Виктор Суворов
   Контроль
 
   Изд. "АСТ", 1996 г.
   OCR Палек, 1999 г.
 
 
   ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
 
   Настя Стрелецкая (Жар-птица).
   Холованов (он же - Дракон) - товарищ в сверкающих сапогах.
   Товарищ Сталин - Генеральный секретарь ЦК ВКП(б).
   Ширманов - провокатор-исполнитель.
   Некто в сером.
   Профессор Перзеев - теоретик людоедства.
   Товарищ Ежов - Нарком внутренних дел (НКВД)  СССР,  Генеральный  комиссар
государственной безопасности.
   Мистер Стентон - генеральный директор фирмы "Фараон и сыновья".
   Товарищ Берман - Нарком связи СССР, комиссар государственной безопасности
первого ранга, бывший начальник ГУЛАГа НКВД СССР.
   Товарищ  Фриновский  -  заместитель  Наркома  внутренних  дел,  командарм
первого ранга.
   Товарищ Бочаров - старший майор государственной  безопасности,  начальник
Куйбышевского управления НКВД.
   Товарищ Берия - первый секретарь ЦК Коммунистической партии Грузии.
   Мастер Никанор.
   Инструктор Скворцов.
   Катька Михайлова - хохотушка.
   Сей Сеич - спецпроводник спецвагона.
   Люська Сыроежка - спецкурьер ЦК.
   Севастьян - медвежатник.
   Терентий Пересыпкин - майор.
   Мистер Хампфри - инженер-электрик.
   Вожди, охрана, обслуга,  чекисты,  исполнители,  вертухаи,  политические,
блатные, бытовики, спортсмены, рабочие, крестьяне,  трудовая  интеллигенция,
людоеды, широкие народные массы.
 
 
   ТАНЕ
 
 
   ПРОЛОГ
 
   - А теперь целуй мой сапог.
   Сияющий кончик сапога осторожно ткнул в лицо: целуй.
   Не увернуться от сапожного  сияния.  Не  повернуть  лица.  Не  повернуть,
потому как руки заломили за спину  и  все  выше  тянут.  Понемногу.  И  боль
понемногу скользит к тому пределу, после которого крик не сдержать.
   А кричать ей вовсе не хочется.
   Она так и решила: не кричать.
   В былые времена, когда в парусном флоте матросов линьками пороли, каждому
в зубы тряпку совали, чтоб не орал. Но прошли те славные времена.  Теперь  в
рот резиновый мячик суют,  когда  расстреливают  в  крытой  тюрьме.  А  если
расстрел на природе, так мячик в рот не суют - ори  сколько  хочешь.  Ори  в
свое удовольствие. А уж если бьют или руки  ломают,  то  крик  не  то  чтобы
пресекают, но требуют. Крик выбивают. Мода такая. Вообще пытка без воплей  -
неудавшаяся пытка. Неполноценная. Как пиво без пены.
   Им же хотелось, чтоб удалась  пытка.  Им  хотелось,  чтобы  она  кричала.
Потому ее руки они легонько тянут все выше.
   А в расстрельном лесу весна свирепствует. Бесстыжая такая  весна.  Шалая.
Распутная. И каждая прелая хвоинка весной пропахла. Жаль, что к запаху  хвои
лежалой запах ваксы сапожной подмешан. Запах сапога чищеного.  И  сапог  тот
незлобно, но настойчиво в зубы тычется: ну, целуй же меня.
   И голос другой, - ласковый почти, подсказывает:
   - Цалуй же, дурочка. Чаво тебе. Пацалуй разочек, мы тебя и  стрельнем.  И
делу конец. И тебе не мучиться, и нам на футбол не  опоздать;  Ну...  а  то,
сама знаешь, - сапогами забьем. Цалуй...
   Хорошо раньше было. Раньше  говорили:  "Целуй  злодею  ручку".  Теперь  -
сапог. В былые времена перед казнью исполняемому и  стакан  вина  полагался.
