Жорж Сименон
   В случае беды

   Изд. "Копирайт", 1997 г.
   OCR Палек, 1999 г.


   Глава 1

   Воскресенье, 4 ноября.
   Всего часа два назад, после завтрака, я стоял у окна  гостиной,  куда  мы
перешли пить  кофе,  и  стоял  достаточно  близко,  чтобы  ощутить  холодную
сырость, которой несло от стекол. Неожиданно за спиной у меня раздался голос
жены:
   - Поедешь куда-нибудь вечером?
   Но для меня в этих простых, банальных словах оказалось  столько  скрытого
значения, как если бы за каждым из них таились мысли, которые ни Вивиана, ни
я не осмеливались высказать. Я ответил не сразу, но не потому, что  сам  еще
не знал, как поступлю, а потому, что на  мгновение  словно  заглянул  в  тот
чуточку  страшноватый  мир,  который,  в   сущности,   более   реален,   чем
повседневность, и создает впечатление, что перед вами раскрывается  обратная
сторона жизни.
   Помолчав, я в конце концов выдавил:
   - Сегодня - нет.
   Жена знает, что у меня нет причин идти куда бы то ни  было.  Она  угадала
это, как и все остальное; кроме того, она, вероятно, располагает информацией
о моих похождениях. Я не сержусь на нее за это, как и она не сердится на то,
что я себе позволяю.
   В ту минуту, когда она задала мне вопрос, я сквозь завесу дождя,  льющего
уже трое суток, - с самого Дня поминовения, если быть точным,  -  следил  за
клошаром, который расхаживал под мостом Мари, для  согрева  хлопая  себе  по
бокам. Больше всего меня интересовала темная куча тряпья у каменной  стенки:
я спрашивал себя, в самом деле она шевелится или так  только  кажется  из-за
дрожания воздуха и движения воды.
   Да, куча шевелилась, в чем я и убедился позднее, когда  из-под  лохмотьев
высунулись сперва  рука,  а  потом  и  опухшее  женское  лицо  в  обрамлении
нечесаных волос. Мужчина прервал хождение, повернулся к подруге, о  чемто  с
ней перемолвился, а  затем,  пока  она  поднималась  и  усаживалась,  достал
припрятанную между камнями наполовину опорожненную бутылку, протянул  ей,  и
она отпила прямо из горлышка.
   В течение десяти лет,  что  мы  живем  на  Анжуйской  набережной  острова
Сен-Луи, я не раз наблюдал за клошарами. Видел всяких, в том  числе  женщин,
но таких, что ведут  себя  как  супружеская  пара,  -  впервые.  Почему  это
затронуло меня, наведя на мысль о самце и самке, скорчившихся в своей лесной
берлоге?
   Кое-кто, говоря обо мне и Вивиане, намекает на пару хищников; мне это  не
раз повторяли и, уж конечно, обязательно подчеркивали, что у диких  животных
самка всегда свирепей самца.
   Прежде чем повернуться и подойти к подносу, на котором нам подали кофе, я
успел заметить еще одну фигуру - высоченного краснолицего  мужчину,  который
вылез из люка пришвартованной против нашего дома баржи.  Накинув  на  голову
черный дождевик, без которого немыслимо было пускаться в насквозь  промокший
мир, и держа в обеих руках по пустой литровой бутылке, мужчина  спустился  с
судна на берег по скользкой доске, заменявшей сходни. Он, два клошара да еще
желтоватая собака, прижавшаяся к почернелому дереву, - вот и все живое,  что
можно было сейчас обнаружить на фоне пейзажа.
   - В кабинет спустишься? - полюбопытствовала моя жена, когда  я  стоя  пил
свою чашку кофе.
   Я  ответил  "да".  Мне  всегда  были  ненавистны  воскресенья,   особенно
парижские, от которых я прихожу в состояние, близкое к панике.  Меня  тошнит
от перспективы торчания под зонтиком  в  очереди  в  кино  или,  к  примеру,
прогулки по Елисейским полям, Тюильри и даже поездки по дороге на  Фонтенбло
в бесконечном потоке машин.
   Прошлой ночью мы вернулись поздно. После генеральной репетиции  в  театре
Мишодьер поужинали у "Максима" и закончили около трех утра в подвальном баре
поблизости от Рон-Пуэн [1], где собираются актеры и киношники.
   Недосып я теперь переношу хуже, чем несколько лет назад. А  вот  Вивиану,
по-моему, никакая усталость не берет.
   Сколько мы еще просидели в гостиной,  не  сказав  друг  другу  ни  слова?
