ть позиции в отношениях с американской стороной и
артистом Ланкастером.
   Епишев благодарил сердечно, сказал, что теперь у его аппарата развязаны
руки, Кармена вызовут в ПУР для крутой беседы, хватит чикаться с писаками,
продыху нет от этих сратых "интеллектулов".
   - Интеллектуалов, - поправил Суслов. - Но смысл, конечно, не меняется,
вызов традициям, никогда это слово в нашем лексиконе не употреблялось,
внесено чужаками, в этом, пожалуй, я согласен с Солженицыным, с его
"образованщиной"...
   Но через три дня на приеме в Большом Кремлевском дворце Брежнев,
заметив Кармена, приглашенного, как обычно, с Майей, женою его, любимицей
аппарата Генерального секретаря, совершенно неожиданно для всех покинул
свое председательское место за столом Политбюро и направился к
пепельно-бледному Роману Лазаревичу, распахнув руки для объятия задолго
перед тем еще, как приблизился к нему.
   Прижав к себе худенького, хрупкого Кармена, он спросил:
   - Слушай, а ты помнишь, когда мы с тобою впервые познакомились?
   - В Кремле, - ответил Кармен, - на первой встрече с деятелями
искусства...
   - Это при Никите Сергеевиче, что ль?
   - Да.
   Брежнев покачал головой:
   - Нет, Роман, короткая у тебя память... Было это в сорок первом, на
Украине, я засел с моей "эмочкой" в кювете, а ты мимо ехал, дорога пустая,
немец бомбит, танковый прорыв, не выберешься - пристрелят... Все неслись
мимо, как мы руками с шофером ни махали, только ты остановился и втроем с
твоими товарищами машину мою из кювета вытащили... Ты еще сказал: "С тебя
бутылка, подполковник"... Я ответил, что, мол, сейчас отдам, а ты
посмеялся, воевать, сказал, надо, а пьяным только дурак воюет... Вот я и
решил тебя сейчас при всех отблагодарить, добро не забываю, зла не прощаю,
спасибо, Роман...
   И Суслов, и Епишев - как, впрочем, и все, собравшиеся в зале, - видели
это объятие; Епишев подскакал к Кармену первым: "Роман Лазаревич, ты ж
наша гордость, фронтовик, ветеран, герой, на тебя вся надежда, нажми на
американцев, чтоб твое кино как следует поднять, ведь такая замечательная
работа..."
   Суслов горестно подумал: "Никому нельзя верить, предадут вмиг, что за
народ, боже праведный!"
   Он никогда не мог забыть, как его помощник Воронцов принес ему свой
комментарий, написанный совместно с молодым профессором филологии Феликсом
Кузнецовым, о том, как еврейская банда ГПУ погубила Маяковского, включив в
операцию по травле великого поэта своего давнего агента Лилю Брик, сестру
печально знаменитой еврокоммунистки Эльзы Триоле, жены Луи Арагона, одним
из первых восставшего против "диктата московского ЦК".
   Суслов довольно долго изучал воронцовский документ, понимая, что такого
рода публикация вызовет однозначную реакцию на Западе и весьма
неоднозначную в России. После колебаний он склонился к тому, что
вертикализация национального характера значительно важнее европейского
брюзжания; в конце концов, Россия - для русских, а не для французов с
итальянцами; согласие на публикацию дал, хотя попросил смягчить некоторые
формулировки: "лишний гвалт нам не нужен, бить надо фактами".
   Воронцов отправил рукопись - комментарий к собранию сочинений
Маяковского, издававшегося "Огоньком", - в Главлит, несмотря на то что
Анатолий Софронов просил Воронцова убрать ряд абзацев - "слишком остро, не
поймут". Тот посмеялся (лежал в Кремлевке, на Мичуринском, отдохнул,
чувствовал себя прекрасно):
   "Боишься шабаша, Толя? Если не мы их, значит, они - нас, усвой это
правило диалектики".
   Однако руководящий работник Главлита отказался подписать этот
комментарий в печать: "Я слишком русский человек и поэтому не могу
позволить себе мазаться антисемитизмом; наши аристократы не подавали руки
жандармам и юдофобам".
   Воронцов поначалу оторопел, а потом даже рассмеялся:
   - Слушайте-ка, вы на кого работаете, а?
   - На партию, - ответил тот. - То есть на интернационализм.
