Спортивные  обозреватели  часто
называли это боевым духом, однако корни уходили  глубже  -  к  генам,  к
инстинкту, к чему-то первозданному, подобно  так  легко  пробуждаемой  в
человеке воинственности, явившейся основной причиной войн.
   Я не отрицал мысли о том, что благодаря силе  инстинкта  сражаться  и
побеждать я стремился к  борьбе  на  скачках,  будучи  ярым  противником
смертоубийства. Сублимация - вот  как,  без  сомнения,  назвали  бы  это
мудрецы-ученые.  Мы  с  Дейтпамом  одинаково  примитивно   хотели   быть
победителями.
   - О чем вы думаете? - услышал я возле самого своего плеча.
   "Я бы узнал ее голос  где  угодно",  -  подумал  я.  Повернувшись,  я
встретился со спокойным и в то же время несколько встревоженным взглядом
леди Найтвуд. Ее светскость безошибочно угадывалась в  гладко  уложенных
волосах, аристократических чертах и стиле одежды, и  лишь  глаза  слегка
выдавали пылкую натуру.
   - Думаю о лошадях, - ответил я.
   - Мне кажется, вы удивлены тем, что я сегодня  пришла  сюда,  хоть  и
узнала вчера вечером о том, что вы не только приедете на скачки -  этого
в общем-то можно было ожидать из-за участия Дазн Роузез, - но и будете у
нас на обеде...
   Она замолчала в некотором замешательстве.
   - Я не Гревил. Не думайте, что я такой же, как он, - сказал я.
   Она поморгала ресницами.
   - Вы чересчур проницательны. - Она немного поразмыслила. - Ну что  ж,
мне действительно хотелось побыть рядом с вами. Меня это как-то утешает.
   Мы стояли возле  парапета  парадного  круга,  наблюдая  за  тем,  как
участники очередной скачки водили по нему своих лошадей. Забег  на  приз
Йоркского университета должен был  быть  следующим,  а  тот,  в  котором
участвовал Дазн Роузез, еще через два, так что никто из нас никуда особо
не торопился. Вокруг стоял шум собравшейся толпы, к которому прибавлялся
стук  копыт  проходивших  мимо  лошадей,  и,   тихо   разговаривая,   мы
чувствовали себя в уединении этого  пространственного  оазиса,  где  нас
никто не мог подслушать.
   - Вы все еще злитесь на меня за то, что я вас ударила? - спросила она
с оттенком горечи в  голосе,  так  и  не  услышав  моей  реакции  на  ее
последние слова.
   - Нет, - ответил я с легкой улыбкой.
   - Я и вправду решила, что вы грабитель.
   - А как бы вы объяснялись с полицией, если бы они приехали?
   - Надеюсь, до меня бы дошло и я удрала бы до их появления, -  сказала
она с грустным вздохом. - Гревил говорил, что если мне всерьез  придется
воспользоваться кийогой, то надо сразу убегать,  не  думая  о  том,  что
случилось с моим обидчиком, однако он  не  предполагал,  что  это  может
произойти в его собственном доме.
   - Меня удивляет, что он подарил вам такое оружие, - мягко заметил  я.
- Разве это не противозаконно? Он же судья.
   - И я тоже судья, - вдруг сказала она.  -  Мы  и  встретились  с  ним
впервые на совещании полицейского суда.  Я  не  узнавала,  считается  ли
применение кийоги нарушением закона, но наверняка предпочла бы предстать
перед судом за незаконное ношение и  применение  оружия,  чем  оказаться
жертвой физического насилия, с которым мы сталкиваемся каждую неделю.
   - А откуда он привез ее? - поинтересовался я.
   - Из Америки.
   - Она и сейчас с вами?
   Кивнув, она показала на свою сумочку.
   - Это теперь стало привычкой.
   "Она, должно быть, младше своего мужа лет на тридцать",  -  почему-то
вдруг подумал  я,  и  мне  было  известно,  какие  чувства  она  к  нему
испытывала. Я еще не разобрался, нравилась она мне или нет,  но  отдавал
себе  отчет  в  том,  что  между  нами  возникла  какая-то  таинственная
близость, не вызывавшая у меня отрицательных эмоций.
   Появившиеся жокеи стояли маленькими группками в окружении  владельцев
лошадей. Николас Лоудер был по-прежнему в компании все того же  крепкого
коренастого мужчины в темном костюме с болтавшейся  на  лацкане  розовой
картонной эмблемой клуба.
   - Дазн Роузез, - начал я, глядя, как Лоудер  беседует  с  хозяином  и
жокеем, - это его в вашу честь назвали "дюжина роз"?
   - Господи, - смущенно сказала она. - Как же...
   - Я положил ваши розы на гроб во время службы.
   - Боже мой... - еле слышно пролепетала она от подступившего  к  горлу
кома, и ее губы задрожали. - Я.., не могу...
   - Скажите, а почему Йоркский университет решил назвать  скачку  своим
именем? - спросил я как ни в чем не бывало, давая ей возможность  прийти
в себя.
   Она сглотнула, пытаясь вернуть самообладание и успокоиться.
   - Простите. Я ведь могу оплакивать его только в  душе,  не  показывая
виду никому, кроме вас. Это так угнетает меня, что я ничего  не  могу  с
собой поделать.
   Помолчав, она ответила на мой праздный вопрос:
   - Руководители соревнований  хотели  поддержки  городских  властей  и
деловых кругов.  Некоторые  важные  персоны  в  университете  не  хотели
принимать в этом участия, но Генри переубедил их.  Мы  с  ним  неизменно
приезжаем сюда на состязания. Нам обоим нравится проводить здесь время с
друзьями.
   - Ваш муж не читает лекции в университете?
   - О нет. Он лишь номинальный глава.  У  него  много  председательских
должностей в Йорке. Он здесь общественный деятель.
   "Для которого скандалы крайне нежелательны, - подумал я,  -  впрочем,
как и для нее, ну и для Гревила тоже. Они с ним  должны  были  проявлять
чрезвычайную предусмотрительность".
   - Сколько лет вы знали Гревила? - мягко спросил я.
   - Четыре года.
   Она немного помолчала.
   - Четыре удивительных года. Так мало. Жокеи  вскочили  на  лошадей  и
выехали на ипподром. Николас  Лоудер  со  своим  компаньоном,  увлеченно
беседуя, направился к трибунам.
   - Можно я посмотрю с вами этот забег? - спросила Кларисса.  -  Вы  не
возражаете?
   - Я не собирался подниматься  на  трибуны.  -  Как  бы  извиняясь,  я
посмотрел на свои костыли. - Так мне проще.
   - Я не против.
   Мы так и остались стоять на траве перед трибуной, и она сказала:
   -  Всякий  раз,  когда  мы  встречались,  он  неизменно  покупал  мне
двенадцать красных роз. Это просто.., как...
   Она замолчала, с трудом справляясь с собой.
   Я лишь понимающе кивнул, вспомнив об урне с прахом  и  кусте  красных
роз и решив рассказать ей об этом  как-нибудь  в  другой  раз.  В  конце
концов, я сделал это для него, а не для нее.
   Двухгодовалый жеребец Николаев Лоудера выиграл забег со  значительным
преимуществом.  Передо  мной  промелькнуло  лицо   его   хозяина,   явно
довольное, но неулыбающееся. "Да, мрачноватый тип", - отметил я.
   Кларисса пошла к своему мужу, чтобы посмотреть с ним  забег  на  приз
университета, а я, пока произносились  приветственные  речи,  отправился
искать Дазн Роузез, которого,  еще  без  седла,  вывели  погулять  перед
выходом на парадный круг.
   Дазн Роузез показался мне почти сонным. Ничем  не  примечательный  по
виду гнедой, он был далеко не таким, как Дейтпам, в нем не чувствовалось
характерного  для  скакуна  возбуждения  перед  забегом.  Его  актерские
способности не вызывали сомнения, но в тот момент он явно не  производил
впечатления потенциального победителя и выглядел совсем не таким, как  я
ожидал. Я не мог поверить, что это тот самый жеребец, которого  я  видел
на видеопленке, запечатлевшей три блестящие  победы  на  скачках  с  его
участием.  Неужели  это  тот  самый  игривый  конь,  который   стремился
пристроиться к молодой кобыле на самом старте в Ньюмаркете?
   "Нет, не может быть", - ужаснулся я.  Внимательнее  присмотревшись  к
его животу, поскольку сразу бывало и не разобрать, я обнаружил, что там,
вне  сомнения,  отсутствовала  одна  очень  важная  деталь  -   он   был
кастрирован.
   Это меня ошеломило, и я не знал, смеяться мне  или  негодовать.  Этим
многое объяснялось: потеря формы, когда в нем взыграл инстинкт  самца  и
ему было не до скачек,  и  возвращение  скоростных  качеств,  когда  эта
помеха была устранена. Этим  объяснялось  и  то,  что  у  распорядителей
состязаний не  возникло  подозрений  относительно  этих  перемен:  после
подобной операции лошади часто выступали лучше.