Теперь не полагается. Теперь только исполнители перед исполнением пьют.
   И после.
   Весь лес расстрельный водярой пропитался.
   Руки подтянули еще чуть. Так, что хрустнуло. Попалась  бы  рядом  веточка
какая, то вцепилась бы она в ту веточку зубами да крик и сдержала бы. Но  не
попадается на зубы веточка. Только мокрый песок и хвоя прелая.  А  руки  уже
так вздернули, что дышать можно только в себя.  Выдохнуть  не  получается  -
глаза стекленеют.
   Чуть руки отпустили, и выдохнула она со всхлипом. Думала, что,  еще  руки
чуть отпустят. Их и вправду еще  чуть  отпустили,  но  тут-то  ее  и  ахнуло
сапогом ниже ребер. Так ахнуло, что боль в руках отсекло. И вообще все  боли
разом заглушило.
   Новая одна большая боль потихоньку сначала просочилась  в  нее,  а  потом
хлынула вдруг, наполняя. И переполняя. Хватает она  воздух  ртом,  а  он  не
хватается. Руки ее бросили. Они плетьми упали. Ей как-то и дела нет до своих
рук.  В  голову  не  приходит  руками  шевельнуть.  Ей  бы  только  воздуха.
Продохнуть бы. И вроде уже схватила. Только изо рта он внутрь  не  проходит.
Тут ее еще раз сапогом ахнули. Не тем сверкающим. Сверкающий - для поцелуев.
Другим ахнули. Яловым. Яловый тяжелее. Может, и не так сильно ахнули. Только
от второго удара зазвенели сладко колокольчики, и  поплыла  она  спокойно  и
тихо в манящую черноту.
   - Уплывая, слышала другие удары - редкие и тяжкие. Но было уже совсем  не
больно, и потому она
   улыбалась доброй светлой улыбкой.
   Потом лежала она все так же лицом в мокрый песок,  в  прелую  хвою.  Было
холодно и нестерпимо мокро. Шинель сорвали, Настю облили водой. По пролескам
снег  еще  местами.  Потому  холодно   на   земле.   Если   водой   обольют.
Медленно-медленно она выплыла из той черноты, из которой вроде бы не  должно
быть возврата. Не хотелось ей возвращаться оттуда, где запахов нет, в  запах
подснежников, в запах весны, в запах чищеного сапога.
   Но вынесло ее.
   Плывет она голосам навстречу. И голоса к ней плывут:
   - Блядь, на футбол опоздаем.
   - Кончай ее, командир. Не будет она сапог целовать.
   - Заставлю.
   - "Спартачку" сегодня хвоста надрать бы...
   Она в блаженство вернулась. И не  хотелось  ей  шевелиться.  Не  хотелось
выдавать себя, не хотелось показать, что вот она уже  снова  тут  у  их  ног
лежит. Они-то спешили. А она не спешила. Ей некуда больше спешить.  Даже  на
футбол. Ей бы лежать тихо-тихо и долго-долго. Мокрая  ледяная  одежда  ей  в
сладость. И колючие хвоинки  периной  пуховой.  И  захотелось  ей  высказать
неземное блаженство словами человечьими. Но получилось лишь сладостное: Ахх!
   А они услышали долгий стон.
   - Я же говорил, не до конца мы ее.
   И ударило ее, обожгло, ослепило-оглушило. Потом поняла: это они еще  одно
ведро выплеснули. И вновь сапог сияющий у лица: целуй.
   Долго она его рассматривала. У самых  глаз  сапог.  Потому  рассматривать
удобно. Ни одной трещинки на сапоге. Отполирован так, что вовсе  даже  и  не
черный, но серебряный. Так близко сапог от  лица,  что  можно  различить  не
только запах ваксы, но и запах кожи. Новый сапог. Поскрипывает. По рантам  -
хвоинки  налипли  и  мокрого  песка  комочки.  Великолепие  сапога  этим  не
нарушается, но подчеркивается. Голенища - стоячие. Вроде как  металлические.
Между головкой сапога и голенищем - складочки. Но еле-еле. Почти  незаметные
складочки.  Начальственный  сапог.  Можно  на  носителя  такого  сапога   не
смотреть.  Глянь  только  на  сапог  и  опусти  глаза  долу  -  перед  тобою
ба-а-а-альшой начальник. А еще можно в таком сапоге свое отражение уловить.
   Увидела она себя в сапоге. Поначалу  даже  не  сообразила,  кто  это  там
синяками изукрашен, кто это ртом разбитым  кривит.  Потом  узнала.  Мысли  в
голове ее идут одна за одной медленно - медленно. Точно караван верблюдов  в
пустыне.
   Интересно, каков он на вкус, этот сапог?
   И вдруг запах сапога стал ее злить. Вскипая, внутренняя глубинная  ярость
подступила к горлу и даже слегка вырвалась еле слышным  рыком.  Лицо  ее  на
песке. Никто не смотрит в ее лицо. А если бы посмотрел,  то  отшатнулся  бы,
увидев, как легко и просто с  современного  человека,  с  худенькой  девочки
сошли легкие наслоения тысячелетий цивилизации  и  осталась  неандертальская
девочка-людоед  со  страшными   синими   глазами.   Мгновенье   назад   была
комсомолочка с белыми косичками. Стала девочказверь. Взревела  она  ликующим
победным рыком и, разогнувшись могучей  пружиной,  бросилась  на  сверкающий
сапог, охватывая обеими руками.
   Она бросилась, как  бросается  удав-змееед  на  трехметровую  королевскую
кобру: накрывая жертву сразу и полностью. Она бросилась с тем  клокочущим  в
горле ревом, с каким юная львица бросается на своего  первого  буйвола.  Она
знала, как ломать человеческие ноги:  левый  захват  и  толчок  плечом  ниже
колена. Человек редко распределяет равномерно свой вес одновременно  на  обе
ноги. Чаще переминается с ноги  на  ногу,  перемещая  нагрузку  с  одной  на
другую. И важно броситься именно на ту ногу,  на  которую  в  данный  момент
большая нагрузка.
   Ей повезло.
   А еще важно, толкнув под колено плечом туда, где нервов узел, всем  своим
весом удержать вражью ступню на земле. Если удастся - минимум  один  перелом
гарантирован.
   Веса в ней немного. Но техника...
   Ступню его она на земле удержала, и потому у самого ее уха в полированном
голенище затрещали, ломаясь, кости. Он валился назад с протяжным  воем.  Она
знала, что внезапная потеря  равновесия  -  одна  из  двух  основных  причин
панического страха. Он был сокрушен. И не боль  ломаемых  костей,  но  страх
был, причиной его воя.
   Ей бы в этот момент броситься еще раз. На лежачего. На горло.
   Горло она бы перекусила.
   Но не подумала о горле.
   Ей ненавистен был сапог, и именно в него она вцепилась зубами.
   Туда, где чуть заметные складочки.
   Ей больше не надо беречь свои  зубы.  Жизнь  ее  уже  отбивала  последние
мгновения. Потому мысль - не о своих зубах, но о сапоге, который она  должна
не только прокусить, но растерзать,  разметать  вместе  с  кусками  мяса  по
весеннему лесу. Рот ее кровью горячей переполнило. Только не знала: его  это
кровь или собственная.
   Ее били
   Но удары эхом в теле. Без боли. Так бывает, когда на  телеграфном  столбе
сидишь, по которому лупят кувалдой: столб дрожит, а тебе не больно.
   Потом снова была звенящая тьма.
   Потом  она  вернулась  из  тьмы.  Но  уже  не  свирепой   неандертальской
красавицей, но комсомолкой Настей Стрелецкой. Настей Жар-птицей.
