раются
отвести от творчества, чтобы самим занять ваши места в литературе... Ты
магнитами себя окружи, бесы магнит не переносят".
   Пшенкин достал три магнитных бруса, поставил на стол, но - не помогло:
страх давил его пуще прежнего, и чем больше появлялось новых имен в
литературе, чем больше премий раздавали всяким недоделкам, тем ужаснее
было его отчаяние - словно за поездом бежишь, последний поезд, не
догонишь, хана, руки тянешь к поручню, а вагон все дальше и дальше,
тю-тю...
   Ну и запил Пшенкин, по-черному запил... Винил в трагедии всех, только
не себя; денег теперь не хватало; стал занимать; долги отдавать не мог, по
Москве не ходил, а крался.
   Но поскольку Пшенкин пользовался благорасположением писательского
начальства (те хорошо знали, кого поддерживать, а кого з а д в и г а т ь;
помогали прежде всего незаметным, их страшиться нечего, не конкуренты, а
выдернешь из дерьма - руки будут лизать, да и устойчивое большинство на
съезде, любых интеллектуальщиков задушат, истинный голос народа), он
получил новую квартиру в том доме, куда заселяли литераторов, чтоб были
под надзором; когда все скопом, легче толкать лбами и получать информацию:
любые перевыборы, гарантирующие руководящим литкорифеям сохранение их
"Волг", дач, премий, переизданий, хвалу наемной критики, надо готовить
загодя, знать настроения каждого и, соответственно, с каждым р а б о т а т
ь. А уж работать - умели, ух как умели! Кого поднять на щит ("соловей
русской поэзии!", а этот "соловей" хуже воробья); кого ударить пыльным
мешком по голове: "далек от чаяний народа", но потом - в знак примирения -
отправить в Монголию или Чехословакию, у монголов кожаные пальто дешевые,
в Праге люстру можно в з я т ь, да и красный загранпаспорт есть высшее
свидетельство благонадежности: "смотри, т о в а р и щ, не подведи, родина
тебе верит"... Так, разделяя и властвуя, создав обойму дутых гениев,
"Баянов отечественной словесности", жили сами, да и покорным середнякам не
мешали, не считая, конечно, таких досадных эпизодов, как предательство
власовского недобитка Солженицына, сионистского наймита Виктора Некрасова
или злобного клеветника Василия Гроссмана, - но с теми решал в е р х,
"Баяны" лишь оформляли через "Литературную газету" гнев общественности...
   Могучий директор ведущего военного издательства (постоянно держал руку
на пульсе передряжьей писательской жизни, ибо надо было пополнять группу в
е р н ы х людей, которые могли бы сочинить за какого-нибудь генерала
мемуары, угодные основополагающему направлению, спущенному начальством для
военной истории)
   получил информацию и о Пшенкине. Поскольку "стервятники" (так он с
лаской называл членов его постоянной группы "переписчиков") были при деле,
загружены сверх головы, деньги гребли лопатой, переиначивая в нужном русле
смысл наговоренного на диктофоны военачальниками, Пшенкин показался ему
кандидатурой вполне приемлемой для использования: лишенный хоть какой-либо
индивидуальности, этот сочинитель как раз и годился для мемуаристики: за
строками воспоминаний не виделось слово мастера, все гладко, никаких
неожиданностей...
   С Пшенкиным поработали еще пару месяцев, пригласили в застолье, где
собирались литературные "авторитеты", пообещали договор на новую книгу,
съездили к его родственникам - не таит или в себе ненароком семена "малой
нации" - и после всесторонней проверки пригласили в золотопогонный
кабинет, отделанный, как и следует быть, мореным дубом, где и заключили
договор на "спецредактирование".
   Встретился с тем генералом, за которого надо было написать фолиант,
получил от него в подарок диктофон и наговоренные пленки, сел за работу,
управился быстро, сдал в печать... Тут же подкинули второго в о с п о м и
н а т е л я: обработал и этого. Встречаясь порою с "авторами", с теми то
есть, чья фамилия будет стоять на обложке будущей книги, Пшенкин запоминал
многое из того, что д е д ы говорили за рюмашкой; часто это было в
противовес тому, что ему предписывали готовить для читателя. И когда
Пшенкин сел за третий том, решил блеснуть - жахнул в нескольких местах
неправленую п р а в д у, то, что ему говорил очередной генерал, пригласив
на дачу, подальше от чужих ушей.