Думаю, самое меньшее пять минут, а пять минут такого молчания - это долго. Я
как можно реже смотрел на жену. Вот уже много недель избегаю заглядывать  ей
в лицо и всячески сокращаю наши тета-тет. Может быть, ей  хочется  выйти  на
разговор? Мне уже казалось, что так оно и будет, когда я  повернулся  к  ней
боком; она раскрыла рот,  поколебалась,  но  вместо  тех  слов,  которые  ей
хотелось сказать, произнесла:
   - Я буду у Корины. Если к вечеру передумаешь, можешь  завернуть  туда  за
мной.
   Корина де Ланжель - наша приятельница, которая умеет заставить говорить о
ней и у которой на  улице  Сен-Доминик  один  из  самых  красивых  особняков
Парижа. У нее бывают оригинальные идеи, в частности ей пришла мысль  завести
открытый дом по воскресным дням.
   - Нельзя же считать, что все до одного ездят на скачки, да и  жены  редко
сопровождают мужей на охоту, - поясняет она. - Почему человек должен скучать
лишь оттого, что сегодня воскресенье?
   Я покружил по гостиной и в конце концов буркнул:
   - До скорого.
   Затем прошел по коридору и перешагнул порог кабинета. Попадая туда  через
галерею, я уже  долгие  годы  испытываю  странное  чувство.  Инициатива  тут
принадлежала Вивиане.  Когда  квартира  под  нами  пошла  на  продажу,  жена
посоветовала мне купить ее  и  оборудовать  в  ней  свою  контору:  нам  уже
становилось тесно, особенно когда приходилось устраивать приемы. В одной  из
наших старых комнат, самой большой,  сняли  пол  и  перекрытия,  заменив  их
галереей на высоте верхнего этажа.
   Получилось очень высокое помещение с двумя  рядами  окон  -  и  внизу,  и
наверху,  заставленное  по  стенам  книгами  и  смахивающее   на   публичную
библиотеку, так что я лишь со временем привык в  ней  работать  и  принимать
клиентов.
   Тем не менее в другой нашей старой комнате я  облюбовал  для  себя  более
интимный уголок, где готовлю свои речи и где стоит кожаный диван, на котором
можно вздремнуть, не раздеваясь.
   Так я сделал и сегодня. Действительно ли я спал? Не уверен.  В  полутьме,
закрыв глаза, я, сдается, не переставал слышать, как бежит по трубе  вода  с
крыши. Вивиана тоже, по-моему, отдохнула в обитом  красным  шелком  будуаре,
который она устроила себе рядом с нашей спальней.
   Сейчас начало пятого. Жена, должно быть,  кончает  одеваться  и,  видимо,
зайдет поцеловать меня перед тем, как отправиться к Корине.
   Я вижу, что у меня мешки под глазами. Я  давно  уже  неважно  выгляжу,  и
лекарства, прописанные доктором Пемалем, нисколько не помогают. Тем не менее
я добросовестно глотаю капли  и  таблетки,  пузырьки  с  которыми  маленьким
арсеналом стоят перед моим столовым прибором.
   Я всегда отличался большими глазами и головой такой крупной, что в  целом
Париже найдется всего дватри магазина, где бывают  шляпы  моего  размера.  В
школе меня сравнивали с жабой.
   Иногда надо мной раздается  треск,  потому  что  в  сырую  погоду  дерево
галереи   разбухает,   и   всякий   раз   словно   застигнутый   на   чем-то
предосудительном, я вскидываю голову, ожидая увидеть спускающуюся Вивиану.
   Я никогда ничего от нее не скрывал, но эту тетрадь  все-таки  спрячу  под
ключ в ренессанском шкафу, что стоит у меня в логове. Прежде чем  приступить
к  записям,  я  проверил,  не  потерялся  ли  ключ,   которым   никогда   не
пользовались, и действует ли замок. Мне надо будет также подобрать место для
ключа - скажем, за определенными книгами библиотеки: он  настолько  огромен,
что не уместится в кармане.
   Я, вытащил из ящика письменного стола бежевую папку из лионского  картона
с печатным грифом, воспроизводящим мое имя и адрес:
   Люсьен Гобийо, адвокат Парижского апелляционного суда.
   Париж, Анжуйская набережная, 17-а.
   Сотни  таких  вот  досье,  более  или  менее  распираемых  драмами   моих
подопечных, наполняют металлическую картотеку, которую содержит в ажуре м-ль
Борденав, и я долго не решался  вывести  свое  имя  на  том  месте,  где  на
остальных папках фигурируют фамилии клиентов. В конце концов я с иронической
улыбкой начертал там всего одно слово "Я".
