ть
категорически отказалась: двое сыновей в институте, чего бога гневить?!
   Дэйвид попал в поле зрения таможенного контроля, полиции и ФБР, когда
он, вернувшись из очередного вояжа в Москву (это было два года назад),
обратился к наиболее престижным охотничьим магазинам с предложением
приобрести тульские ружья, сделанные ведущими русскими мастерами по
спецзаказу. Его выслушали с явным интересом (никто так не умеет прощать
коверканье своего языка, как американцы; страна интернационалистов, чистый
Вавилон), попросили внести конкретные предложения, одобрили идею
("фантастик", "марвэлэс"), но после того, как Дэйвид передал условия
будущим партнерам, в дверь его маленькой однокомнатной квартиры на 23-й
улице (неподалеку от отеля "Челси") позвонили около двух часов ночи; он
посмотрел в глазок; н,а площадке стоял старик в дорогом желтом пальто
ангорской шерсти, в руке трость с серебряным набалдашником; рядом с ним
торчал молодой верзила в кожанке, с остервенением жевавший резинку.
   - Кто? - спросил Джозеф Дэйвид, ощутив внезапный озноб. - Что вам надо?
   - Меня зовут Петрилли, - ответил старик. - Я пришел к вам с добром...
Это по поводу ружей... Пожалуйста, не бойтесь, отворите дверь...
   - Я вас совершенно не боюсь! Почему я вас должен бояться?! Но вы не
позвонили заранее и не сделали аппойнтмент... У меня гостья...
   - Поговорим на кухне, - усмехнулся Петрилли. - Я тоже начинал работу в
подвале, потом уж перебрался в особняк... Повторяю, не бойтесь, у нас п о
к а нет к вам претензий. Я пришел с предложением... И зря вы сказали про
девку. Лгать - дурно.
   У вас нет девки, мы следили за квартирой...
   Словно загипнотизированный, Дэйвид открыл дверь, повторяя себе все
время:
   "Идиот, звони в полицию! Что ты делаешь, безумец?"
   Петрилли пальто снимать не стал, по-хозяйски вошел в комнату,
обставленную старой мебелью, сел в скрипучее кресло; верзила замер в
дверном проеме.
   - Слушайте, Джозеф, вы очень молодой американец, - начал Петрилли. - Вы
не знаете жизнь этого сложного города, поэтому можете наломать дров и
потерять голову... ее вам просто-напросто отрежут, понимаете? Запомните,
торговля оружием традиционно находится в наших руках, итальянцев. Мы
выяснили, что вы не обсуждали вопрос о ружьях в русском Бруклине. Иначе бы
могла начаться война. И вы бы в этой войне проиграли, поверьте. Вы решили
действовать без нас - мы вам этого не позволим. Мы готовы уплатить вам
пять процентов со сделки, если поможете нашим людям заключить хороший
контракт с русскими оружейниками.
   Советовал бы вам не отказываться от этого предложения... Нам выгодно
то, что вы владеете русским, знаете русских, еще бы вам их не знать, если
вы среди них выросли... При этом мы готовы помочь вам в продюсерском
бизнесе, у нас и там достаточные связи. Понятно?
   С трудом скрывая озноб, Дэйвид ответил:
   - Я должен все взвесить. Оставьте свой телефон.
   Петрилли поднялся:
   - Не валяйте дурака! Мышь интересуется адресом льва. Завтра в десять
вечера мои мальчики придут к вам, и вы заключите с ними соглашение...
Все... Теперь можете вызывать девку - без этого не уснете...
   ...Девку он вызывать не стал; трясущимся пальцем набрал номера
телефонов знакомых импресарио - Пантелея Давыдовского и Шпильмана; один
был в Москве, пробивал гастроли Робертино Лоретти, другой вел переговоры с
Еврейским театром; позвонил к Игорю; в Бруклине о нем говорили как о
человеке, который знает все и всех; встретились утром, на Брайтон Бич, в
центре "русского Нью-Йорка".
   Выслушав бледного Дэйвида, срисовав его тонкие трясущиеся пальцы и
синие обгрызанные ногти, Игорь вздохнул:
   - Вы же здесь не первый год живете, Ося... Что за русская манера
ухватить все самому?! В этой стране такие штучки не проходят - возьми
свое, но поделись с ближним. Это только в России каждый хочет ухватить
все, поэтому и здесь живут черт-те как... В одной руке два члена не
удержишь...