   Ее тащили к яме. Она знала - на исполнение Она  смеялась  над  ними.  Она
знала, что победила Правило старое: хочешь легкой смерти - целуй  сапог.  Не
хочешь целовать - смерти легкой не получишь.  Они  не  сумели  заставить  ее
кричать. Они не сумели заставить ее целовать сапог, и все же  она  отвоевала
себе право легкой смерти. Она победила их. Она знала это. И они знали.
   Ее тащили за руки, а ноги - по песку. По кочкам. По ямкам. По кореньям.
   Разинула пасть могильная яма. Посыпались в яму комья мокрого белого песка
из-под яловых сапог исполнителей.  И  увидела  она  разом  всех  тех,  кого,
расстреляли сегодня. Теплых еще. Парит яма, отдавая весне тепло человеческих
тел.
   Много в яме. До краев. Все мертвые глаза разом на нее смотрят.
   На живую.
   Пока живую.
   У гнули ей голову над ямой. Рассматривай содержимое. И  корешки  сосновые
рассматривай,  и  лопаты  на  отвале  песка,  и  головы,  головы,  головы  с
раскрытыми ртами, с высунутыми языками, с полуприкрытыми теперь  уже  навеки
глазами.
   И не думала она, не гадала, что уйти из  этой  жизни  выпадет  под  звуки
бессмертного вальса "Амурские волны". Но выпало так. Где-то далеко-далеко за
березовой рощей, за лесным озером тихо струилась мелодия. И никто не  слышал
ее А она слышала.
   Она знала, что это именно та мелодия. Что это для нее. Что вальс гремит и
зовет ее не уходить. Но она-то знала, что пришло время  уходить.  Уходить  в
кучу переплетенных мягких тел. Уходить из одуряющих запахов  весны  в  запах
спекшейся крови, в запах мясной лавки, в  запах  мокрого  песка  и  сосновых
корней.
   А ведь все для нее так славно начиналось. Впрочем, и завершается неплохо:
не забита сапогами, но расстреляна.
   Расстреляна.
   Главное в жизни - умереть правильно. Красиво умереть.
   Всем хочется красиво жить. Но каждому  все  остальные  мешают  жить,  как
хочется.
   А умереть красиво никто не мешает. И этим надо пользоваться. Но мало  кто
пользуется. А она возможностью умереть красиво воспользовалась. И удалось. А
время остановилось. Застыло. Потом пошло вновь медленно-медленно. Над правым
ее ухом лязгнул пистолетный затвор. Этот лязг она узнала: "Лахти Л-35".
   И грянул выстрел.
   А начиналось все так славно...
 
 
   ГЛАВА 1
 
   Началось все с того, что построил инструктор Скворцов парашютную  команду
и сказал: "Здрассте".
   - Здрассте! - девоньки хором.
   - Умеет ли кто танцевать?
   - Гу, - девоньки весело.
   - Все танцевать умеют?
   - Гу, - ответили девоньки. Без перевода ясно: как не уметь!
   - Ладно, - инструктор Скворцов говорит. -
   Кто танцевать умеет, три шага вперед... Шагом.. Арш!
   Дрогнул строй девичий и отрубил три шага вперед.
   Одна Настя на месте осталась.
   Смерил взглядом строй инструктор Скворцов:
   - Мне столько не надо. Мне одна только нужна
   Ладно. Кто умеет хорошо танцевать... - Скворцов сказал с упором на  слове
"хорошо". - Три шага вперед... Шагом... Арш!
   Снова весь строй три шага вперед отрубил.
   Одна Настя на месте так и осталась.
   - Ладно, девоньки. Мне нужна та, которая очень хорошо танцует. - На  этот
раз упор на слово "очень". - Три шага вперед... Шагом... Арш.
   Еще три шага строй отрубил и замер.
   А Настя одна на прежнем месте.
   Тогда инструктор Скворцов к ней подошел.
   - Анастасия, ты что ж это танцевать не умеешь?
   - Не умею
   - Врешь.
   - Вру.
   - Врешь? А почему?
   - Не хочу танцевать.
   - А танцевать не требуется.
   Обошел инструктор Скворцов ее вокруг, оглядел.