   В общем, я завожу досье на самого себя, и вполне возможно, что оно в один
прекрасный день пригодится.  Несколько  оробев,  я  медлил  минут  десять  с
лишним, прежде чем написать первую фразу -  меня  подмывало  начать,  как  в
завещании:
   Я, нижеподписавшийся, в здравом уме и памяти...
   Это ведь и похоже на завещание. Точнее, еще не знаю,  на  что  это  будет
похоже, и спрашиваю себя, не появятся ли  на  полях  кабалистические  знаки,
которыми я пользуюсь, общаясь с клиентами.
   В самом деле мне свойственна привычка записывать, беседуя  с  ними,  суть
того, что они выкладывают: правду, ложь, полуправду, полуложь,  гиперболы  и
фантазии, а закорючками, понятными только мне, я одновременно фиксирую  свои
впечатления.  Некоторые  из  этих  закорючек  походят  на   человечков   или
бесформенные фигуры, - точно такими иные судьи исчерчивают свои блокноты  во
время прений сторон.
   Я пытаюсь смеяться над собой, не воспринимать себя трагично. Но разве это
уже  не  симптом  того,  что  у  меня  появилась  необходимость  объясниться
письменно. С кем? Для чего? Представления не имею. В общем, в  случае  беды,
как выражаются милые люди, откладывающие деньги, чтобы не остаться ни с чем,
если дела пойдут плохо.
   А могут ли они пойти по-другому? Даже в Вивиане  я  угадываю  начисто  ей
чуждое чувство, как две капли воды схожее  с  жалостью.  Она  ведь  тоже  не
знает, что ждет нас двоих. Тем не  менее  понимает:  долго  так  длиться  не
может, и что-то произойдет.
   Подозревает это и Пемаль, лечащий меня уже пятнадцать лет: рецепты он - в
этом я уверен - выписывает мне без всякой убежденности в их пользе.  Навещая
меня, напускает на  себя  этакую  непринужденную  веселость,  которой  умеет
маскироваться у постели тяжелобольного.
   - Ну, что у нас сегодня не в порядке?
   Да  все.  Ничто  в  отдельности  и  все  разом.  Тогда   он   принимается
разглагольствовать о моих сорока пяти годах и колоссальной работе, которую я
свернул и продолжаю сворачивать. Он шутит:
   - Приходит;  момент,  когда  самой  мощной  и  совершенной  машине  и  то
необходим небольшой ремонт.
   Дошли ли до него разговоры об Иветте? Пемаль вращается в среде,  отличной
от нашей, где просто не могут не знать подробностей моей частной жизни.  Ему
же наверняка  известны  лишь  кое-какие  газетные  отклики,  истинный  смысл
которых понятен - только посвященным.
   К  тому  же  речь  идет  не  об  одной  Иветте.  Отказывает,   употребляя
собственное выражение доктора, вся машина, и началось это отнюдь  не  вчера,
не за несколько последних недель или месяцев.
   Решусь ли я утверждать, что еще двадцать лет  назад  знал:  это  кончится
плохо? Нет, это значило бы преувеличивать, хотя  и  не  больше,  если  бы  я
уверял, будто это началось год назад с появлением Иветты.
   Мне хочется...
   Жена спустилась ко мне в норковой шубе поверх черного английского костюма
и  под  вуалеткой,  придающей  таинственность  верхней  части  ее  несколько
увядшего лица. Когда она подошла, до меня донесся аромат ее духов.
   - Ну, заедешь за мной?
   - Не знаю.
   - Мы могли бы потом пообедать где-нибудь в городе.
   - Я позвоню тебе к Корине.
   Пока что мне хотелось одного: в полном одиночестве исходить потом в своем
углу.
   Вивиана коснулась губами моего лба и легким шагом направилась к двери.
   - До скорого!
   Она не спросила, над чем я работаю. Убедившись, что она ушла, я  встал  и
прижался к оконному стеклу.
   Чета клошаров по-прежнему  торчит  под  мостом  Мари.  Теперь  мужчина  и
женщина сидят рядом, спиной к камням набережной, и смотрят  на  текущую  под
арками реку. Издали не видно, двигаются ли у них губы, и невозможно  решить,
говорят ли они, потеплей  укрыв  живот  и  ноги  рваными  одеялами.  А  если
говорят, то о чем?
   Речник, вероятно, уже вернулся с потребным  ему  запасом  вина;  в  каюте
угадывается красноватый огонек керосиновой лампы.
   Дождь льет по-прежнему, и почти совсем стемнело.
   Прежде чем снова начать писать, я набрал  на  телефонном  диске  номер  в
квартире на улице Понтье, и мне  становится  нехорошо  при  мысли,  что  там
раздается звонок, а меня нет. Это  ощущение  внове  для  меня  и  похоже  на
стеснение или спазм в груди, вынуждающий, подобно  сердечнику,  прижимать  к
ней руку.
   Телефон звонил долго, словно квартира была пуста, и я уже ждал, что вызов
вот-вот прекратится, как вдруг в  трубке  щелкнуло.  Раздраженный  заспанный
голос пробормотал:
   - Ну, что там такое?
   Я чуть было не отмолчался. Потом, не называя себя, спросил:
   - Спала?
   - А, это ты! Спала...
   Мы помолчали. К чему спрашивать, что она делала вчера и  в  котором  часу
вернулась?
   - Ты не перебрала?
   Чтобы взять трубку, ей пришлось вылезти из постели: аппарат у  нее  не  в
спальне, а в  гостиной.  Спит  она  голой.  Когда  просыпается,  у  ее  кожи
специфический ароматзапах женщины в смеси с никотином и алкоголем. Последнее
время она пьет особенно много, словно интуиция  подсказывает  и  ей:  что-то
готовится.
   Я не осмелился спросить, там ли он. Зачем? Почему ему там не быть, если я
в известном смысле сам уступил место?  Он,  должно  быть,  прислушивается  к
разговору, приподнявшись на локте,  а  другой  рукой  нащупывая  сигареты  в
полутьме спальни с задернутыми занавесями.
   На ковре и креслах разбросана одежда, всюду  где  попало  стоят  рюмки  и
бутылки, и как только я положу трубку,  хозяйка  полезет  в  холодильник  за
пивом.
   Сделав над собой усилие, она  осведомляется,  словно  это  ее  и  вправду
интересует:
   - Работаешь?
   И добавляет, доказывая мне тем самым, что занавеси не отдернуты:
   - Все еще льет?
   - Да.
   Вот и все. Я раздумываю, что бы еще сказать; она,  вероятно,  занята  тем
же. На ум мне приходит только смехотворное:
   - Будь умницей.
   Я представляю себе позу, в которой она сидит на ручке зеленого кресла, ее
грушевидные груди, худую, как у хилой девчонки,  спину,  темный  треугольник
лобка, который, не знаю уж почему, всегда меня волнует.
   - До завтра.
   - Вот именно, до завтра.
   Я возвращаюсь к окну, но за ним  видны  теперь  только  гирлянды  фонарей
вдоль Сены, их отблески на воде и кое-где  на  черном  фоне  мокрых  фасадов
прямоугольники чьих-то освещенных окон.
   Я перечитываю абзац, который начал писать, когда меня прервала жена:
   "Мне хочется..."
   Не могу вспомнить, что у меня было в голове. Впрочем,  мне  кажется,  что
если  я  намерен  продолжать  то,  что  уже  именую   своим   досье,   будет
благоразумней ничего, ни единой фразы не перечитывать.
   "Мне хочется... ".
   Ах да! Я, вероятно, собирался сказать: подойти к себе, как  я  подхожу  к
своим клиентам. Во Дворце правосудия считают, что из меня получился бы самый
грозный следователь: мне удается  вытягивать  всю  подноготную  из  наиболее
неподатливых.
   Приемы мои почти всегда одинаковы, и я  признаюсь,  что  пользуюсь  своей
внешностью, своей пресловутой жабьей  мордой  и  глазами  навыкате,  которые
смотрят на собеседника так, словно не  видят  его,  а  это  впечатляет.  Мое
уродство идет мне на пользу, придавая таинственность китайского болванчика.
   Некоторое время я даю им поговорить, выложить весь  набор  фраз,  который
они подготовили до того, как  постучаться  ко  мне,  а  сам  небрежно  делаю
заметки, не шевелясь и по-прежнему подпирая левой рукой подбородок, осаживаю
их, когда они этого меньше всего ожидают:
   - Нет!
   Это словечко, произнесенное без повышения голоса и каких-либо  пояснений,
мало кого не заставляет спустить пары.
   - Уверяю вас... - пытаются мне возражать.
   - Нет.
   - Вы считаете, что я лгу?
   - Все произошло не так, как вы рассказываете.
   Бывают, особенно среди женщин, такие, кому этого достаточно: они  тут  же
начинают сообщнически улыбаться. Другие все еще упираются:
   - Но клянусь вам...
