в и тех экономистов, которые отстаивают идею рынка,
немыслимого без кооперации и личностей... А нам ни то, ни другое не
нужно... Так что, давайте пока не будем принимать однозначного решения...
Вынесем вопрос на очередной съезд, а деньжат я бы им подбросил, но только
при условии, что руководить их агитпропом станут люди, управляемые нашими
экспертами... И еще: надо постоянно требовать усиления налогового пресса -
это убьет кооператоров и сильных руководителей индустрии. Подключить всех,
кого можно, к этой кампании - нам налоги не страшны, мы деньги не отдаем и
не декларируем... Далее: идет драка за децентрализацию... Это тоже для нас
гибельно... Как и любая конкуренция... Пусть твои фашисты, - Шинкин
улыбнулся Сорокину, - бьют и по этим позициям, нам о них нельзя забывать
ни на минуту...
   Пусть воют о державности, о том, что Русь искони стояла Москвой, г о л
о в о ю, так сказать, пусть кричат, что только юрким нужна конкуренция,
самому духу этой страны отвратительна, потому как бездуховна, пусть на дух
жмут, духом сыт не будешь, лишь бы в д е л о не лезли...
   - В дело люди без таланта не влезут, - ответил Сорокин. - В них силен
охранительный страх: "А ну, сунусь, да ни хрена не накормлю страну? Не
одену?
   Сметут же людишки!" Нет, в этом смысле они не страшны, им бы
покрасоваться, артисты, эстраду любят...
   ...И вот сейчас, получив вызов ш е ф а (четыре безответных звонка в
восемь утра), Сорокин увидел трех региональных руководителей ведущих к л а
н о в (днепропетровский - самый сильный, туда, на родину Леонида Ильича,
чужих м у с о р о в не пускали; начиная с шестьдесят шестого года этот
город стал закрытой зоной). Встреча эта не планировалась; что-то
стряслось? Сразу же просчитал в уме: что могло до них дойти? Самое
страшное, если кто-то сообщил о паспорте на выезд в ФРГ; здесь и закопают,
несмотря на то что три охранника, работавшие в саду, найдены им же,
обучены и натасканы. Они же и пришьют; Абакумов годами любовно растил
своих ближних, а как Сталин моргнул, так взяли они под белы рученьки
своего шефа и преспокойно сунули в камеру внутренней...
   В доли секунды он вспомнил все свои наиболее серьезные мероприятия, а
также общесоюзные операции, находившиеся - по уставу У п р а в л е н и я -
под его контролем.
   Провалов нигде не было; связь отлажена отменно; случись что в стране, в
самом дальнем регионе - сообщили бы немедленно; информация о
загранпаспорте, завязанная на двух рукописях, - о них, мафиози, сидящих
здесь, и о Зое (миллион зеленых, особенно если продать в Голливуд, как
обещал Давыдов) - не могла к ним прийти, иначе бы не звали сюда; хотя
почему? Когда он кончил свои р а з г о в о р ы с Зоей, сказал своим
вскользь, не педалируя: "Старуха нас больше не интересует, пусть ею
занимаются те, кто алчет снять бриллианты или всучить ей живопись,
особенно ее интересует Де Вит"; а уж дальше - техника, не его забота;
главное, что ее голос и его страницы надежно упрятаны, а то, что Пшенкин
перелопачивает манускрипт, - так и он, Пшенкин, не вечен, пора
закругляться. И деда Строилова, последнего свидетеля, нейтрализуют,
наводка передана, верная наводка для ш е с т е р о к: геройское золотишко,
одна Звезда чего стоит, да и побрякушек с платиной штук пятнадцать, живые
деньги. Нет, на меня выходов нет, я играл через седьмых лиц, поди
докопайся... Даже если и прихватят фрайеров, они на того покажут, кто с
ними повязан, а от того беса надо шесть адресов пройти, чтоб на моих
парней выйти, хрена выкуси!
   Тем не менее он ощущал себя сейчас так, как бывало порою в кабинете
Рюмина или Абакумова: выдернут после бессонной ночи, допрос в пять часов
закончил, потом на квартиру Киры махнул, или иностранки, балериночки
нежной, выпил в сладость, оттуда домой, к постылой дуре Милке, а в десять
звонят - "срочно к руководству", вот и трясешься, пока едешь на площадь:
"Что случилось? С какого бока ударят?!"
   Он никогда не мог забыть, как однажды Абакумов навалился медведем:
"Хозяин требует Федорову! А она в несознанке! Не можешь сломать дуру?!