   - Я же не сказал, что танцевать надо. Танцовщиц у меня полная Москва. Мне
девочка  нужна  с  координацией,  с  гибкостью,  с  быстротой  движений,   с
точностью. Давай так, ты нам только покажешь...
   - Зареклась...
   - А это танцем считаться не будет. Демонстрация способностей.
   - Тогда пожалуйста. Только я без музыки не демонстрирую.
   - Есть музыка.
   Водрузил инструктор Скворцов на табуретку  патефон,  накрутил  ручку  как
полагается, поднял головку блестящую... Среди девчонок ропот: да вы на  меня
только посмотрите! Да я вам и без музыки!
   Поставил инструктор  Скворцов  головку  на  пластинку,  порычал  патефон,
похрипел, вроде великий певец перед  исполнением,  и  ударили  вдруг  в  его
патефонном   нутре    барабаны,    взвыли    саксофоны,    заорали    трубы:
трам-пам-пам-пам, трам-пам-пам-пам, пра-па, бу-бу-бу-бу-бу!!!
   С первыми звуками замерла Настя, вытянулась  вдохновением  переполненная,
вроде электрический заряд по  ней  плавно  прошел,  вроде  искры  с  пальцев
посыпались голубые.
   И пошла.
   И пошла.
   - Эге, - девоньки сказали. - Эге.
   Стоят вокруг, смотрят. А  некоторые  и  смотреть  не  стали.  На  укладку
парашютов пошли.
   А Настя Жар-птица чертиком заводным ритм негритянский выплясывает.  И  по
телу ее вроде волна вверх-вниз ходит, вроде ни костей в  ней,  ни  суставов.
Как змея под дудочку. Танцует так, что с места не сходит. Но ведь и змеи  на
хвосте танцуют, с места не сходя.  При  умении  сцена  вовсе  не  требуется.
Умеющему и зал танцевальный не нужен. При умении можно и на месте танцевать.
На собственном хвосте.
   Где-нибудь в Калькутте или в Мадрасе оценили бы. И в Чикаго  оценили  бы.
Правда, и в Москве оценили.
   - Ну, девоньки, кто кроме Настасьи талант продемонстрировать желает?
   Никто не желает: прыжки сегодня, энергию экономить надо, не до танцев.
   Смеется инструктор Скворцов. И Насте на ушко:
   - Молодец. Ай, молодец. Я тебя за три парашюта продам.
   Вечерами у Насти работа. Завод "Серп и молот". Литейный цех. Подметальное
дело. Семь часов в  день.  В  соответствии  со  сталинской  конституцией.  А
парашютная секция по утрам.
   - Многие думают,  что  главное  в  парашютном  деле  -  укладка,  прыжки,
приземление.  Чепуха.  Этому,  девоньки,  не  верьте.  Дураки  думают,   что
приземлился и делу конец. Нет,  куколки  мои  тряпочные,  после  приземления
самое  главное  только  и  начинается.  Надо  парашют  спрятать  и  с  места
приземления уйти. Поэтому каждый день я вас на полный марафон  гонять  буду.
Уходя от преследования, надо  уметь  переплыть  реку.  Поэтому  каждый  день
помимо марафона мы будем плавать километр. Бассейна у нас нет, но он нам  не
нужен. Москва-река - наш бассейн.
   - А зимой?
   - Зимой у Серебряного бора нам ледокол дорожку ломать будет.
   Отгремела смена  вечерняя.  Затих  цех.  И  раздевалки  затихли.  Никого.
Бесконечные ряды шкафов железных. На каждом шкафу замок. Все замки - разные.
Если бы нашелся какой коллекционер, то - раздолье ему, сразу бы в раздевалке
одного только цеха  полную  коллекцию  замков  собрал  всех  времен  и  всех
народов.
   Осторожно Настя в свой шкаф железный - юрк.