   - Какой член?! - взмолился Дэйвид. - Я же объяснил вам: пришла
итальянская мафия! Они не шутят! Они хотят отнять мой кусок хлеба! Я готов
поделиться с теми, кто возьмет меня под защиту. Итальянцы предложили мне
двадцать процентов, это грабеж!
   Игорь попросил подождать; через три часа в маленькое кафе, где они
встретились, подъехал невысокий мужчина с копной негритянских волос, одет
в старый свитер и истрепанные джинсы; "мерседес" (последняя модель,
серебристый, тяжелый) запирать не стал - там остались два телохранителя;
присел рядом с Дэйвидом на краешек стула и горестно покачал головой:
   - Послушайте, не надо нас ссорить с итальянцами. Мы не хотим
перестрелок. Вам предложили пять процентов со сделки, пять, а не двадцать
- никогда не лгите своим, вырежем язык. Так вы соглашайтесь. Понятно? Нам
отдадите два процента, три себе, хорошие деньги.
   Что же касается вашего бизнеса, связанного с актерами и писателями, -
мы обладаем всей информацией о вашей активности - будете платить десять
процентов со сделок, мы, в свою очередь, поможем вам через наши
возможности, а у нас они серьезные. При этом вы будете выполнять ряд наших
просьб, которые вас ни к чему не обязывают, - во время поездок в страну
победившего счастья. Я думаю, вы достаточно умны, чтобы не ответить "нет".
   С тех пор Дэйвид стал курьером мафии.
   Именно он заказал Хренкову (после того, как заключил с ним договор на
книгу "Палач и жертва") сенсационный труд: "Советская мафия. Структура.
Устав. Связи".
   Именно за этой микрофильмированной рукописью он и отправлялся сейчас в
Москву.
   Именно об этом Волл и рассказал Джону Малроу; как все же хорошо дружить
с полицией!
   - Можешь назвать издателей, с кем он вел переговоры? - спросил Джон
Малроу.
   - Нет, малыш. Это конфиденциальные сведения.
   - Но ты ведь понимаешь, что я вытопчу имена людей, которые вели с ним
переговоры на издание столь сенсационных книг...
   - Это будет большая ошибка, Джон, - сказал Джим Волл.
   - Почему?
   - Потому что за этим маленьким человечком стоят большие силы... Он не
догадывается об этом, его, говоря на жаргоне, и г р а ю т... Я бы просил
тебя не влезать в это дело, Джон... Ты можешь сломать операцию... Мои люди
караулят его...
   - Хорошо, я обещаю тебе не лезть в дело, Джим. Но тогда расскажи мне
сам: какие проекты он обсуждал с издателями? Я могу быть полезен. У меня
есть информация с той стороны.
   - Серьезная?
   - Сенсационная...
   - Я весь внимание, малыш.
   - Это я весь внимание, Джим. И чтобы у нас с тобой получился разговор,
я назову тебе одно слово: "Хренков". Это русская фамилия. Она упоминалась
в разговоре Дэйвида с издателями?
   Волл открыл папку с грифом "Совершенно секретно", пролистал страницы,
их было не меньше пятидесяти, остановился на последних трех, пробежал
глазами, профессионально вычленяя нужные фразы, покачал головой:
   - Нет, малыш. Эта фамилия не упоминалась.
   - Ты должен назвать мне фамилию, которой оперировал Дэйвид! Я тогда
назову тебе другие имена, это может помочь делу...
   - Он оперировал фамилией русской актрисы... Мисс Зоя Федорофф, жена
адмирала флота Джексона Тэйта...
   Малроу покачал головой:
   - Не хитри, Джим... Имя этой женщины давно известно по обе стороны
занавеса...
   Это не есть ключ... Я обещаю тебе помочь, если назовешь человека,
которого представлял Дэйвид.
   - Ты никогда не был так настойчив... Завербовался в КГБ?
   - Туда не вербуются... Это не наша армия... Туда вербуют... Разные
состояния, Джим... Корень один, смысл разный...
   - Не сердись, но я должен задать вопрос: кто оплатил твой билет из
Москвы? Ты сам?
   - Бедный Джим... Вы все чокаетесь к концу службы... Вы перестаете
верить друзьям... Позвони моему редактору, я отправил ему факс, он оплатил
расходы, связанные с моим расследованием... Это первый случай, когда ты и
русские могут работать сообща... Пока они идут на это - надо рисковать,
Джим... Мы боимся, они боятся, мы не верим, они не верят, пропустим
момент, потом может быть поздно, у них все может быстро измениться,
слишком много людей, которые мечтают все повернуть вспять... Если мы не
протянем им руку, там может быть катастрофа...