   - Вы мне лозунгами не отвечайте. Вы знаете, кто я? Знаете. Вот и
извольте выполнять указание.
   Этим же вечером Константин Симонов, к которому Брежнев питал
удивительную почтительность, даже на сталинградские торжества приглашал с
собою на трибуну, отправил письмо Генеральному секретарю; тот позвонил
Суслову домой, на Бронную, вечером:
   - Чем там твой помощник занимается, Михаил? Фронтовики протестуют, не
надо меня ссорить с творческой интеллигенцией...
   Суслов немедленно связался со своей приемной и продиктовал "сидельцу"
болванку приказа об увольнении Воронцова по собственному желанию на пенсию
- с сохранением дачи, кремлевского пайка и клиники; самому Воронцову
звонить не стал и дал указание впредь с ним не соединять...
   Сразу же после этого собрал совещание и нацелил Политпросвет на
подготовку цикла теоретических конференций о научном вкладе Леонида Ильича
в сокровищницу марксистско-ленинской мысли.
   Информация о том, что Цвигун так ничего и не сделал, чтобы немедленно
остановить расползание слухов о личной жизни сына и дочки Первого Лица,
подвигла его на то, чтобы вызвать члена ЦК и Союза советских писателей,
кинематографиста, генерала армии Семена Кузьмича Цвигуна из Барвихи, где
тот приводил в порядок расшатавшуюся нервную систему:
   - Если в течение недели вы не сможете положить конец гнусным сплетням,
распускаемым о людях, которые далеко не безразличны Леониду Ильичу, если
вы не добьетесь того, чтобы ни одна капля зловредной клеветы, гуляющей по
Москве, впредь не марала имя человека, ставшего лидером всего
прогрессивного человечества, - пенять придется на себя, призовем к
партийной ответственности.
   - Михаил Андреевич, но мне в таком случае необходимы санкции на
чрезвычайные меры, иначе ни я, ни кто другой на моем месте не сможет
прекратить слухи...
   - Инстанция - не нянька! Раньше нужно было думать о м е р а х!
Повторяю: если в течение недели порядок не будет наведен, кладите на стол
партбилет, партия - не богадельня!
   Суслов знал, что делал: он понимал, что Цвигун не может ответить ему
исчерпывающе; что ж, в таком случае придется отвечать "политику Андропову,
который сумел выстроить себе замок из слоновой кости, спрятавшись в нем от
грязи, которую переправляет на стол ему, секретарю ЦК, требуя подписи под
каждым решением против тех, кто думал инако и поступал не как все, а
по-своему, "якающе".
   Требуя пустяшные - в свете всего происходившего в мире (Афганистан,
Эфиопия, самиздат, "звездные войны", крах экономики, Камбоджа,
либерализация Китая, постоянные заговоры против товарища Чаушеску со
стороны эмигрантских террористов, ситуация на Кубе) - данные о том, как, в
частности, развивается дело по задержанию убийц Зои Федоровой, пути
которой якобы пересекались с тем, кто имел выходы на с е м ь ю, аппарат
Суслова постоянно атаковал вопросами Цвигуна и Щелокова, а те даже не
могли толком переговорить друг с другом, чтобы выработать общую линию, ибо
знали, что люди Андропова не спускают с них глаз:
   трагическая взаимоувязанность тотальной несвободы.
   Суслов отдавал себе отчет в том, что, ударяя по Цвигуну, он
одновременно бьет и по Андропову - одно ведомство; в этом был глубинный
смысл задуманной им операции: Андропов давно перерос свой государственный
пост; становился некоронованным королем политики, отодвигая, таким
образом, его, Суслова, с кресла "номер два". Суслов при этом сохранял с
председателем КГБ самые добрые отношения, как-никак ставропольцы, он там
родился, я - состоялся, казачья косточка, мудрость и широта, вольница и
смелость...
   После очередного разговора с Цвигуном (вышел из кабинета второго
человека страны смертельно бледный) Суслов встретился с Брежневым, который
теперь бывал на Старой площади только три раза в неделю.
   Говорили о Щелокове; слишком много нареканий, идут письма, нельзя не
реагировать, Андропов, видимо, не сможет и дальше замалчивать факты.
   Брежнев позвонил Председателю Совета Министров Тихонову:
   - Слушай-ка, милый, - сказал он своим особым, с ы т ы м голосом, так
говорил в минуты наибольшего напряжения (захлебно шутил с Твардовским за
день до вторжения в Чехословакию, анекдоты рассказывал), - сделай милость,
возьми себе заместителем Щелокова...