   Как мышка незаметная. Только щелочку надо оставить.  Потому  как  снаружи
ручка есть, а изнутри не предусмотрена. Щелкнет замок,  как  потом  из  этой
мышеловки выбраться? Тот, кто шкафы для раздевалок делал, никак предположить
не мог, что шкаф спальней кому-то служить будет. Домом родным.
   Прижалась Настя спиной к железной стенке, обняла колени руками. Голову на
колени - и спит. Жаль, затекают ноги быстро. Жаль,  не  вытянуть  их.  Жаль,
ночами холодно. Жаль, что халаты промасленные не греют и голова от их запаха
болит. Только пустяки все это. После марафона, после плавания километрового,
после парашютной  тренировки  (а  для  умеющих  хорошо  танцевать  -  еще  и
стрельба, и самбо, и ориентирование  на  местности),  после  вечерней  смены
спится хорошо даже в железном шкафу раздевалки литейного цеха завода "Серп и
молот".
   Строг инструктор Скворцов:
   - Значит, так. Сейчас у нас сентябрь.  Объявляю  купальный  сезон.  Любое
занятие будем начинать с купания. Один час. И  так  будем  продолжать.  Весь
год. В Москве холодно не бывает. Редко-редко до минус тридцати доходит.  Это
у нас в Сибири холодно. А тут тепло. Всегда. Но и  у  нас,  в  Сибири,  вода
холодной  не  бывает.  Никогда.  Если  вода  холодная,  то  она  твердеет  и
превращается в лед. Но в  любом  льду  всегда  можно  прорубить  прорубь.  В
проруби вода всегда теплая. Пока не затвердеет. Но мы новую прорубь  к  тому
времени прорубим.
   И еще. Запрещаю воду ногой трогать. Запрещаю рукой. Незачем  ее  трогать.
Температуру воды на глаз видно. В лед не превратилась  -  значит  теплая.  В
воду входить быстро. От, этого решительность вырабатывается. В воду  входить
так, как входит парашютист в пустоту. Все ясно?
   - Все.
   -  Тогда  одна  минута  на  раздевание...  пошла.  А  с  завтрашнего  дня
раздеваться будем быстро.
   Почему Настя в шкафу спит? Потому, что больше негде. Совсем недавно  жила
она в большой квартире. В очень большой.  Но  осталась  одна  Настя  на  всю
квартиру. На всю Москву. На всю  Россию.  Квартира  гулкая.  Москва  гулкая.
Отдаются шаги в квартире. Отдаются шаги  на  Москве:  ходят  темными  ночами
темные люди. Стучат в двери. Вы арестованы! Вы арестованы! Вы арестованы! Вы
арестованы!
   Затаилась Москва. Притихла.  Мертвой  прикидывается.  Ведет  себя  Москва
точно так, как город Конотоп. Когда шпана по улицам песни орет.
   В те странные ночи ходила Настя из комнаты в  комнату.  В  каждой  -  все
четыре стены книгами заставлены. Под потолки. А  потолки  раньше  вон  какой
высоты делали.  Все  бы  хорошо  но  на  двери  входной  Моссовет  резолюцию
кнопочкой приколол: "Освободить до 13.7.1936". Резолюция в  полном  порядке:
печать с колосьями, с серпом и молотом и подпись крюком.
   Куда книги девать? И вообще, что делать? Отец, красный  командир,  врагом
оказался.  Не  побоялся  с  самим  Тухачевским  спорить.  А  кто  спорит   с
Тухачевским - тот враг. И мать врагом оказалась. Враг без права переписки. А
дед-белогвардеец всегда врагом этой  власти  был.  Дед  где-то  в  маленьком
украинском городишке прошлое свое таит. К деду можно было иногда,  тихонько,
на недельку. Теперь нельзя. Путь заказан.
   Много друзей было у Насти в Москве. Только после  ареста  отца  и  матери
как-то дружба разладилась, а новая складываться перестала.
   До 13 июля неделя оставалась, и потому сидела Настя днями и ночами, книги
листала.  Читала  она  медленно.  Быстро  читать  ее  учили,  но  она  этому
противила