   Придут новые коричневые, а это очень опасно для мира, Джим...
   Волл поднялся из-за стола; огромный, грузный, в широких старомодных
подтяжках, он забросил сильные руки за спину, прошелся по кабинету, потом
остановился над Малроу и, переваливая свое огромное тело с пяток на мыски,
спросил:
   - Тебе что-нибудь говорит имя Айзенберг?
   - Нет.
   - Какие имена они тебе дали?
   - Это не по правилам, Джим.
   - Это по правилам. Я назвал тебе Айзенберга. Назови теперь ты.
   - Дэйвид оперировал именем Айзенберга? Как автора манускриптов?
   - Да.
   - Он оперировал только одним именем?
   - Это второй вопрос, Джон.
   - Хорошо, я отвечу тебе... "Витман" или "Сорокин"... Такие имена не
упоминались?
   - Нет.
   - Как зовут Айзенберга?
   - Его имя идентично имени известного французского писателя... Если
русские не играют тобой, ты должен угадать.
   Малроу покачал головой:
   - Мне не надо гадать, Джим. Я знаю. Этого французского писателя звали
так же, как интересующего меня человека, - Эмиль.
   Волл вернулся за стол, положил свои огромные руки на папку:
   - Верно. Мистер Эмиль Айзенберг. По словам Дэйвида, он в ближайшее
время приедет в Штаты - подписывать контракт на будущие книги...
   - Одна связана с делом Федоровой, а другая?
   - "Русская мафия".
   - Как будет назвываться книга о Федоровой?
   - Я не отвечу на этот вопрос, Джон... Я сказал и так слишком много... Я
верю тебе - только потому и говорил, малыш... А сейчас я думаю, что не
должен был этого делать...
   - Но ты знаешь, как должна называться будущая книга об актрисе?
   - Я знаю несколько названий... Какое выберет издательство - их дело, не
мое...
   Меня вообще не очень интересует эта книга... Меня интересует второй
манускрипт - о русской мафии... о ее с в я з я х...
   - Хорошо... Я помогу тебе... Мистер Айзенберг - это, как понимаешь,
псевдоним - пытал миссис Федорову.
   Волл кивнул:
   - Сходится... Одно из возможных названий "Палач и жертва"... Можешь
передать это русским...
   - А если они спросят, когда ожидается приезд мистера Айзенберга?
   - В этом месяце.
   - Дата неизвестна?
   - Нет... И передай, что я бы хотел получить данные о том, чем занимался
в России мистер Игорь Бах, в прошлом москвич, тридцать девятого года
рождения, художник, ныне - один из бруклинских мафиози, контролирует
бензиновый бизнес в Майами и два рыбных дока в нашем городе...
   ...Через день после получения информации об "Эмиле Айзенберге"
семипалатинское УКГБ сообщило, что "Сорокин Евгений Васильевич - после
расконвоирования в марте 1965 года - снимал комнату в семье Фрица и Марты
Айзенберг, механизаторов колхоза имени Шестидесятилетия Октября (до этого
- колхоз им. Берия, им.
   Кагановича, им. Хрущева).
   Фриц и Марта Айзенберги выехали в ФРГ сразу после того, как им не
разрешили прописаться в Саратовской области, где они проживали до массовой
депортации немцев Поволжья летом сорок первого. Дочь, Ева, еще в 1986 году
переехала в Краснодарский край, где вышла замуж за Хренкова Эмиля
Валерьевича, который взял ее фамилию, эмигрировала в ФРГ следом за
родителями; муж остался в СССР.
   - Сходится, - сказал Костенко, возвращая Строилову информацию чекистов,
- надо обращаться в ОВИРы, там где-то его фотография торчит. Вполне может
быть, что он уже получил выездной паспорт... Не упустить бы...
   - Готовьте запрос, - сказал Строилов. - Действительно, счетчик включен,
хотя я не очень-то понимаю, отчего он так заторопился.
   - На нем трупики висят, - ответил Костенко. - Мишани и Людки...
   - Думаете, только их двоих?