   Тихонов засмеялся:
   - Леонид Ильич, да он же вор! Самый настоящий вор! Казни, но в замы не
возьму.
   ...Когда Цвигун застрелился, Брежнев позвонил Суслову:
   - Зачем же ты так людей калечишь, а? Ну, виноват, ну, наказали б, но
под пулю подставлять не надо... Он же был мне верен, как пес... Или тебе
мои люди перестали нравиться? Может, считаешь, что пришло время окружать
старика другими?
   Не рано ли меня хоронишь-Не думай, что в мое кресло сядешь, серым
кардиналом не меня называют, а тебя, не меня критикуют в республиках, а
тебя, запомни это... Я добрый-добрый, но до поры, шутить со злыми можно,
они трусливые, а с добрыми не шуткуй - добрый человек силен... И уже если
я твои архивы подниму - по тридцатым и сороковым годам, - повалишься так,
что пол носом прошибешь... Народу ты накосил предостаточно, сотнями тысяч
исчисляются, если не миллионами, уважаемый народный избранник...
   ...Он пожалел об этом разговоре назавтра, когда сообщили, что Суслов
при смерти; на заседании Политбюро увидел холодные глаза Андропова,
скрытые толстыми стеклами очков, у г о л ь к и Горбачева, сидевшего рядом
с "Юрой", бесстрастные - Громыко, единственного, с кем оставался на "ты",
и понял вдруг, что остался совершенно один среди этих людей; только Суслов
утирал слезы, когда он читал наизусть Есенина (знал почти всего, от корки
до корки), остальные - рассеянно внимали; только Суслов стоял с ним плечом
к плечу, защищая память Сталина; только несчастный старик в пенсне первым
ставил вопрос на Политбюро о присвоении ему, Брежневу, очередной Звезды,
не обращая внимания на то, что те же Горбачев и Андропов рисовали на
стопках бумаги какие-то сложные диаграммы, стараясь не смотреть на
кардинала...
   ...Вот тогда-то, после всех этих скандалов с артистами, будь они
неладны - одну убили, другую ограбили, третьего посадили в острог, чтобы
принести горе дочери, - он и начал задумываться о том, кто же примет из
его рук империю, кто сохранит по нем благодарственную память...
   Тогда-то он и сказал себе, что лишь Черненко или Гришин смогут
сохранить то, что он создавал эти долгие и прекрасные двадцать лет, вот
тогда-то он и решил лишить Андропова реальной власти, переместив из КГБ,
отдав при этом всю кадровую политику Черненко, - в конечном счете все
решает математическое большинство голосующих, что ж еще-то?
   Как и все люди малой культуры, лишенный глубинного политического
чувствования, он не мог себе представить, что выборы Генерального
секретаря будут происходить не на Старой площади, а в кабинете министра
обороны Устинова - того, который, казалось, всегда и во всем был с ним, с
Брежневым.
   Вот и пойди разберись в людях...
   Маленькая частность - гибель старой русской актрисы - оказалась одной
из тех крошечных капель, которые могут оказаться последней, той, которая
переполнит чашу - горя ли, терпения, усталости или тотального, пугающего
своей тишиной безразличия...
   - Лучше уповать на Господа, нежели надеяться на князей (Псалом 117,9).
   - Лучше уповать на Господа, нежели надеяться на человека (Псалом 117,8).
   - Так говорит Господь: проклят человек, который надеется на человека и
плоть делает своею опорою, и сердце которого удаляется от Господа
(Иеремия, 17,5).
   - Богатых в настоящем веке увещевай, чтобы они не высоко думали о себе
и уповали не на богатство неверное, но на Бога живого, дающего нам все
обильно для наслаждения; Чтобы они благодетельствовали, богатели добрыми
делами, были щедры и общительны, Сбирая себе сокровище, доброе основание
для будущего, чтобы достигнуть вечной жизни (I Тимофей, 6,17-19).
   - И мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее. Бог
есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге... В любви нет страха,
но совершенная любовь изгоняет страх; потому что в страхе есть мучение;
боящийся несовершен в любви... Кто говорит: "я люблю Бога", а брата своего
ненавидит, тот лжец: ибо не любящий брата своего, которого видит, как
может любить Бога, которого не видит? И мы имеем от Него такую заповедь:
чтобы любящий Бога любил и брата своего (I Иоанн, 4, 16, 18, 20, 21).
