седой, поджарый, точно как иностранец... Я тогда и решила - может,
его для хитрости в лагерь посадили? А на самом деле к другой работе
приставили... Я там два раза его видала, только второй раз из маршрутного
такси...
   - Давно?
   А нет... С год тому как...
   - Тоже в сереньком костюмчике и в ботиночках с золотыми пряжками, да?
   - Неужто он?! Вы знаете его, что ль?
   - Нинель Дмитриевна, мне сдается, что под Евгения Сорокина другой
человек р а б о т а е т... Только поэтому я к вам и зашел. Та женщина что
с ним шла какая была из себя?
   - А зачем она вам? Что-то уж больно я разговорилась...
   Костенко усмехнулся:
   - Теперь не страшно. У вас, кстати, похоронка на брата где?
   - Да я ж три раза комнату обменяла! Разве бумажка при таких
переселениях сохранится? И потом, даже если б я начала за льготы
хлопотать, мне б так и так отказали - только родителям дают, детям да
женам... А Милка его мать отравила.
   Чего ж мне хранить-то? Смысла нет... Ну а та женщина, что с ним шла,
была вертлявенькая, рыжулька, по земле как летала и ножки, словно
балеринка, ставила - шлеп-шлеп...
   ...Сын полковника Либачева, кандидат технических наук Револт Федорович,
назначил Костенко встречу во время обеденного перерыва у себя в институте.
Выслушав вопрос, кивнул:
   - Понимаю... Вами, конечно, движет не праздный интерес?
   - Отнюдь. - Костенко понял, что с этим человеком силки ставить
бесполезно:
   резкий, реагирующий на каждое слово, он не принял бы игры, говорить
надо в открытую.
   - Я готов ответить, если смогу...
   - Кого из сослуживцев вашего отца вы помните?
   - Я должен быть убежден, что мои ответы не обернутся какой-нибудь
разоблачительной статьей, где будет склоняться имя родителя...
   - Даю слово.
   - Я не оправдываю его, никоим образом не оправдываю, но у меня взрослые
дети, сами понимаете...
   - Понимаю. Поэтому повторяю свое обещание еще раз.
   - Я вам верю... Чтобы вам было понятнее то, в каких условиях я
воспитывался, расскажу один эпизод... В девятом классе один мой дружок
шепнул, что, оказывается, вместе с Лениным в шалаше под Разливом скрывался
Зиновьев... А Сталин туда приезжал потому, что ближайшие ленинские
соратники - Троцкий, Каменев и Луначарский - сидели в тюрьме у Керенского,
в Крестах... Я возьми да и спроси отца - правда ли? Он ответил не сразу,
походил по комнате, потом спросил, кто рассказал мне об этом; я ответил;
он кивнул, достал из холодильника бутылку, выпил, закусил квашеной
капустой и только после этого сказал: "Как же ты, Револя, позволяешь
всякого рода мерзавцам безнаказанно клеветать на Ильича?" А через месяц
родителей моего школьного дружка забрали, а его самого сослали за Полярный
круг... Он только через девять лет вернулся, когда моего отца посадили,
встретил меня возле подъезда и плюнул в лицо... Драться не мог - безрукий,
на лесоповале по плечо откорныжило... От него я это снес - по заслуге
получил... А когда беда с ним случилась, я отца спросил: "За что ж Леньку
выслали?! Неужто ты помог?!" - он снял ремень и меня в кровь исхлестал...
Не по заднице бил - по лицу, по шее... Пряжкой, наотмашь, и спрятаться
некуда, всюду доставал... А ночью пришел ко мне - я в столовой спал, на
диване, - сел в ноги и завыл: