Генри Лайон Олди
 
   Дорога
 
   Не мы идем по Пути,
   но Путь проходит через нас.
 
   Благими намерениями
   вымощена дорога в ад.
 
   Эх, дороги...
   КНИГА ПЕРВАЯ. ПРАВО НА СМЕРТЬ
   Ведь некоторые не знают, что нам суждено здесь погибнуть. У тех  же,  кто
знает это, сразу прекращаются ссоры.
   Дхаммапада
 
   Жди меня. Я не вернусь.
   Н. Гумилев
   ГЛАВА ПЕРВАЯ
   о любопытном Пустотнике, проблемах и бедственном положении бесов, а также
о том, стоит  ли  просто  от  дурного  настроения  ввязываться  в  случайные
авантюры; с приложениями и заметками на полях.
   1
   Часть людей обольщается жизнью земной,
   Часть - в мечтах обращается к жизни иной.
   Смерть - стена. И при жизни никто не узнает
   Высшей истины, скрытой за этой стеной.
   Гиясаддин Абу-л-Фатх Хайям ан-Нишапури
   2
   Желтый песок арены, казалось,  обжигал  глаза.  Я  поморгал  воспаленными
веками и медленно двинулся по дуге западных трибун, стараясь оставлять центр
строго по левую  руку.  Я  был  левшой.  Некоторых  зрителей  это  почему-то
возбуждало.
   В центре арены бесновался бес. (Хороший, однако,  каламбур...  не  забыть
бы... Аристократы ценят меткое словцо, и похоже, сегодня вечером я выпью  за
чужой счет...) Бес протяжно выл на высокой, режущей  слух  ноте,  взбрыкивал
окованными сталью копытами и без устали колотил себя в  оголенную  волосатую
грудь. Он уже разодрал себе всю шкуру в кровь шипами боевых браслетов, и  их
гравировка покрылась тусклым, запекшимся пурпуром. От когтей, равно как и от
хвоста, отказались еще в Старой Эре, потому что их крепления вечно ломались,
когти слетали с пальцев, а хвост больше путался  в  собственных  ногах,  чем
подсекал чужие. После какой-то умник придумал шипастые запястья, и тогда  же
ввели узкий плетеный бич с кисточкой на конце  -  для  сохранения  традиций.
Новинки прижились, бич так и прозвали - "хвостом" - но многие  бесы  все  же
предпочитали нетрадиционное оружие.  Я,  например,  предпочитал,  и  ланисты
нашей школы слова поперек не говорили... А хоть бы и  говорили...  Я  махнул
рукой в адрес впавшего в амок беса, и солнце на  миг  полыхнуло  по  широкой
поверхности моей парной "бабочки". Трибуны загудели от восторга, я незаметно
поморщился и сделал еще шаг. Второй тесак болтался на поясе, и мне было лень
его доставать. И так сойдет...
   Скука. Скука захлестывала меня серым липким потоком, она обволакивала мое
сознание, заставляя думать о чем угодно, кроме происходящего вокруг  -  и  я
ощущал  ее  почти  физически,  вечную  вязкую  скуку,   свою   и   тщательно
притворяющегося беса. Я шел по кругу, он ярился  в  центре,  но  зрители,  к
счастью, не видели наших глаз. Ну что ж, на то мы и бесы...
   Я подмигнул ему - давай, брат, уважим соль земли, сливки общества, и  кто
там еще соизволил зайти сегодня в цирк из свободных граждан... Давай,  брат,
пора -  и  он  понял  меня,  он  легко  кувыркнулся  мне  в  ноги,  стараясь
дотянуться, достать рогом колено. Я сделал шаг назад, подкова копыта ударила
у самой щеки, и пришлось слегка пнуть беса ногой в живот,  держа  клинок  на
отлете. Рано еще для кровушки... жарко...
   Он упал и, не вставая, махнул "хвостом". Я увернулся  и  снова  пошел  по
кругу.
   Выкладываться не хотелось. Для кого? Игры Равноденствия еще не  скоро,  к
нам забредали лишь ремесленники со своими  толстыми  сопливыми  семействами,
бездельники с окраин, да унылые сынки членов городского патроната.  Все  это
были солидные, полновесные граждане, у всех у них было Право, и плевать я на
них хотел.
   Я облизал пересохшие губы и сплюнул на бордюр манежа. Плевок чуть  ли  не
задымился. Бес проследил его пологую траекторию  и  твердо  взглянул  мне  в
лицо.
   "Хватит, - одними губами неслышно выдохнул бес. - Кончай..."
   Я кивнул и двинулся на сближение. Трибуны требовали своего,  положенного,
и надо было дать им требуемое. И я дал.  Этому  трюку  лет  сто  назад  меня
обучил один из ланист, и исполнял я его с тех пор раза два-три, но всегда  с
неизменным успехом. Вот и сейчас, когда "хвост" обвил мое туловище, я прижал
его кисточку локтем и прыгнул к бесу, одновременно вращаясь, подобно волчку.
   Бич дважды обмотался вокруг меня, бес не успел вовремя выпустить рукоять,
и резким косым взмахом я перерубил ему руку чуть выше полосы браслета. Кисть
упала на песок, бес пошатнулся, и моя "бабочка" легко вошла ему в правый бок
- ведь я левша, когда сильно хочу этого. Ах да, я уже говорил...
   Кровь толчком выплеснулась наружу, забрызгав мне тунику -  совсем  новую,
надо заметить, тунику, вчера только стиранную - хрустнули ребра, и бес  стал
оседать на арену. Трибуны за  спиной  взорвались,  и  в  их  привычном  реве
внезапно пробился нелепый истерический визг:
   - Право! Право!..
   Я  обернулся.  По  ступенькам  бокового  прохода  неуклюже  бежал   лысый
коротышка в засаленном хитоне с кожаными вставками, неумело крутя над плешью
огромной ржавой алебардой. За плечом у меня хрипел бес,  публика  сходила  с
ума от счастья, а я все не мог оторваться от сопящего  бегуна,  и  проклинал
сегодняшнее невезение, сподобившее в межсезонье  нарваться  на  Реализующего
Право.
   Реализующий вылетел на арену, не удержался на ногах и грохнулся у  кромки
закрытых лож. Потом вскочил, послюнил разбитое колено - неуместный, домашний
жест вызвал глумливое  хихиканье  галерки  -  подхватил  выпавшее  оружие  и
кинулся ко мне. Я подождал, пока он соизволит замахнуться, и несильно  ткнул
его носком в пах, чуть повыше края грубого  хитона.  Реализующий  зашипел  и
ухватился за пострадавшее место, чуть не выколов себе глаз концом  алебарды.
Не так он  себе  все  это  представлял,  совсем  не  так,  и  соседи  не  то
рассказывали, а я не хотел его разубеждать.
   Я повернулся и направился за кулисы. Мой горожанин  моментально  забыл  о
травме и зарысил вслед, охая и собираясь  треснуть  меня  по  затылку  своим
антиквариатом. И тут за ним встал мой утренний  бес.  Ремешок  на  его  ноге
лопнул, копыто отлетело в сторону, и, припадая  на  одну  ногу,  он  казался
хромым. Хромым, живым и невредимым.
   Каким и был.
   Никто и никогда не успевал заметить момента  Иллюзии.  Правым  кулаком  -
кулаком  отрубленной  мною  руки  -  бес  с   хрустом   разбил   позвоночник
Реализующего Право; и  лишь  распоротая  туника  беса  напоминала  об  ударе
тесака, сорвавшего аплодисменты зрителей.
   Реализующий подавился криком  и  сполз  мне  под  ноги.  Я  посмотрел  на
ухмыляющегося беса и отрицательно  покачал  головой.  Бес  пожал  плечами  и
склонился над парализованным человеком. Шип браслета погрузился  в  артерию.
Реализующий дернулся и начал остывать.
   Я подобрал алебарду и поднял глаза на неистовствующие  трибуны.  Все  они
были свободные люди, все они имели Право. Право на смерть. Все - кроме  нас.
Мы не имели. Мы - бесы. Бессмертные. Иногда - гладиаторы, иногда -  рабы  на
рудниках. Низшая каста. Подонки.
   3
   Казармы, как обычно, пустовали. Больше часа я просидел в термах, смывая с
себя пыльную духоту цирка, рассеянно разглядывая край крохотного  одинарного
бассейна, облицованного  пористой  лазурной  плиткой;  вода  мягко  пыталась
растворить в  своей  благости  мое  нынешнее  смутно-беспокойное  состояние,
пыталась - и не  могла.  Такое  повторялось  со  мной  каждую  осень,  в  ее
солнечном желтеющем шелесте, повторялось давно... вот  уже...  много,  очень
много лет. Я не помнил - сколько. И чай остыл в чашке. Совсем остыл...
   В шкафчике отыскалась свежая  туника,  на  плече  защелкнулась  узорчатая
пряжка длинной, волнистой накидки без  форменных  знаков  различия,  которые
неизменно спарывал самый зеленый бес... В принципе,  вольности  такого  рода
должны были бы наказываться, но на бесовские причуды  предпочитали  смотреть
сквозь пальцы. Да и много ли наказаний для беса? Немного.  Если  не  считать
вечности... Немного - но есть.
   Есть.
   Во дворе школы, на скамеечке  под  одиноким  мессинским  кипарисом  сидел
старший ланиста Харон. Невидящим взглядом он  уставился  себе  под  ноги,  и
тонкий прутик в руке его все вычерчивал один и тот же зигзаг между подошвами
сандалий  Харона.   Жесткие,   совершенно   седые   волосы   ланисты   резко
контрастировали с взлохмаченными черными  бровями.  Я  не  входил  в  каркас
Харона, но был знаком с ним вот уже сорок... нет, сорок два  года.  Капля  в
протухшем море моей жизни... А до того я знал его  отца.  Это  я  на  ХХХIII
Играх Равноденствия убил ланисту Лисиппа, отца ланисты Харона.  И  Харон  со
дня  совершеннолетия  был  вечно  признателен  мне  за  это,  хотя  знал   о
случившемся лишь от бесов и матери - слишком мал он был, слишком...
   Профессия ланист передавалась по наследству, секреты  владения  фамильным
оружием хранились в строжайшей  тайне,  открываясь  лишь  детям  по  мужской
линии, ну и "своим" бесам - и не зря ланист звали Заявившими о Праве. Каждый
из Отцов казарм набирал группу, или как говорили сами ланисты - "каркас", из
девяти-тринадцати гладиаторов (обязательный нечет), и начиналось  ежедневное
изнурительное учение. В каркас поступали либо новоприсланные бесы - "почки",
либо освистанные публикой - "пищики".
   Мы,  "ветки"  и  "листья",  в  регулярных  уроках  уже  не  нуждались   и
комплектовались в особые  бенефисные  подразделения,  но  некоторые  из  нас
оставались у полюбившегося ланисты в подмастерьях или  начинали  от  сосущей
тоски гулять из каркаса в каркас, или даже пытались сменить школу.  А  потом
наступал срок очередных Игр. И ланиста  выходил  в  круг  трибун  со  своими
питомцами.
   Он  поворачивался  лицом  к  закрытым  ложам,  кланялся  гербовой   ширме
Верховного Архонта... В следующее мгновение  Заявивший  о  Праве  брался  за
оружие - единственный смертный в бессмертном каркасе.
   Единственный свободный среди рабов.