Какой же из тебя мужик? Даю час на размышление. Не внесешь дельное
предложение - сорву погоны".
   Сорокин понимал, что бешеная баба все вывалит Вождю, нельзя ее к нему
пускать; скандал. Хотя, с другой стороны, Сталин сам приехал домой к
Кавтарадзе, когда того выпустили, - без зубов, в шрамах, кожа да кости...
Но ведь никого из тех следователей, кто с этим самым Кавтарадзе работал,
не тронули! Даже, говорят, медали подбросили, вроде бы "За отвагу"... А
Кавтарадзе сунули послом в Румынию - на откорм... Нет, в обиду нас Отец,
конечно, не даст, но - вонь может пойти, старец на язык злой, скажет, как
отрежет, не подняться потом, так и помрешь в подполковниках где-нибудь в
Джезказгане...
   Придумал он тогда лихо: "Федорова в психлечебнице, сдвиг, невменяема,
опасно оставлять одну, сильны проявления агрессивной депрессии, врачи
обещают поставить на ноги в ближайший месяц, пока же она все время требует
встречи с любимым, день и ночь кричит: "Тэйт, где ты!? Где ты, Тэйт?!"
   Абакумов вздохнул: "Оформи рапортом. И налягте же на бабу! Трое
молодцов, а скрутить одну американскую раскладушку не можете!"
   ...Кивнув Сорокину на кресло возле гостей, Шинкин из-за стола не
поднялся, хмуро осведомился о здоровье, а потом спросил:
   - Кого из твоих б л и з к и х можно отправить в Сочи и Днепропетровск?
   - Что-нибудь случилось? - спросил Сорокин, опустившись в низкое, топкое
кресло.
   - Мне никаких сигналов не поступало...
   - Случилось, - ответил днепропетровский "Никодимов". - Два наших д и р
е к т о р а подали на выезд... Поступок не санкционированный, работу вели
тайно...
   Сорокин ощутил, как зажало сердце; неужели играют? Могут. Эти могут
все, асы; зачем? Если узнали про Дэйвида, будут ждать его прилета, захотят
перехватить; связь; самое важное в Деле. Только один раз здесь был р а з б
о р, кончившийся смертным приговором, случай из ряда вон выходящий, убрали
краснодарского цеховика, который утаил сорок миллионов, - устроили
показательный процесс, другим в устрашение...
   - Давайте фамилии, - негромко сказал Сорокин, откашлявшись. - Займемся
сейчас же... Серьезные люди? С выходами?
   - Выходы есть, - ответил Шинкин, думая о чем-то своем. - Не очень
серьезные, но тем не менее они бывали на наших региональных конференциях...
   - Кто прислал вызовы?
   - Веня и Шурик.
   - Лос-Анджелес?
   - Шурик теперь живет в Атланте.
   - Наверное, я сам поеду в Днепропетровск, - сказал Сорокин. - А почему
здесь коллеги из Сочи? Тоже что-то произошло?
   - Нет... Пока что - нет, - ответил Шинкин. - Коллеги предлагают созвать
внеочередной съезд в связи с кампанией, начатой против нас в прессе...
Бесы перестраиваются, клеймят нас "организованной преступностью", пора и
нам подумать о перестройке... Ты был прав, Эма, когда говорил о
децентрализации... То, что мы сделали, - недостаточно, надо ломать
структуру, лучше поздно, чем никогда...
   Когда и где будем встречаться? Нужен такой город, где ты можешь
гарантировать стопроцентную безопасность для делегатов...
   - Стамбул, - Сорокин хмуро усмехнулся. - Дайте День на размышление...
   ...Капитан Строилов дослушал последние слова Сорокина, выключил
аппаратуру, положил ладонь на плечо шофера и тихонько сказал:
   - Поехали...
   И в эту как раз минуту генерал Строилов, выйдя из лифта, достал связку
ключей и начал отпирать замок чуть трясущейся рукой; когда дверь
отворилась, он почувствовал, как его рот зажали потной ладонью и
стремительно втолкнули в квартиру; старик упал; в ту же секунду зазвенели
стекла; на двух парней, ввалившихся в дверь следом за генералом, бросились
с балкона сыщики; за ними стоял Костенко, бледный как полотно, не отрывая
глаз от недвижного старика, распростертого на полу...
 
 
   16
 
 
   - "Скорую" вызывайте, - сказал Костенко сыщикам из местного (Николаши
Ступакова)
   отделения.
   Говорил сейчас очень тихо, как-то заторможенно, не разжимая рта, чтобы
не показать обмершим псам - в наручниках уже, - как мелко стучат зубы.