   Я развернул программу скачек на той странице, где была  информация  о
забеге с участием Дазн  Роузез,  -  напротив  его  имени  недвусмысленно
стояла пометка "ш", что означало "мерин".
   Неподалеку  от  меня  раздался  дрожащий  от  ярости  голос  Николаев
Лоудера:
   - Это не ваша лошадь. Отойдите от нее. Я обернулся. Лоудер быстро шел
ко мне с седлом Дазн Роузез,  перекинутым  через  плечо,  с  откровенным
выражением злобы на лице. Его безрадостный спутник, по каким-то причинам
неотступно следовавший за ним, озадаченно наблюдал за происходящим.
   - Моя или не моя, я имею право посмотреть на нее, - возразил я.  -  И
теперь я, черт побери, вижу, что или это не Дазн  Роузез,  или,  вопреки
воле моего брата, вы кастрировали его.
   Он было уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут же закрыл его.
   - В чем дело, Ник? - спросил его спутник. - Кто это?
   Однако Лоудер не потрудился нас познакомить.
   Вместо этого он выпалил мне:
   - Что сделано, то сделано. У меня есть официальное право  действовать
по своему усмотрению. Я отвечаю за эту лошадь и не  обязан  отчитываться
перед вами.
   - Мой брат был против того, чтобы его лошадей кастрировали. И вам это
было хорошо известно. Вы нарушили этот запрет, будучи уверенным  в  том,
что он никогда не узнает, потому что он никогда не ходил на скачки.
   Он свирепо взглянул на меня, понимая,  что,  если  я  подам  на  него
официальную жалобу, у него возникнет масса неприятностей, и я  почти  не
сомневался в его опасениях, что, будучи душеприказчиком своего брата, я,
вероятнее всего, так  и  поступлю.  Даже  если  бы  я  просто  рассказал
кому-нибудь об этом, это  могло  бы  повредить  ему:  спортивная  пресса
только и ждала подобных пикантностей, чтобы повеселить своих  читателей,
и владельцы всех маститых жеребцов его конюшни испугались бы, что то  же
самое может произойти и с их питомцами без их ведома и согласия.
   Мне казалось, он все это понял в тот момент, когда я  сказал  ему  по
телефону, что Дазн Роузез перейдет по  наследству  мне.  Он  знал,  что,
стоит мне увидеть лошадь, я сразу же пойму, в чем дело.  Немудрено,  что
его голос лишился низких частот.
   - Гревил ни черта не понимал, - раздраженно сказал он. - Лошадь стала
выступать гораздо лучше после кастрации.
   - Верно, - согласился я, - но дело не в этом.
   - Ладно. Сколько вы хотите? - бесцеремонно спросил он.
   Тут настал мой черед беззвучно открыть рот.
   - Дело не в деньгах, - растерянно промямлил я.
   - Только в них, - заявил он. - Назовите сумму и не смейте мне  больше
мешать.
   Я взглянул на его спутника, который, не проявляя  никакого  интереса,
безучастно наблюдал за всем этим, но при  случае  мог  бы  рассказать  о
нашем разговоре, и лишь сказал:
   - Обсудим это в другой раз, хорошо? После этого я быстро удалился, не
выказывая враждебности.
   - Что все это значит, Ник? - услышал я за спиной.
   - Ерунда, Ролло, - последовал ответ Лоудера. - Ничего страшного.
   И когда несколько секунд спустя я оглянулся, то увидел, как  они  оба
направились к стойлу, куда вслед за ними повели и Дазн Роузез.
   Несмотря на нескрываемую злобу Николаев Лоудера, а  может  быть,  как
раз и из-за нее, меня эта сцена скорее развлекла. Сам бы  я  кастрировал
этого жеребца еще за несколько месяцев до того, как  это  сделал  он  от
чувства  невыносимого  разочарования  и  безысходности:   Гревил   глупо
упрямился на этот счет из-за неуместной  жалости  и  некомпетентности  в
этом вопросе. Я надеялся мирно уладить наш конфликт с Лоудером в тот  же
вечер по телефону, независимо от исхода состязаний, поскольку мне  вовсе
не хотелось наживать себе врагов из-за такой ерунды. "Стоит вспомнить  о
причинах войн, - с кривой усмешкой подумал я. - Истории известны и более
глупые поводы,  служившие  развязыванию  кровавых  войн,  чем  кастрация
породистого жеребца".