   После этого договор с Пшенкиным не то чтобы расторгли, но заволынили,
записи отдали другому, и он снова обрушился в тяжелое, безысходное
пьянство, но теперь уж в новом качестве: он жил не только былинными
мифами, что закладывали в него те, которые исподволь готовили таких, как
он, к черновой (но высокооплачиваемой)
   литературнозаписной работе, но и высверками неожиданной, пугающей
правды, которыми поделились старцы.
   Тот генерал, что оказался последним, читая "свой" труд, замотал вдруг
лысой, крутого лада головой и произнес с горечью: "Ах, Боря, Боря, не так
же это все было! Врем! В глаза врем! Ведь, если б Тухачевский скрутил
голову усатому засранцу, такой войны, что выдюжили, не было б, сколько б
русского народу сберегли! Лучше б сейчас про это аккуратненько напечатать,
чем таить... Через десяток лет правда так бабахнет, что склады могут
вспыхнуть... Сколько истину не таи, все одно откроется! И про
заградбатальоны откроется, и про "СМЕРШ", который больше своих стрелял,
чем шпионов, - своих завсегда легче, и про то, какие болваны пришли на
командование, когда усатый весь командирский корпус под ежовские пулеметы
подвел! Эх, Боря, сынок, ты запоминай, что я говорю! Ты старайся мою
крамольную правду между строк затолкать, люди намек быстрей всего
понимают..."
   Вот тогда-то с ним и встретился Витман-Хренков-Сорокин, давно уже
запросивший у своих боевиков информацию на тех, кто умел писать, но - в
силу каких-то причин - скатился в пьянь и злобу...
   - Боря, Боря, талантливый ты наш человек! Не губи себя! Ты державе
нужен! У тебя ж книга - брильянт, своим словом написана, - говорил он,
похмеляя Пшенкина в кафе на улице Герцена, что напротив ТАССа. - Сейчас
ляжешь спать, я рядом побуду, не оставлю тебя... А проснешься, в баньку
пойдем, попарю, алкоголь выведу, человеком станешь...
   Годы, проведенные им под министром государственной безопасности
Абакумовым и последним его шефом, начальником следственного управления
Рюминым, лагерное житье, работа в подпольном синдикате цеховиков - все это
не могло не научить Сорокина лицедейскому искусству мимикрии...
   С одними он был кликушей - чувствовал в самой глубине своей постоянное
трепетное ожидание близкого горя, которое очистит и облегчит, так что и
играть-то не надо было, стоило лишь позволить себе стать самим собой.
Иногда он пугался этой дергающейся жалости, томящего ожидания близкой и
неотвратимой беды, сладостного удовлетворения, которое возникало в нем,
когда он зримо представлял себе миг крушения, а ведь теперь только б и
радоваться, восстал ведь из пепла, жил так, как и представить себе раньше
не мог, - не надо оглядываться, страшиться зайти в ресторан, чтоб донос
сослуживцы не отправили в партком по поводу морально-бытового разложения,
считать мятые рубли, откладывая на "Победу", взвешивать каждое слово в
разговоре с коллегами, онанировать в сортире на зыбкий образ
женщины-мечты, потому что любая связь, не оформленная в ЗАГСе, была
чревата тем, что сорвут погоны и выбросят на улицу, как нашкодившего
кота...
   Умом все это он понимал, но затаенного в генах изменить не мог, чаще
думал о плохом, чем о хорошем, особенно когда планировал операцию...
   Труднее было работать с интеллектуалами. Особенно долго готовился к
беседе с профессорами, которые сидели на науке, на такой именно, которая
могла пойти навстречу просьбе седого, немногословного, видно, много
пережившего на своем веку "заместителя генерального директора по вопросам
снабжения и сбыта", а могла и отказать в заключении договора на
экспериментальное опробование новой техники в цехах подведомственных ему
предприятий. Он выбрал себе роль суховатого прагматика, понимающего
рабский ужас нашей экономической школы, общинную тьму и бескультурье
импотентной бюрократии, - роль свою играл достойно, срывов не было.