   Как же мог Бог не карать презрительным забвением всех этих несчастных,
самопредавших себя Сусловых, Брежневых, Гришиных, главным стимулом которых
была не любовь, а страх и жажда удержать наслаждение, полученное ими от
обладания властью?
   Несчастные, могли ли они дать счастье согражданам своим?
   И страдалица Зоя была обречена на муки не только теми, кто арестовал ее
в сорок шестом, пытал в сорок седьмом и убил в восемьдесят первом, но и
тем, что рождена она была здесь и жила в те страшные годы, которые именуют
то "культом", то "застоем", а смысл в них затаен один: предательство того
Бога, которому эта страна кланялась с той поры, как изрубила и сожгла
прежних богов своих, горестных и добрых Перунов...
 
 
   18
 
 
   Варенов пришел в. себя только в купе сочинского экспресса: за триста
рублей достал купе в международном вагоне, обрушился на мягкую койку,
затолкал под голову подушку и, запрокинув руки за голову, хрустко
вытянулся, ощутив смертельную, безвольную расплющенность. Все те долгие
часы, что он клеил пластырь на разбитую бровь и переносье, кружил по
городу, собирал из тайников деньги (распихал по карманам сорок тысяч
сотенными, не бог весть сколько, но какое-то время можно продержаться),
менял такси и вагоны метро, опасаясь слежки, но усталости не чувствовал, а
лишь постоянный, изматывающий, зубоклацающий ужас; только здесь, в вагоне,
сломался, перестав ощущать тело...
   Он понимал, что, после того как назвал проклятому Артисту телефон
Большого Босса, жизнь его рухнула, прошлое перечеркнуто, пощады не будет.
   Если бы не ночная операция с Людкой, он бы пошел на Петровку, в ЧК,
Прокуратуру, к черту, дьяволу и рухнул бы на колени, взмолившись о защите,
отдал бы мусорам этого оборотня Эмиля; он представлял себе, как его
участливо выслушают, а потом неминуемо зададут вопрос про то, где он был
той ночью, и, как бы он ни вертел, все равно развалят до задницы. Даже
если и сохранят жизнь, то вломят пятнадцать лет строгого режима -
медленная смерть, гниение, лучше уж сразу пулю в затылок.
   И Эмилю открыться нельзя: он не простит того, что я отдал его телефон,
ни за что не простит, его только Никодим знает и я, да и то он открылся
две недели назад, раньше к себе не подпускал, общался через Толика, а тому
задания передавал кто-то еще, без имени и адреса, конспирация, неверие
никому и ни в чем.
   Достав из авоськи (специально купил неприметную, на такие ни мусора не
зарятся, ни ворюги) бутылку коньяку, расцарапал пробку, приложился к
горлышку, начал пить большими глотками, в который раз уже уговаривая себя,
что это последняя, сейчас надо быть трезвым, предстоит принять решение,
возможны р а з б о р ы и т о л к о в и щ а, надо быть постоянно собранным,
это не профсоюзные собрания, каждое слово надо взвешивать, любой миг быть
готовым к неожиданностям, На такое рода п р о ц е с с а х все решает
мгновение: Умеешь вовремя о т м а х н у т ь с я - твое счастье, нет -
смерть, не взыщи, все по з а к о н у...
   Мечась по Москве, Варенов постоянно искал выход; ему казалось, что
спасение где-то рядом, хотя мысли были рваные, путаные, огрызки какие-то;
он верил, что мысль живет отдельно от плоти, по своим, неподвластным
человеку законам, и то, чему суждено произойти, свершится вне и без
человеческой на то воли, само по себе.
   До того мгновения, пока поезд не тронулся, Варенов не очень-то отдавал
себе отчет в том, почему он поехал именно в Сочи, а не в Днепропетровск,
Ашхабад, Пятигорск, Ригу или Одессу, где тоже были надежные люди; только
оторвавшись от бутылки и ощутив размягчающее тепло, он понял, что в Сочи
ему нужен Петух, который знал многих а в т о р и т е т о в в стране,
потому что снабжал их охрану магнитофонными записями самых популярных
певцов и ансамблей. Именно он, Петух, может дать наводку на Артиста. А
если Артиста удастся нейтрализовать, тогда дело закроется само по себе:
единственный свидетель его р а з л о м а раз и навсегда замолчит.