   Он искал ученика, превзошедшего  учителя,  и  если  такой  находился,  то
ланиста оставался на загустевшем песке, а у школьного алтаря  ставили  новый
жертвенный камень, и гордая душа Реализовавшего Право на  смерть  уходила  в
синюю пустоту, уходила, не оборачиваясь, и плащ чести  бился  за  плечами...
Его ждала почетная скамья за  столом  предков.  Нет,  ты  не  был  трусливой
собакой, львом ты был среди яростных львов...
   Я до сих пор помню тело  Лисиппа,  вольно  раскинувшееся  мощное  тело  с
трезубцем под левым соском. Он сам подарил мне древний  кованый  трезубец  с
полустершимся клеймом, он учил меня держать его в  руках,  он  верил  мне...
После я хотел вернуть трезубец матери Харона, еще позднее я силой всунул его
в руки  юного  Харона,  но  он  поцеловал  древко  и  вернул  мне  отцовское
наследство с ритуальным поклоном. Больше я никогда не прикасался к  трезубцу
ланисты Лисиппа и всегда жег  бумажные  деньги  на  его  камне  в  годовщину
памятных Игр.
   Я знал, что многие  бесы,  видя  это,  недоуменно  пожимают  плечами,  но
последние годы  меня  мало  интересовало  мнение  окружающих.  Оно  потеряло
значение с момента удара, вызвавшего улыбку Лисиппа и кровавую пену  на  его
улыбающихся губах.
   Я завидовал ему. Я завидовал чужой свободе.
   К тому же с этого дня у меня начались припадки. Первый приступ вцепился в
мое измученное боем сознание прямо у выхода с  арены,  и  бесы  готовящегося
каркаса  долго  хвастались  потом,  сколько  усилий  потребовалось  им   для
скручивания юродивого Марцелла. Нет, не Марцелла... Как же меня звали тогда?
Впрочем, какая  разница...  В  общем,  бился  я  в  падучей,  как  укушенный
семиножкой, в рот мой совали кучу предметов, не давая откусить язык. А потом
все внезапно прошло - и я сел, ошалело глядя на потные лица окружающих.
   Инцидент списали на жару и мои тесные  отношения  с  Лисиппом.  А  я  все
вспоминал острый запах канифоли в коробке у занавеса,  от  которого  в  моем
мозгу и встала черная волна, несущая в гулком ревущем водовороте лица, имена
и  события.  Позже  я  научился  предвидеть  приход  болезни,  прятаться  от
назойливых глаз и длинных языков; прятаться и молчать.
   Я никогда не рассказывал им, где был я и  что  видел,  пока  они  держали
кричащее выгибающееся тело. Я и себе никогда не  позволял  задумываться  над
этим. Усталость, канифоль и сухой несмолкающий шелест, возникший  у  меня  в
голове, словно тысячи змей или осенние листья под ветром...
   Я просто знал - это те, которые Я. Это они. И уходил от ответа.
   - ...Привет, Харр! - сказал я, усаживаясь рядом.
   - Привет, - не поднимая головы, кивнул он.  Я  знал,  что  могу  называть
Харона уменьшительным, домашним именем, но сегодня это  прозвучало  донельзя
некстати.
   - Мне скучно, бес, - хмуро бросил Харон, ломая свой прутик. - Скоро Игры,
а мой каркас не способен даже сорвать свист с галерки. Я никудышный ланиста.
Ноздри глупого Харона забиты песком арены, и им никогда не вдохнуть  чистого
воздуха Ухода.
   Я улыбнулся про себя.  Никогда...  Что  смыслишь  ты  в  этом,  свободный
человек? Ветер взъерошил плотную крону кипариса, и я с наслаждением  глотнул
ненадежную прохладу.
   - Не болтай ерунду, - я тронул плечо ланисты, и он машинально  повернулся
ко мне - словно осенний лист незаметно спустился на задумавшегося  человека,
и человек не может понять - было прикосновение или нет?