   С партийными работниками и областными мышатами было легче всего:
фронтовой офицер, инвалид, служил под Гречко, видался с Леонидом Ильичом,
лично он и орден вручал; в сырье и станках, говоря откровенно, мало что
понимаю, но комсомолята затеяли нужное дело, молодежь - наша надежда, как
не тряхнуть стариной да не помочь им?! После беседы н а к р ы в а л стол,
по первому разу не в ресторане, а у себя в номере отеля, на г а з е т к е,
важно, чтоб балычок был, салями, домашние маринады, вареная курочка и
хорошая водка... Это уж когда начальники крючок заглатывали и приезжали в
Москву - тут и ресторан (кабинет в "Узбекистане"), и девочки в номер; и
сувениры - поначалу скромные, всякие там альбомы икон, набор дефицитной
литературы, а к шубкам да зимним сапогам можно переходить только во время
третьей встречи...
   ...Пшенкина взял именно на истеричном кликушестве, "я - старый
разведчик, сражался в тылу врага, помоги, Боречка, завершить книгу,
написал, а дошлифовать нет таланта, кто поможет русскому человеку, как не
однокровец, остальные-то зло в себе несут, зависть и зло, эх, Боря, Боря,
пострадал бы ты с мое, помучился б, тогда понял мою кровоточащую душу".
   Иногда ему казалось, что последние двадцать лет он и не живет вовсе, а
играет роли - сегодня злодея, завтра добряка, послезавтра дурня, а уж
заканчивает неделю несчастным, всепрощающим простаком...
   Навсегда запомнил, как в лагере п е д р и л а рассказал ему про
английского актера, приглянувшегося королеве в роли Отелло: "Пусть этот
мавр придет ко мне на ужин".
   Пришел. Ужин закончили в спальне ее величества; первая леди осталась
довольна.
   Через неделю увидала этого же актера в роли Гамлета: "Хочу, чтобы
датский принц провел со мной вечер за чашкой шокелату".
   Провел. Закончили в спальне. Была в восторге; на прощание заметила:
"Сегодня хочу тебя без грима, таким, каков ты есть на самом деле".
   - На самом деле я импотент, ваше величество. Если вы хотите именно меня
- любви не будет, я играю в постели роли - либо мавра, либо принца.
   Сорокин много раз перелопачивал с Пшенкиным те фрагменты, которые
наработал с Федоровой. Пленки расшифровывал сам, переписывал от руки, дав
себе имя Палача, а Зое - немки Марты; действие перенес в гестапо военных
лет и сегодняшний германский город; палач и жертва, все сходится, никаких
подозрений, в аллюзиях сами побоятся себе признаться, каждому
здравомыслящему понятно, что Сталин и Гитлер - две стороны одной медали,
только Гитлер чужих изничтожал, а кормчий - своих; текст дал
перепечатывать машинистке, адрес который нашел на доске объявлений;
оказалась глухая бабка, тыкала одним пальцем; тогда приспособил Людку -
раньше-то Вареный поставлял ее в номера, нужным гостям, только потом
обратили внимание, как она на машинке барабанила, - что твой Ван Клиберн.
   Сухая точность изложения, которой учили его Абакумов, Либачев,
Бакаренко, играла с ним злую шутку. Он выхолащивал написанное, чувствуя
при этом, что своими руками губит работу, но переступить через себя не мог
- в нем неистребимо жила его правда, а он постоянно старался обернуть ее в
свою пользу, понимая, впрочем, что чем меньше поворачивать ее себе на
выгоду, тем она страшнее, - то есть вещь будет д о р о ж е.
   ...Пшенкин, откормившийся на щедрых хлебах п а л а ч а, готовил для
него раз в месяц переписанный наново текст той или иной главы.
   Сорокин садился к столу и, обхватив голову сильными пальцами, шлифовал
каждую фразу. Он с ужасом отмечал, что Пшенкин в ы т я г и в а л все то
русское, что он намеренно скрывал, замыслив сделать для западного читателя
предисловие, в котором заложит фугас, дав подлинные имена, адреса,
объяснив истинные обстоятельства дела и прокомментировав, что по законам
конспирации он не имел права писать правду, - даже в перестроечной России.
   "П а л а ч. Скажите, Марта ("Зоя", "Зоя", "Зоя" - в нем все ликовало и
пело), что вы ощутили, когда вас впервые поставили в шкаф? Вас там сколько
времени Держали? Двадцать четыре часа?