   Хорошо, замолчит, очень замечательно, но ведь Эмиль спросит, где я был
все это время. Что отвечать? А очень просто: увидел тройную слежку,
топтали и в подъезде, решил свалить, оторваться, а уж потом, убедившись,
что чистый, позвонил бы.
   Он снова приложился к бутылке: хмель не брал, только проходил озноб, не
так бил трясучий колотун.
   Варенов лежал на кушетке, растирая бесчувственные одеревенелые пальцы о
мягкое одеяло. Ладно, допустим, я все это ему выложу. Что б я сделал на
его месте? Как бы я поступил?
   Когда в дверь резко постучали, Варенов вскинулся, ощутив безнадежную
закупоренность: если войдут мусора, только и остается, что тянуть руки в
гору; на пороге, однако, стояла проводница:
   - Постелить вам?
   - Что?! Конечно, постелите!
   - Билетик ваш, пожалуйста...
   - У меня два... Приятель позже сядет... В Харькове...
   Проводница улыбнулась:
   - А может, приятельница?
   Он покачал головой и, глянув на женщину - под пятьдесят, но сбитенькая,
с и г р о й, - достал из кармана стольник:
   - Может, бутылочку найдете?
   ...Пришла она к нему, когда проехали Тулу; ощущая звенящую дрожь, он
быстро раздел ее, нервно, словно мальчишка, лязгая ремнем, разделся сам,
ищуще потянулся к ее рту пересохшими губами и, застонав жалостливо,
услышал ее молящее: "Тише, услышат, миленький..."
   Проснулся он ночью; в купе никого не было; вскочил, ощупал карманы
куртки - пачки денег были на месте. А если она их увидела? Сдаст,
обязательно сдаст; вышел на перрон в Харькове; молоденькая проводница,
сменившая напарницу, посмотрела на него с понимающей улыбкой.
   Свалить, что ли? Еще хуже - телеграмму дадут; будь что будет; вернулся
в вагон, поскребся в первое купе, отворил дверь; женщина спала, укрыв лицо
рукой, он положил ледяную ладонь на ее плечо, шепнул:
   - Чего ж ушла? Я жду...
   - Сейчас, - ответила она, - только тронемся... Ты ж захрапел, я и
подумала, что тебя на всю ночь сморило...
   ...В Сочи он вышел выспавшимся, колотун прошел, но выпить хотелось
по-прежнему; молил себя: "Жди, нельзя сейчас, потом, после Петуха,
захмелишься, а то все дело погубишь". Но кто-то другой, живший в нем,
посмеивался: "Все погубишь, именно если не выпьешь. Петух почувствует в
тебе страх, а с ним надо жестко говорить, держать марку, да ты и кружева
не умеешь плести, когда не поддатый".
   На привокзальной площади взял такси, сказал везти в "Ахун", накрыл стол
на две персоны; з а р я д и в официанта, попросил принести икорки,
осетрины, балыка, алчно выпил тягучую с о ц к у ю и сразу же позвонил
Петуху.
   - Жду, друг! Предлагаю выступить по высокому разбору...
   - Сейчас не могу, Варево... Что ж заранее не сообщил?
   - Я только с самолета... Стол накрыт...
   - Ты один?
   - А что?
   Нет, ничего, просто интересуюсь... Телок не привез?
   - В Тулу со своим самоваром не ездят... На полчаса хоть подгреби...
Машину прислать?
   - Могу сам на трех приехать, - усмехнулся Петух. - Ладно, жди...
   ...Пили до упору, потом отправились в "Жемчужину", купили люкс, с н я л
и двух проституток, заказали ужин в номер. Там Варенов и обрушился;
проснулся словно бы от толчка, потянулся к куртке: денег не было; вскочил,
ощупал джинсы, две упаковки стольников лежали в задних карманах;
автоматически просчитал, что осталось тысяч пятнадцать, главные деньги
рассовал в куртку, благо карманов много; из гостиницы тут же свалил; если
лярвы погорят, мусора неминуче придут к нему - п о т е р п е в ш и й...
   Петуха дома не было; а может, он меня и почистил? С этого станется,
шакал; на обострение идти нельзя, только он в состоянии помочь, больше
соваться не к кому, тупик.
   Ждал его часов восемь; дождался