   На Йоркском ипподроме не все стойла были закрытыми - в некоторые  был
свободный доступ. Однако Николас Лоудер, похоже, предпочитал, чтобы  ему
никто не мешал, и увел Дазн Роузез прочь с моих глаз.
   Харли и Марта Остермайер, пришедшие посмотреть, как седлают  лошадей,
просто  светились  от  предвкушаемого  удовольствия.  Они   ставили   на
победителя университетского забега и  теперь  поставили  всю  выигранную
сумму на мою лошадь - точнее, на лошадь моего брата.
   - Ваш выигрыш будет невелик, - предупредил я. - Он - фаворит.
   - Мы  знаем  об  этом,  -  радостно  сказала  Марта,  оглядываясь  по
сторонам. - Где он? Который из них?
   - Его сейчас седлают вон в том стойле, - ответил я, показав рукой.
   - У нас с Харли появилась великолепная мысль, - сказала она  приятным
голосом, глядя на меня своими лучистыми глазами.
   - Ну-ну, Марта, - поспешно откликнулся Харли.
   В его голосе слышалась некоторая обеспокоенность, словно великолепные
идеи Марты не всегда с радостью воспринимались окружающими.
   - Мы хотим, чтобы вы с нами пообедали, когда мы вернемся в Лондон,  -
закончила она свою мысль.
   Харли облегченно вздохнул.
   - Да. Надеюсь, вы не откажетесь. Судя по его виду, эта  "великолепная
идея" была действительно приемлема и даже неплоха.
   - По выходным в Лондоне тоскливо, как на кладбище.
   Усмехнувшись  про  себя,  я  согласился   на   роль   "кладбищенского
затейника"  и  ради  благого   дела   -   укрепления   отношений   между
Остермайерами, Шенди и Фрэнклином - сказал, что с удовольствием пообедаю
с ними. Бурная радость, выраженная  Мартой  и  Харли  по  этому  поводу,
навела меня на мысль о том, что они,  видимо,  успев  порядком  надоесть
друг другу, просто молчали, оставаясь вдвоем.
   Из стойла показался уже  оседланный  Дазн  Роузез,  и  его  повели  к
парадному кругу. Шел он красиво, и, глядя на стройные прямые ноги, можно
было представить его размашистый бег. И теперь,  в  предвкушении  азарта
скачек, он уже не казался таким сонным.
   За ним спешили Николас  Лоудер  и  его  приятель  Ролло,  и,  видимо,
оттого, что они подгоняли его, решил я, Дазн Роузез резко развернулся и,
мотнув головой, попятился от  своего  жокея,  а  затем,  выправляя  шаг,
основательно задел этого самого Ролло, так что тот упал на колени.
   Марта со свойственной ей природной добротой  бросилась  было  ему  на
подмогу, но тот уже неуклюже вставал на ноги, выругавшись так,  что  она
лишь удивленно захлопала глазами. Тем не менее она, нагнувшись,  подняла
нечто похожее на  голубой  резиновый  мячик,  выпавший  из  кармана  его
пиджака, и протянула ему со словами:
   - Вы, кажется, потеряли это.
   Он грубо выхватил  его  у  нее  и,  незаслуженно  одарив  ее  злобным
взглядом, словно это из-за Марты испуганная лошадь сшибла его с ног, что
на самом деле было не так, поспешил на парадный круг вслед за  Николасом
Лоудером. Тот, оглянувшись и увидев, что я еще не ушел, отреагировал  на
это новой вспышкой ярости.
   - Какие  ужасные  люди!  -  поморщившись,  воскликнула  Марта.  -  Вы
слышали, что он сказал? Просто отвратительно! Надо же  -  сказать  такое
вслух!
   "Дорогая Марта, - подумал  я,  -  это  довольно  обыденное  слово  на
ипподроме. Его употребляют милейшие люди, и за это их  не  причисляют  к
негодяям". Она  тщательно  отряхивала  от  пыли  свои  перчатки,  словно
пытаясь очиститься от заразы, и я бы не удивился, если бы она подошла  к
Ролло и в добрых традициях неукротимых американских женщин  посоветовала
бы ему вымыть свой грязный рот с мылом.
   Между тем Харли поднял с травы что-то еще и смотрел на свою  находку,
не зная, что с ней делать.
   - По-моему, он потерял еще и это. Марта взяла  из  его  рук  поднятый
предмет.
   - А, да, - сказала она, увидев знакомую вещь. - Это вторая  половинка
бейстера. Возьмите ее, Дерек, потом как-нибудь  вернете  этому  мерзкому
дружку вашего тренера, если будет желание.