   Склонившись над мертвенно-бледным генералом, он осторожно подложил
ладонь под голову, чуть приподнял ее на себя и, заметив, как дрогнули
уголки рта старика, прикоснулся губами к его выпуклому, античному лбу;
того ужасающего, невозвратного холодания не было; господи, только б жил!
   Костенко поднял глаза на парней - одному лет семнадцать, малолетка,
отпустят, гуманисты, второму чуть больше, - оперся ладонями о паркет,
поднялся, взял грабителей за уши, яростно вывернул их, шепнув:
   - Пикнете - пристрелю, оказывали сопротивление власти... Где третий?
   Парни, становясь все более бледными, сопяще молчали...
   - Пошли, - сказал Костенко и, продолжая выворачивать им уши, повел на
кухню, к окну, в котором торчали зубчатые стекла. Пригнув их головы, он
прошептал: - Вы пришли убить отца, псы... Я предполагал, что придут, но не
думал, что подставят такую шваль. Сейчас я пригну ваши хлебальники к
стеклам и выколю вам зыркалки, если сейчас же, сразу, не скажете, где ваш
третий! Считать не буду... Ну?
   - На улице, в "Москвиче".
   - Номер двадцать четыре - пять три?
   - Да.
   Костенко отбросил сук и достал "воки-токи":
   - Пятый, - шепнул он, - бейте тот "Москвич" в задок. Со всей силы
бейте. И составляйте протокол... За рулем сидит их в о ш ь, берите его в
отделение и сажайте в камеру.
   - Шофер не согласится нашу машину курочить, запчастей нет...
   - Приказ слышали? - Костенко едва не сорвался на крик. - За
невыполнение под трибунал пойдете! Вторую машину подгоните к "Пионеру",
примите гостей... И глядите по сторонам, может быть, заметите четвертого,
того, кто наблюдает за всей операцией... Малейшее подозрение - ставьте
наблюдение, это - ц е п ь...
   Костенко сунул "воки-токи" в карман, снова взял гнид за уши и, не
скрывая уж более дрожи в лице, прошептал:
   - Сейчас пойдете на улицу. Ясно? Двор простреливается, положат, если
вздумаете бежать. Выйдете к "Пионеру". Там будет стоять такси. Ясно?
Сядете на заднее сиденье. Все. Идите.
   Отпустив их уши, ставшие сине-красными, он снял с парней наручники,
провел по коридорчику к двери и, открыв ее, кивнул на человека, стоявшего
на лестничном пролете возле окна:
   - Таких здесь восемнадцать... Ясно, нелюди? Старик жив, поэтому вышка
вам не светит... Но помните: если решите бежать - пристрелим.
   Через три минуты зашершавил "воки-токи":
   - Докладывает "пятый"...
   - На приеме, - ответил Костенко.
   - Операция закончена.
   - Подозрительных не было?
   - Около "Диеты" стояла "Волга"... Когда наши отъехали, она рванула на
разворот к брежневскому дому.
   - Садитесь им на хвост! Ведите до конца! Установите их, это сейчас
самое важное!
   Еще раз предупредите ГАИ: псы ощерились! Не упустить! На связь выходите
в угрозыск местного отделения...
   (Имя друга, Николашки Ступакова, не назвал; еще неизвестно, как пойдет
дело, - несанкционированность и все такое прочее, а тому еще надо пенсию
получить, нет ничего хуже, чем подставлять своих.)
   ...После того как доктор из "Скорой" сделал Владимиру Ивановичу
Строилову укол ("мне кажется, он упал головой на тапок; сантиметр бы
левее, летальный исход неизбежен"), вызвав медсестру из Пятнадцатой
клиники, которая шефствует над сталинскими жертвами и афганскими
мальчиками, Костенко рванулся к Ступакову.
   П с ы сидели в камере: Гуслин Петр Сергеевич, ученик десятого класса,
член ВЛКСМ, судимостей и приводов не имел, Залоев Виктор Матвеевич,
экспедитор почтового отделения, член ВЛКСМ, судимостей и приводов не имел,
и Стружкин Андрей Дмитриевич, шофер отделения связи, член ВЛКСМ, приводов
и судимостей не имел.
   - Кто дал наводку на квартиру генерала? - спросил Костенко.
   - Какого генерала? - Залоев пожал плечами. - О чем это вы?! Мы никакого
генерала не знаем... Если б нас на месте задержали, были б свидетели, а
так только при Сталине на людей напраслину катили...