   Тогда я встаю, словно разговор окончен, и направляюсь к двери.
   - Я сейчас вам все объясню, - встревожено лепечут они.
   - Мне нужны не объяснения, а правда. Находить объяснение-дело мое,  а  не
ваше. Если же вы предпочитает лгать...
   Мне редко приходится опускать руку на кнопку звонка.
   С самим собой я, естественно, не могу разыгрывать  подобную  комедию.  Но
если я напишу, например:
   "Это началось с год назад, когда... - я волен прервать  себя,  как  делаю
это с другими, простым и категорическим:
   - Нет!
   Это "нет" выбивает их из колеи еще сильнее, чем прежние, и они  перестают
что-либо понимать.
   - Но ведь когда я встретил ее...
   - Нет!
   - Почему вы находите, что это неправда?
   - Потому что надо вернуться к более отдаленным временам.
   - К каким же?
   - Не знаю. Думайте сами.
   Они  думают  и  почти  всегда  вспоминают  какое-либо  прошлое   событие,
объясняющее  их  драму.  Я  многих  спас  таким  путем  -  не   процедурными
ухищрениями или ораторской жестикуляцией  перед  присяжными,  а  вынудив  их
докопаться до причины своего поведения.
   Как и они, я тоже напишу:
   - Это началось...
   Когда? С Иветтой - не в тот ли вечер,  когда,  вернувшись  из  Дворца,  я
застал ее одиноко сидящей у меня в приемной? Это  легкое  решение  проблемы,
которое меня подмывает назвать  романтическим.  Не  будь  Иветты,  была  бы,
вероятно, какая-нибудь другая. Кто вообще знает, так ли уж  необходимо  было
вторжение нового элемента в мою жизнь?
   К сожалению, в отличие от моих клиентов,  когда  они  садятся  в  кресло,
которое мы называем исповедальным, передо мной не сидит никто, кто помог  бы
мне - пусть даже просто банальным "нет  -  докопаться  до  моей  собственной
правды.
   Клиентам я не позволяю начинать с  конца  или  середины  и  все-таки  сам
поступлю именно так, потому что вопрос об Иветте не выходит у меня из головы
и мне необходимо от него отделаться. А уж потом, если у меня  еще  останутся
желание и мужество, я попробую копнуть поглубже.
   Это случилось в пятницу, чуточку  больше  года  назад  -  самую  чуточку,
потому что была середина октября. Я только что выступил в суде  с  речью  по
делу о шантаже, вынесение приговора было отложено на неделю, и, помнится, мы
с женой должны были обедать в ресторане  на  авеню  Президента  Рузвельта  в
обществе префекта полиции и других персон. Я вернулся из Дворца  пешком:  до
него рукой подать, да и дождь шел мелкий, почти теплый, не то что сегодня.
   М-ль Борденав, моя секретарша, которую мне никогда не приходило в  голову
назвать по имени - как все, я зову ее Борденав, словно общаясь  с  мужчиной,
дожидалась моего возвращения, но маленький  Дюре,  мой  помощник  в  течение
последних четырех с лишним лет, уже ушел.
   - В приемной вас ждут, - доложила мне Борденав, подняв голову над зеленым
абажуром своей лампы.
   Она скорее белокурая, чем рыжая, но, потея, пахнет точь-в-точь как рыжие.
   - Кто?
   - Какая-то девчонка. Не назвалась, не сказала, зачем пришла. Хочет личной
встречи с вами.
   - Какая приемная?
   У нас две приемных - большая и малая, как мы их называем, и я  знал,  что
секретарша ответит:
   - Малая.
   Она не любит женщин, настаивающих на личной встрече со мной.
   Как был, с портфелем под мышкой, в шляпе  и  мокром  плаще,  я  распахнул
дверь и обнаружил незнакомку в кресле; скрестив ноги и дымя  сигаретой,  она
читала киножурнал. Посетительница тут же вскочила и посмотрела на меня  так,
словно перед ней возник киноактер во плоти.
   - Пройдемте со мной.
   Я  обратил  внимание  на  ее  дешевое  пальтишко,  туфли  со  стоптанными
каблуками и, главное,  прическу  -  конский  хвост,  модный  у  танцовщиц  и
известных девиц с Левого берега.
   У себя в кабинете я разделся и сел на свое место,  указав  ей  на  кресло
напротив.
   - Вас кто-нибудь направил сюда? - осведомился я.
   - Нет, я сама пришла.
   - Почему вы обратились именно ко мне, а не к друг