   Я озадаченно посмотрел на то, что она мне дала.  Предмет  представлял
собой пластмассовую трубку, полупрозрачную, диаметром в дюйм и длиной  в
девять дюймов, один ее конец был широкий, другой - вдвое уже.
   - Бейстер, - вновь сказала Марта. - Для поливки мяса соусом во  время
жарения. Понимаете, о чем я говорю, да? Надо нажать на  грушу,  а  потом
отпустить, чтобы втянуть сок или подливу, которой вы затем польете мясо.
   Я кивнул, зная, для чего нужен бейстер.
   - Странно только, что его взяли  с  собой  на  скачки,  -  недоуменно
заметила Марта.
   - Да, - согласился я. - Но он, похоже, вообще странный человек.
   Я сунул пластмассовую трубку во внутренний карман пиджака, откуда  ее
узкий конец торчал на пару дюймов, и мы отправились сначала на  парадный
круг посмотреть на Дазн Роузез с жокеем, а  затем  на  трибуны  смотреть
скачки.
   Наездником был лучший жокей  Лоудера,  в  меру  способный  и  в  меру
честный. Глядя на то, как предварительные ставки на табло стали меняться
от двух к одному до пяти к двум, можно было с уверенностью сказать,  что
весь конный двор поставил на эту лошадь. Если этого не  происходило,  по
ипподрому сразу же ползли слухи, ставки резко падали. Сегодня же  прошел
слух, что Лоудер не шутил по поводу легкой  победы,  и  инсинуации  Элфи
пока были неуместны.
   Видимо, в результате неизменных  успехов  Лоудера,  хорошо  известных
среди любителей скачек, к нему, как правило, тянулись азартные владельцы
лошадей, которые  находили  больше  удовольствия  в  денежном  выигрыше,
нежели в выигрыше состязаний, что в общем-то было не  совсем  характерно
для стипль-чеза, где хозяев принимавших участие в скачках лошадей больше
интересовали спортивные результаты, чем денежные.  В  стипль-чезе  редко
можно было рассчитывать на получение прибыли -  в  основном  приходилось
расплачиваться за доставленное удовольствие.
   Заинтересовавшись, принадлежал ли приятель Лоудера Ролло к числу этих
необыкновенно азартных хозяев, я полистал программу  скачек  с  желанием
найти его имя: оно стояло  против  лошади  -  победительницы  одного  из
забегов. "Владелец мистер Т. Роллуэй" - было напечатано в  программе.  А
для друзей - просто Ролло. "Ни разу о нем не  слышал,  -  подумал  я,  -
интересно, знал ли его Гревил".
   Дазн Роузез подскакал к старту с не меньшим задором и  энергией,  чем
семеро остальных скакунов, и спокойно дал увести себя в стартовый  бокс.
"Он производит хорошее впечатление и слушается повода, -  подумал  я.  -
Теперь уже не новичок, как, впрочем, и я".
   Подростком я несколько раз участвовал в гладких скачках и,  к  своему
большому удивлению, узнал, насколько трудно было дышать, припав к  холке
лошади во время стремительной гонки. Первое время я почти терял сознание
от нехватки кислорода на финише. "Давно это было, - думал я, глядя,  как
распахнулись ворота боксов и оттуда вырвались разномастные лошади. - Так
давно, что все еще было впереди".
   Если бы мне удалось  найти  бриллианты  Гревила,  я  бы  со  временем
приобрел себе хороший конный двор в Лэмборне и добросовестно занялся  бы
выездкой лошадей, если бы, конечно,  среди  владельцев  лошадей  нашлись
желающие доверить мне своих  питомцев.  Я  уже  не  сомневался,  что  со
временем, когда мое тело уже не  будет  так  быстро  заживать  -  а  это
неминуемо случается со всеми,  -  я  буду  вполне  доволен  своей  новой
жизнью, несмотря на то что не представлял себе, чем смогу заменить  свою
пылкую страсть к скачкам.
   После первых трех фарлонгов Дазн Роузез, не вырываясь вперед, бежал в
группе с остальной семеркой скакунов по дальней стороне скакового  круга
довольно резво, но в нем еще чувствовался запас энергии.
   "Если я не найду этих  бриллиантов,  -  думал  я,  -  я  соберу  свои
накопления, займу, сколько не будет хватать для покупки,  но  все  равно
приобрету себе местечко и займусь устройством  своего  будущего.  Но  не
сейчас, об этом думать еще рано".
   Дазн Роузез и Другие лошади приближались к повороту в  дальне