   Костенко кивнул:
   - С тобой ясно... Гуслин, тоже не будешь отвечать?
   - А чего мне отвечать-то? Схватили на улице...
   - Тебя никто не хватал... Сам сел в такси...
   - Это не такси, а ваша оперативная...
   - Откуда знаешь?
   - Там в багажнике ваш скрючился, пистолетом в спину уперся.
   - Стружкин, сколько тебе обещали за д е л о? - Костенко затушил окурок
в спичечном коробке, вопросы ставил устало, незаинтересованно, словно бы
обмяк, прикрывал то и дело веки, словно они сделались тяжелыми,
неподъемными...
   - А я их вообще впервые вижу... Вы мне дело не шейте... Мою машину
разбили, приволокли сюда ни за что, ни про что, издеваться над собой не
позволю...
   - Ну что ж, - Костенко кивнул. - Иди, пиши, что этих п с о в никогда не
видел, и потом можешь катиться ко всем чертям...
   Проводив взглядом Стружкина, которого вывел из камеры милиционер,
Костенко дождался, пока стих безнадежно-тюремный звук шагов, достал из
кармана конверт с поляроидными снимками, бросил на лавку:
   - Можете посмотреть... Тут все зафиксировано... Как вы из его машины
вылезаете, как с ним прощаетесь... А ведь он сейчас возьмет на себя
ответственность за дачу ложных показаний... А это - срок. Ясно, нелюди?
Что касается свидетелей и улик, то после вас эксперты приезжали, там ваших
пальцев полно, это - неубиенная улика... Меня сейчас другое интересует.
Кто вам сказал про генерала? Ответите - отпущу... Но вам это невыгодно...
Вас сегодня же вырежут, потому что вы - свидетели... Ясно? За три дня я
возьму банду... Клянусь, - Костенко медленно поднял на них ненавидящие
глаза. - Клянусь жизнью, п с ы... И тогда вы пойдете на процессе
свидетелями, а не соучастниками... Гуслину дадут условно, маломерок еще...
Тебе, Залоев, светит трояк... Если, конечно, старик не умрет... Вы ж
бросили его, восьмидесятидевятилетнего, на пол, сталинские не-дострелыши...
   Молчим?
   - А мы все сказали, - тихо повторил Гуслин, втягивая голову в плечи;
поляроидные снимки рассматривал со страхом, глаза лихорадочно бегали.
   Костенко поднялся:
   - Пойдем, Гуслин... А ты здесь один посиди, Залоев, подумай... Шагай,
Гуслин, я тебя в другую камеру посажу, к серьезным людям, не ровня этому
нелюдю, там тебе все по закону растолкуют... Пойдем...
   Он стукнул ладонью в дверь, конвоир сразу же рас пахнул ее, словно
подслушивал; в темном коридоре, освещенном тусклым светом лампочки,
забранной решеткой, Гуслин услышал хриплый хохот, доносившийся из соседней
камеры.
   - Посмотри в глазок, - сказал Костенко парню. - Полюбуйся на своих
будущих учителей... Гуслин молча замотал головой.
   - Да ты не бойся, - усмехнулся Костенко, - смотри, а то наклоню...
   Тот приткнулся к глазку; три обросших детины в рванье гоготали, играя в
"тюремное очко".
   - Отворяйте камеру, сержант, - сказал Костенко.
   - Не надо, - прошептал Гуслин. - Я скажу... Наводку на генерала дал
Федька Рыжий, он со Стружкой в одном доме живет, на Кропоткинской...
   Федькой Рыжим оказался Арсений Федяшкин, тридцати двух лет, судимый за
квартирные кражи, официант кафе "Отдых"; попросив Ступакова установить
связи п с а, Костенко заглянул в кабинет, где Стружкин кончал строчить
показания.
   Дождавшись, когда тот поставил закорючистую подпись, разложил перед ним
- трескучим карточным пасьянсом - поляроидные снимки.
   - За дачу ложных показаний срок получишь, - сказал Костенко. - Бери
второй лист и пиши про Рыжего.
   - Про какого Рыжего? - Стружкин съежился, голос стал писклявым,
слезливым, отчаянным.
   - Ты мне вола не верти, паскуда... Арсений Федяшкин на очной ставке
скажет правду, а ты умоешься большим сроком.
   - Я без адвоката отвечать не буду...
   - Ну и не надо... Никто тебя не понуждает говорить без адвоката...
Валяй, вызывай... Только сначала я твоего адвоката к старику Строилову
свожу...
   Поглядим, как он тебя после этого станет защищать.