   ...Из Краснодарского края сообщили, что Эмиль Валерьевич Айзенберг,
пенсионер, пасечник, прописан в Привольном; большую часть времени
проживает в отрогах гор - сдает мед в потребкооперацию; четыре месяца
назад запросил выездную визу в ФРГ для воссоединения с семьей: его жена,
Айзенберг Ева Фрицевна, выехала в Эссен в 1988 году; вызов прилагается.
   ...Корреспонденцию в доме Айзенберга доставала из ящика соседка,
Меланья Тихоновна Божко; к ней-то и приехал разбитной, чубатый шофер,
"Здорово, бабка, не померла еще? Давай, что есть, дядьке Эмилю"...
   Охапку газет, два письма и овировскую открытку передал экспедитору
армавирского райпотребсоюза Гнушкину; тот зашел в кабинет заместителя
председателя, следующим утром зампред отправился в Сочи, заглянул к
стародавнему приятелю - в прошлом завотделом исполкома, а ныне директору
кооперативного ресторана, оттуда поехали на почту и позвонили в Москву;
люди из группы Строилова сразу же установили, что фамилия московского
абонента была Никодимов, боевик Хренкова-Витмана-Сорокина.
   Затем были зафиксированы три звонка; Никодимов связался с неким
Ибрагимовым; тот позвонил Сандумяну, который и вышел на Сорокина:
   - Эмиль, пришла путевка в санаторий, будешь выкупать?
 
 
   14
 
 
   Борис Михайлович Пшенкин начал фейерверково. Его повесть о рабочих
Дальнего Востока пришлась ко времени, особенно образ главного
агронома-добрый, смелый, широко образованный передовик, пример для
подражания, настоящий литературный герой, а не ломкий студент или
страдающий интеллектуал, полный сомнений и комплексов. Повесть издали в
конце шестидесятых; поросль молодых литераторов, "дети XX съезда",
ворвавшиеся в литературу, когда их отцы и матери возвратились из тюрем,
медленно, но неуклонно з а д в и г а л и с ь в тень. Переизданиям они не
подлежали, рецензированию в газетах - тоже, незачем лишний раз напоминать
читателям имена, которые должны исчезнуть. Суслов уже дал неписаную
директиву поворачивать вспять, к привычному прежнему; "с критикой можем
выплеснуть и ребенка; да, были отдельные нарушения законности, но не это
определяло наше триумфальное движение к развитому социализму, которому
ныне аплоди-Рует все прогрессивное человечество"
   Именно тогда был до конца фальсифицирован марксизм: примат
"сознательности" (или "духовности") вынесли на первое место; "бытие" стало
подчиненным, вторым, суетным. Один из шестидесятников пошутил: "Если,
действительно, сознание определяет бытие, то пришло время распускать
компартию и примыкать к Лавре или Ватикану, поскольку это их лозунг -
"Сознание определяет бытие", "Дух превалирует над Материей".
   Всю нашу убогую нищету, произвол, закрытость границ нужно принять как
разумную данность, благоволение, сошедшее на страну победившего счастья, а
если человек не хотел согласиться с этой аксиомой, то сразу же отправлялся
следом за Синявским или Григоренко.
   Рокоссовский однажды сказал, как отрезал: "Недоучившийся поп пытался
командовать нами, профессионалами армии".
   История повторилась: такой же недоучка от религии - Михаил Андреевич
Суслов, - предавший само„ доброту учения Христова, затолкал в марксистские
догмы те огрызки нравоучения, которые позволяли ему и его присным, клянясь
народом (в первую очередь русским, самым, пожалуй, многострадальным, если
не считать тех, на кого обрушился геноцид, - карачаевцев, балкарцев,
крымских татар, немцев Поволжья, греков, калмыков, турок, чеченцев,
ингушей, да и прибалтийские республики с западными регионами Украины
испили горькую чашу), манипулировать п о н я т и е м, требуя от людей
убежденной веры в то, что дважды два есть пять, а высшее счастье жизни
составляет тотальная несвобода.
   ...Придворная критика, получив сладкий социальный заказ, подняла
повесть Бориса Пшенкина до небес: и талантливо это, и смело, и недостатки
показаны - но не злобно, разрушающе, а конструктивно, и характеры
выписаны, и слог - в отличие от телеграфного, американо-хемингу„вого -
самый что ни на есть народный, верный раздольным и неспешным традициям
отечественной словесности.
   Твардовский однажды сказал про литератора, в судьбе которого сыграл
исключительную роль: "Выдержит ли у него темечко ухнувшую тяжесть
нежданной славы?"