   М а р т а. Уж и не помните? Сами, небось, распоряжение отдавали...
   П а л а ч. Я был лишен права на то, чтобы отдать распоряжение, Марта...
Я выполнял приказ... Понимаете? Мы все были звеньями одной цепи. Цепочка
протягивалась сверху донизу, прервать ее было невозможно... Следовало
хитрить, таиться, идти на обман, но такой, который бы оказался приемлемым
для начальника; тот, в свою очередь, обманывал высший эшелон; тотальность
лжи, подчиненной непререкаемому, хоть часто и бесполезному,
основоположению: "применить высшую степень устрашения"... Срок, срок,
срок... Отчет, отчет, отчет... А может, ради успеха комбинации надо было
затаиться и ждать, пока арестованный дозреет без применения пыток и
устрашения? Это верх наслаждения, когда арестант сам разваливается..."
   Сорокин поднял глаза на Пшенкина, покачал головой:
   - Ах, Боря, Боря, милый ты мой человек, добрая душа... "Разваливается"
- русское слово, тюремный жаргон... А это "небось"? Так в гестапо не
говорили, ведь читатель невесть что может подумать...
   - Валерий Юрьевич, в каком веке живете?! Сейчас все, что угодно, можно
печатать...
   - Сейчас - да. А завтра? Ладно, эти словечки мы замараем... Кофейку
сваргань, я продолжу чтение...
   "М а р т а. Значит, считаете, вам было страшнее жить под Гитлером, чем
нам, жертвам?
   П а л а ч. Конечно! Вам-то ведь было уж нечего терять! Когда
захлопывалась дверь камеры - человек кончен, вместо имени - номер или
инициалы. А мы ж д а л и, Марта... Мы верили в то, что бред рано или
поздно кончится, потому и норовили установить добрые отношения с теми,
кого вводили к нам на допрос: неизвестно, как повернется дело в будущем...
   М а р т а. Неужели вы сомневались в незыблемости рейха?
   П а л а ч. Поначалу - нет, не сомневался... Но ведь чем глубже
погружаешься в подробности, чем больше правды открывается, тем хуже
становится сон, тем больше у нас появляется психов - был нормальный
товарищ, как все мы, - а назавтра кукарекать начал в кабинете..."
   Сорокин тщательно вымарал слово "товарищ", заменил на "человек" и,
принюхавшись к запаху кофе, продолжил чтение, усмешливо покачивая головой.
   "М а р т а. Хотите, чтоб я пожалела вас, бедненьких?
   П а л а ч. Хочу... Мне было страшнее и горше, чем вам, поверьте...
   М а р т а. Не верю... Когда вы бросили меня в камеру, полную клопов, и
они жрали меня всю ночь, а свет был выключен, и не было от них спасения,
казалось, я хожу по ним, как по болотной воде, хрусткой и кровавой, а они
лезут по мне; шевелятся в волосах, заползают в уши, ноздри, глаза, я
забыла, что такое жалость, я испытывала звериную сладость от того, как
давила их, била вспухшими ладонями, прыгала, вслушиваясь в сытный звук
лопающегося умирания безмолвных палачей.
   П а л а ч. И снова вы не вправе судить меня, Марта... Судите науку...
Думаете, такая камера родилась сама по себе? Нет. Она появилась как
следствие работы человеческой мысли... Да, да, не возражайте! Трудился
целый институт, сориентированный на то, чтобы помочь рейху быстрее
добиваться от узников правды... Конечно, пытки надежнее всего развязывали
языки, физическая боль противоестественна, она отторгается разумом, но
ведь после того, как узник дал показания, угодные высшей правде фюрера, он
мог отказаться от них в суде!
   Скандал! Брак! Палач становится узником! В то время как мука, подобная
той, которую пришлось перенести вам, входит в мозг навечно, никаких
следов, зато постоянная память об ужасе, вы никогда не начнете скандал в
суде... Намерены возразить, что наука не имела права на такие эксперименты?
   М а р т а. Вы никогда не думали, что этой муке могла быть подвергнута
ваша мать?
   Дочь?