   - Не болтай ерунду. Ты прекрасный ланиста. Лучший из... из ныне  живущих.
И ты не виноват в бездарности своих "пищиков". Набери новый каркас. А этих..
   - А этих отправь на рудники, - тихо сказал  он,  избегая  встречаться  со
мной глазами. - Это не твой совет, Марцелл. Это скользкая жалость  прошипела
чужим голосом. Человек с твоим именем не должен давать таких советов.
   Меня звали Марцелл. Вернее, так раньше звали одного  рыжего  веснушчатого
беса, который так умел поднимать настроение в казармах, что  даже  Кастор  -
самый старый из нас, вечно сонный и  просыпавшийся  лишь  перед  выходом  на
арену - даже замшелый Кастор улыбался, попадая под Марцеллово обаяние.
   Мы делили с ним комнату, и  только  я  знал,  что  веселый  Марцелл  стал
пропадать по ночам и приходить пьяным, я протаскивал его через окно в спящие
казармы... а потом он исчез.
   Он исчез во  время  дежурства  Харона  -  тогда  еще  совсем  молодого  и
незнакомого с хандрой. Они долго говорили в темном коридоре, после я услышал
крик Марцелла и топот ног. Он не появился на следующий день, он не  появился
через месяц, и тогда на утренней поверке я вышел из строя и  сказал  Претору
школ Западного округа:
   - Меня зовут Марцелл. С сегодняшнего дня. Разрешите встать в строй?
   И встал в строй, не дожидаясь  разрешения.  Поправляя  сползший  пояс,  я
поймал на себе взгляд Претора и другой, недоверчиво-нервный взгляд Харона, и
понял, что шагнул в недозволенное. Как давно был тот день... Как недавно  он
был.
   (Был. Быть. Буду.  Дурацкое  слово.  Быть  или  не  быть...  А  если  нет
выбора?!)
   ...Мы помолчали. Ветер осторожно ходил по двору,  огибая  нашу  скамейку,
ветер хотел вступить в беседу, но все не решался; и тишина отпугивала робкий
осенний ветер.
   Не  нужно,  Харон,  молчал  я,  всякое  бывает...  Оступись  -  случайно,
поступись - хоть чем-то, никто не заметит, не  поймет,  они  слепы,  и  лишь
завизжат, когда жало изящно впишется в счастливое  тело,  выпуская  тебя  на
волю...
   Спасибо, бес, молчал Харон, я люблю  тебя,  лучший  убийца  из  созданных
отцом моим... Спроси у учителя своего - пошел бы он на такой путь, продал бы
звон имени за купленный ложью Уход?... спроси, бес...
   Хочешь, молчал я, я выйду на арену в  твоем  каркасе,  хочешь?  -  ты  же
знаешь, что я могу...
   Да, молчал он, ты можешь... Я - не могу.  Пойми,  бес...  прости,  бес...
пойми...
   Я поднялся и направился к выходу со двора. На ноге слабо  звякнули  узкие
медные обручи - в  случае  необходимости  ими  можно  будет  расплатиться  в
городе. У самых ворот меня догнала фраза, брошенная вслед Хароном.
   - Тебя искал Пустотник. Не наш. Чужой. Среди тех, кто поставляет бойцов в
школы Западного округа, его лицо никогда не появлялось.
   - Никогда? - безучастно переспросил я.
   - Никогда на моей памяти, - поправился Харон.  -  Я  сказал,  что  ты  на
арене.
   - Хорошо,  -  ответил  я  и  вышел  на  пропыленную  улицу.  Беспокойство
прошмыгнуло в собачий лаз под забором и, озираясь, затрусило за мной.