   Пшенкинское темечко славы не выдержало; погарцевав на читательских
конференциях, он сел за новую повесть, сконструировал ее довольно быстро,
по привычной схеме:
   всезнающий балагур-колхозник, крутой председатель, прославившийся в
войну, но чурающийся передового опыта; партийный вожак, сменивший
городскую квартиру на избу (жена танцует буги-вуги, упивается
отвратительным Ремарком), встретил на селе молодую ветеринаршу, свою
судьбу; ну, конечно, и пьяноту Пшенкин вывел, и бабку-колдунью, что зелья
знает и несет тарабарщину, в которую, как ему казалось, он заложил
глубокий, сокрытый смысл - с критикой основ марксизма...
   Журнал печатать его не стал: "Повторяешься"; он махнул в другое
издание, там тоже отвели, толкнули в третий, противуположного лагеря -
жахнули отрывок под рубрикой "Нарочно не придумаешь".
   Начинались семидесятые, пришло время глухого самопознания, хоть и не
разрешенного, но, тем не менее, повсеместного - все народы страны глухо
роптали, дразнить их становилось все опаснее, как-никак дважды два есть
четыре, а отнюдь не пять.
   Как былинные плачи, так и крикливые агитки, набившие за десятилетия
оскомину, не устраивали более читающую публику; ждали альтернативных
героев и неординарных ситуаций; р а з р е ш е н н а я литература,
вырождаясь в титулованное графоманство, молчала; люди уходили в себя,
замыкались, шел подспудный раскол общества на ячейки; тех, кто отчаялся
ждать и срывался на крик, - сажали, высылали или увозили лечить в психушки.
   Другие, промучившись годы в ОВИРе, валили на Запад; "еврейская жена не
роскошь, а средство передвижения"; левые, как и полагается спокон веку на
Руси, били друг друга, словно Пат и Паташон, - на усладу зрителям; правые
теснились единой группой, понимая, что любое изменение обстановки ударит в
первую очередь по их позициям, - в бой ринутся интеллектуалы, связанные с
наукой и техникой, люди знания, адепты а с ф а л ь т а, их на
"Синь-травах" да "Багряных закатах" не возьмешь, им давай анализ и новый
ритм, им, видишь ли, Петр Первый угоден, которого все истинные патриоты
Державы не зря считают Антихристом за бесовскую страсть к западной гнили и
небрежение к исконным традициям Государства, превращенного им в империю,
где правили одни чужеземные супостаты...
   Пшенкин попытался переписать повесть, но - зациклило, не мог превозмочь
себя, пальцы отказывались выводить слова, что бились в голове, - дурных
нет, теперь все все видят, но одни имеют силу крикнуть правду, а у других
она словно комом в горле встает...
   Тогда-то ему и стали объяснять, кто погубил Русь, разрушил уклад,
угодный нации, перевел стрелки на чужие рельсы, что гонят в бесовскую
пропасть.
   Пшенкин внимал этим словам, холодея от боли и гнева; сорвался,
прокричал на собрании: "Кто нами правит?!"
   Скандал замяли, даже в Союз писателей приняли, чтобы сподручнее было
"работать"
   с "народным самородком"; отложив свою рукопись, Пшенкин отправился в
Бюро пропаганды советской литературы и вкусил сладость беструдного
заработка:
   выступил на заводе в обеденный перерыв, полчаса отбарабанил - вот тебе
деньги; поехал куда на север - двойные; чем не жизнь?!
   Но ведь память - страшная сила, в ней постоянно сокрыт взрыв: он не мог
забыть рецензий на свою первую вещь, чтения ее по радио, приглашения на
телевидение, в литературную передачу, всяких там диспутов в газетах с
двумя портретами: один твой, другой - кто спорит; дарить можно, женщины
падки на тех, чьи фотографии печатают...
   Сел за третью повесть - решил рассказать о горьком детстве своем, но
все равно не шло: как надо расписать черное зло и выразить ужас, что
клокотал в нем так, словно кто кисть сдавливал холодными пальцами:
"Неймется? Окстись! В тепле живешь, квартиру дали, деньги даром плывут -
хоть и небольшие, но жить можно в сытости! Не замай!"
   Поделился с приятелем; тот убежденно ответил: "А это гипнотизирует
тебя. Сейчас всех талантливых самородков сатанинские силы ста