   - На одном адвокате мир не сошелся. Другого вызову.
   - Пиши фамилию, вызовем, тварь...
   - А какое вы имеете право меня оскорблять?! Я что, в фашистский
застенок попал?!
   - Знаешь, что бы с тобой сделали в фашистском застенке? Или у нас, при
Сталине?
   Знаешь? Думаешь, если мы вознамерились по закону жить, то вам теперь
все можно?!
   Все с рук сойдет?! Ошибаешься, Стружка... Если б ты был сиротой
голодным - одно дело, а ты ж барчук, ты жизнью балованный, тебе лагерь
внове будет, а до лагеря еще надо через тюрьму пройти...
   - Вы меня на испуг не берите... Не расколюсь... Без адвоката ни слова
не скажу...
   - Ах, если б я был фашистом, - Костенко сокрушенно покачал головой,
вздохнул и медленно поднялся. - Сейчас я в "Отдых" еду, что Рыжему
передать? Говори - запомню...
   С этим и вышел, ощущая глухую, безнадежную ярость; а ведь такие,
подумал он, вполне могут нас в фашизм затолкать, если только дать
расходить эмоциям...
   ...В "Отдых", конечно же, не поехал - рванул прямиком в аэропорт
"Шереметьево", забитый детьми, стенающими женщинами, угрюмыми стариками -
немцами, евреями, армянами, стайками веселых туристов, растерянными
иностранцами, счастливыми командировочными, оценивающе-выжидающими
носильщиками - вавилонское столпотворение...
   Связался по рации со Строиловым; на Петровке его не было, дежурный
ответил, что капитан поехал к отцу:
   - Генералу очень плохо, товарищ полковник. Он потребовл вызвать
прокурора и представителей комитета, хочет дать показания на Сорокина...
Считает, что сейчас это единственное законное основание для его
задержания... Он требует, чтобы его брали немедленно... Говорит, - голос
дежурного сорвался, - "сделайте это, пока я жив"... Где вы?
   - Еду в Шереметьево... Предупредили наших?
   - Да.
   - Скажите Строилову, что мы возьмем его...
   - С чем? У нас же на него ничего нет...
   ...Лицо генерала было пергаментным, виски запали, сделались
желтоватыми, голубоватые прожилки чуть покраснели и зримо, то и дело
судорожно замирая, пульсировали, существуя как бы отдельно от неподвижных,
устремленных в потолок глаз.
   - Я, Строилов Владимир Иванович, боюсь реанимации сталинизма, - он
говорил с трудом, страшась делать глубокий вдох, порою проводя сухим
языком по запекшимся бескровным губам. - Я вижу, как мы поворачиваем
вправо... Те, кто начал революцию перестройки, стали опасаться ее
размаха... Я не против того, когда спорят на улицах, я за то, чтобы
сталкивались разные мнения... Но я был и останусь противником
национал-социализма и сталинизма... Обе эти ипостаси сейчас перешли в
атаку... На нас... На несчастную страну... Народ, многие годы лишенный
знания, слушает демагогов - нацисты всегда кричат громче других... А
сталинисты повторяют то, что вдалбливали в головы несчастных людей
последние шестьдесят пять лет... Вся наша история - это история
абсолютистских запретов, на этом и сыграл Сталин... Он стал Иосифом
Первым, и это легло на подготовленную почву:
   люди, отученные самостоятельно думать и лишенные права на свободную
работу - без приказа и надсмотрщика, - ждали того, кто рявкнет, ударит,
посадит, казнит...
   Дождались... Я увидел фотографию человека, которого знал под фамилией
Сорокин, Евгений Васильевич... Пусть капитан Строилов даст нам это фото
сейчас же...
   Приобщите его к моему заявлению... К этому исковому заявлению...
Сорокин бегает трусцой... Да, да, я в полном сознании. Я хочу подписать
записанную вами страницу... Вы ведь пишете протокол? Или только фиксируете
мой голос?
   - И то и другое, Владимир Иванович, - ответил прокурор. - Все делается
по закону, не волнуйтесь...
   - Я не знаю, что такое "волноваться"... В последние дни я стал бояться,
это страшней... Сорокин бегает трусцой в кроссовках, которые стоят сотни
рублей... В спортивном костюме, который не появляется на прилавках
магазинов. Он живет хорошей жизнью, тот, который был осужден за
"незаконные методы ведения следствия"... Почему ни Русланова, ни Федорова,
ни я не были вызваны в качестве свидетелей? Это неправильно, что его
обвиняли в "незаконны