   4
   Когда на беса находило, и  все  его  поведение  начинало  излучать  некую
заторможенную растерянность, словно нашел бес то, что  давно  искал,  а  оно
оказалось совершенно ненужным и вдобавок сломанным - бес зачастую сбегал  из
школы и поселялся где-нибудь на отшибе, в полном одиночестве.  Он  забирался
на Фризское побережье, или в отроги гор Ра-Муаз, строил там грозящую рухнуть
развалюху и сутками сидел на ее пороге. Горожане говорили про таких -  "ушел
в кокон", и очень сердились, когда пропадал боец, на которого  были  сделаны
крупные ставки. Начальство, выслушав донесение об очередной самоволке,  лишь
поднимало брови и равнодушно сообщало: "Перебесится - вернется..."
   И обычно...
   Обычно начальство оказывалось право, хотя мы молча  чувствовали,  что  из
кокона не возвращаются  такими,  какими  ушли.  И  именно  вернувшиеся  бесы
первыми срывались на досадных мелочах, или кидались в амок прямо на  улицах,
или поддавались на уговоры разных извращенцев, чье Право жгло им  руки  -  в
основном, кстати, женщин. Свободных женщин, потому что я  никогда  не  видел
беса-женщину...
   Я не понимал самозваных отшельников. Да и отшельничество их было каким-то
неправильным, надуманным, истеричным - хотя я и не знал, каким  должно  быть
настоящее... Когда  осеннее  половодье  захлестывало  меня,  подкатывая  под
горло, - я шел в  город.  Протискивался  через  тесноту  переулков,  плыл  в
сутолоке базаров, мерял шагами плиты набережной...
   Один среди многих, ненужный среди равнодушных, и мне  начинало  казаться,
что я один из них, свой, свободный; что я тоже умру, шагну в никуда,  и  сам
выберу день и способ; что я волен выбирать, отказываться или  соглашаться...
Наивно - да, глупо - конечно, ненадолго - еще бы, но...  Дышать  становилось
легче. А в одиночестве я, наверное, захлебнулся бы  сам  собой.  Человек  не
должен быть один. Если я - человек. Если я могу быть.
   - Ты чего! Чего! Чего ты... - забормотал мне прямо  в  ухо  отшатнувшийся
кряжистый детина в замызганном бордовом переднике.  Видимо,  задумавшись,  я
случайно толкнул его, и он воспринял это,  как  повод  к  скандалу.  Бедный,
бедный... плебей, чье Право придет слишком не  вовремя,  когда  руки  станут
непослушны, и городской патронат  зарегистрирует  совершеннолетие  детей,  а
более удачливый сосед в обход очереди сбежит в небо, как сделал это утренний
коротышка с ржавым топором... Жена, небось, пилит, стерва жирная...
   Я извинился и пошел дальше. Он остался на месте с разинутым ртом и  долго
еще глядел мне вслед. По-моему, извинение напугало его еще больше. Завтра он
явится в цирк, и будет надрываться с галерки, забыв утереть бороду.
   Таверна была открыта. Всякий раз, когда я разглядывал  огромную  вывеску,
где красовалась голая  девица  с  искаженными  пропорциями,  а  над  девицей
каллиграфическим почерком  была  выписана  надпись  "Малосольный  огурец"  -
всякий  раз  мне  не  удавалось  сдержать  улыбку  и  недоумение  по  поводу
своеобразной фантазии хозяина.  Весь  город  знал,  что  хозяин  "Огурца"  -
философ, но это не  объясняло  вывески.  Впрочем,  я  приходил  сюда  не  за
философией.
   ...Округлость кувшина приятно холодила ладони. В углу ссорилась  компания
приезжих крестьян, но ссора развивалась как-то вяло и без энтузиазма. Просто
кто-то называл сидящего рядом "пахарем",  а  тот  прикладывал  к  уху  руку,
сложенную лодочкой, и на всякий случай сипел: "Сам ты!.. Сам  ты,  говорю!..
А?.."
   Я проглотил алую, чуть пряную жидкость и вдохнул через рот, прислушиваясь
к букету.
   Задним числом я никак не мог избавитьс