   П а л а ч. Моя мать выросла в условиях ада, ей не привыкать к клопам,
тесноте, голоду... Нашими пациентами были люди иного разлива, Марта, те,
которых отличал внутренний аристократизм... Чернь не страшна режиму,
страшны мыслящие, которых всегда крошечное меньшинство... Вы говорите
"дочь"... Это вопрос морали - отношение к детям... Но мораль сама по себе
аморальна, дорогая Марта. Инквизиция зажигала костры, следуя морали той
поры. Ученые, отправившие на костер Бруно, свято следовали постулатам
своей морали... Наши доктора, работавшие со вшами и клопами, следовали в
своей работе утвержденным нормам морали рейха.
   М а р т а. Мораль вашего рейха подобна старой кликуше, которая истошно
выкрикивает заученные слова, лишенные здравого смысла... Она не может
изменить себя, она безграмотна и темна, она психически нездорова... А вот
ученые...
   Неужели здравомыслящие люди служили вашей камарилье?
   П а л а ч. Мораль не только выкрикивает заученное, Марта... Эта кликуша
контролирует деятельность финансовых органов, которые платят деньги, -
оклад содержания, премии, награды...
   М а р т а. Тридцать сребреников...
   П а л а ч. Почему тридцать?! Десять! Пять! Нужно время, не очень к тому
же большое, чтобы объяснить ученому: "Твори! Ты свободен. В условиях нашей
системы, которая дала тебе все! Неужели ты не отблагодаришь ее за то, что
она подняла тебя, приобщив к знанию?! Неужели ты не ощущаешь связующих
корней с той нацией, которая отточила твой разум и отличила тебя из
миллионов подобных?! Твори! Все то, что неизвестно человечеству, может
быть открыто тобою, и не думай о том, морально это по отношению к другим
или нет, всякое открытие морально, даже если поначалу оно кажется
варварством, - не ты бы открыл, так другой! Это только посредственность
мечтает быть на виду, истинный гений презирает людей, они словно мошка для
него, мораль толпы он должен презирать, чтобы свершить такое, что сделает
его бессмертным; плоть - тленна, имя обречено на память, будь свободен,
как ветер!"
   М а р т а. Неужели ученые - а они мне кажутся мудрецами - могли пойти
за такой абракадаброй? То, что вы сейчас говорили, - не просто грешно, это
истерично, то есть глупо... А ученые прилежны логике...
   П а л а ч. О, как вы ошибаетесь! Они люди, и ничто человеческое им не
чуждо... А если не им, то их женам, детям, родителям... Нельзя жить в
обществе и быть от него независимым... Я помню одного доктора, он
занимался изучением психологии человека в экстремальной ситуации... Он был
совершенно аполитичен, этот ученый, он жил в мире формул, но когда он
вывел, что постоянный писк комара может привести человека к полнейшему
истерическому безволию, мы испробовали это изобретение - да, да, мы, я не
смею скрывать от вас, - мы показали ему фильм о работе с подследственным,
и Я наблюдал за его лицом: оно сияло счастьем, потому что он увидел
реальное подтверждение своей высокой правоты, он прорвался к бессмертию,
ибо вывел закон соотношения звуковых колебаний человека и насекомого,
новый шаг к пониманию единства всего живого на земле... Он сказал мне:
"Если бы не я, то к этому пришел бы кто-то другой"... Миром правит "ego",
его величество "я"! И мне стало страшно жить, когда я до конца убедился в
этом... Страшно, Марта... Нет морали, нет идей, есть "я", огромное,
крошечное, грохочущее, тихое, но только одно "я-я-я-я-я"! Вот в чем начало
и конец всего...
   М а р т а. Когда меня грызли эти ваши страшные клопы, я думала только
об одном существе - о моей дочке, которая осталась одна...
   П а л а ч. "Моей"! Именно так! Вы думали о в а ш е й дочке! Потому что
она принадлежит вам... Вы же не думали о чьем-то ребенке, вы страдали о
своем...
   М а р т а. С вами страшно говорить...
   П а л а ч. А когда вам было страшнее: тогда, в Моабите, или сейчас, на
свободе?
   М а р т а. Конечно, сейчас.
   П а л а ч. Почему?
   М а р т а. Потому что вы ходите среди людей и ничем из них не
выделяетесь...
   Сколько таких, как вы? Только моложе - вот в чем ужас... Ждут своего
часа... Вас не повесили за ваши злодейства - он какой ухоженный,
дородный... Значит, кому-то вы нужны? Кто-то заинтересован, чтобы вы и вам
подобные были