Дик ФРЭНСИС
   РЕФЛЕКС ЗМЕИ



Анонс

   Сильные мира сего не терпят, когда кто-то посягает  на  их  власть  и
могущество. Они готовы на  все,  лишь  бы  удержаться  на  Олимпе  и  не
оказаться вычеркнутыми из списка земных богов.
   Смерть фотографа Джорджа Миллеса поначалу не привлекла к себе особого
внимания, и лишь после того, как неизвестные жестоко избили его вдову, а
потом подожгли его дом, стало ясно, что  кто-то  очень  заинтересован  в
том, чтобы найти и уничтожить  архив  Миллеса.  Но  случайно  коробка  с
полуиспорченными  негативами  оказалась  у  жокея  Филип  Нора,  который
рискнул вскрыть этот полный грешных тайн "ящик Пандоры".

ГЛАВА 1

   Задыхаясь и кашляя, я лежал, опираясь на локоть,  и  отплевывался  от
забившей  рот  травы  и  земли.  Придавившая  мне  ногу  лошадь  кое-как
поднялась и унеслась прочь бешеным галопом. Я подождал, пока внутри  все
успокоится, - я кувыркнулся с лошади, несущейся  со  скоростью  тридцать
миль в час, да еще несколько раз перевернулся в  воздухе.  Ничего,  жив.
Кости целы. Просто очередной раз полетел.
   Время  и  место  действия:  шестнадцатое   препятствие,   трехмильный
стипль-чез, ипподром в Сандауне. Пятница, ноябрь, мелкий холодный нудный
дождь. Отдышавшись и собравшись с силами, я кое-как  встал  на  ноги.  В
голове неотвязно крутилась мысль, что взрослому мужчине так жить нельзя.
   Эта мысль меня ошарашила. Раньше мне в  голову  ничего  подобного  не
приходило. Я не знал другого способа зарабатывать себе  на  хлеб,  кроме
как скакать на лошади и брать препятствия, а это такая  работа,  которой
нужно отдавать всю душу.  Холодное  разочарование  отозвалось  дергающим
приступом зубной боли, нежданной и нежеланной, предвещая беспокойство  и
неприятности.
   Я без особых волнений подавил это чувство. Уверил  себя  в  том,  что
люблю и всегда любил такую жизнь - а как же иначе. Что все  путем  -  за
исключением этой  погоды,  этого  падения,  этих  проигранных  скачек...
Мелочи жизни, каждодневная рутина, обычное дело.
   Я пошлепал по грязи вверх по холму к трибунам в тонких,  как  бумага,
скаковых сапогах,  совершенно  не  годных  для  ходьбы.  Все  мои  мысли
неотвязно крутились вокруг лошади, на которой я стартовал. Я все  думал,
что мне сказать и чего  не  надо  говорить  ее  тренеру.  Отказался  от:
"Какого черта вы ожидали, что жеребец прыгнет, если как следует  его  не
натаскали?" ради: "Ему бы побольше опыта". Думал было высказаться насчет
этой "никчемной, трусливой, тупой, недокормленной скотины", но передумал
и решил сказать, что надо будет попробовать  его  в  шорах.  Тренер  все
равно устроит мне разнос за падение и скажет хозяину, что я не так повел
лошадь к препятствию. Он был как раз из того  типа  людей,  для  которых
жокей всегда виноват.
   Я смиренно возблагодарил небеса за то, что нечасто езжу на лошадях из
этой конюшни и сегодня меня взяли только потому,  что  Стив  Миллес,  их
жокей, был на похоронах - у него умер отец. Если нужны деньги, от скачек
просто так не отказываются. Или если тебе нужно имя,  чтобы  все  знали,
какой ты полезный и необходимый и что ты вообще есть на свете.
   Единственной приятной вещью во время моего падения у препятствия было
то, что папаши Стива Миллеса тут не было, и он этого не заснял.  Он  был
безжалостным фотографом и фиксировал как раз те моменты,  которые  жокеи
предпочли бы забыть. Все это хранилось у него в коробочке и, вероятно, в
настоящий момент укладывалось на вечный покой вместе с ним. "Туда  им  и
дорога", - неласково подумал я. Конец  гаденьким  довольным  смешкам,  с
которыми Джордж показывал хозяевам лошадей неопровержимые доказательства
неудач их жокеев. Конец и автоматической камере, что со скоростью три  с
половиной кадра в секунду подлавливает где ни попадя, как кто-то  теряет
равновесие, машет руками, летя в воздухе, и падает носом в грязь.
   В то время, как прочие спортивные фотографы играют честно и время  от
времени снимают твои победы,  Джордж  снимал  исключительно  позорные  и
унизительные моменты. Джордж был прирожденным  губителем  чужих  карьер.
Может, газеты и станут горевать о том,  что  больше  не  видать  им  его
развеселеньких фоток, но, когда Стив сказал в тот день в раздевалке, что
его папаша врезался в дерево, мало кто огорчился.
   Но, поскольку самого Стива любили, никто особо не высказывался. Стив,
однако, услышал молчание и понял, что за этим молчанием стоит. Он годами
отчаянно защищал своего отца и потому все понимал.
   Я  шел  под  дождем,  волоча  ноги,  и  думал  -  странно,   что   мы
действительно больше  не  увидим  Джорджа  Миллеса.  Его  слишком  давно
знакомая и слишком привычная физиономия четко возникла у меня в памяти -
яркие умные глаза, длинный нос, висячие усы, рот кривится в  язвительной
усмешечке.  Следует  признать,  что  это  был  потрясающий  фотограф,  с
исключительным чутьем и умением подловить момент.  Его  объектив  всегда
был направлен в нужное мгновение в нужную сторону.  Юморок  у  него  был
своеобразный - недели не прошло еще, как он  показывал  мне  черно-белую
глянцевую фотку, когда я спикировал с лошади - носом  в  грязь,  задница
кверху, а на обороте надпись: "Филип Нор, коленками назад". Может,  кому
и было бы смешно - да уж больно злобным был юмор. Может, кто и  потерпел
бы такое унижение, но злоба прямо-таки перла из его взгляда. В  душе  он
был гадом,  затаившимся,  выжидавшим,  как  бы  с  глумливым  хихиканьем
ударить побольнее. Слава Богу, что он помер.
   Когда я наконец-то дошел до весовой и спрятался от  дождя,  тренер  и
хозяин лошади уже ждали меня. На их физиономиях была написана готовность
порвать меня в клочья. Чего и следовало ожидать.
   - Ну, напортачил? - злобно сказал тренер.
   - Он слишком рано пошел на препятствие.
   - Это твоя работа вести его.
   Что толку говорить, что ни один жокей  на  свете  никогда  не  сможет
заставить ни одну лошадь все время прыгать без ошибки, и уж, конечно, не
плохо  выезженную  трусливую  скотину.  Я  просто  кивнул  и  с   легким
сожалением усмехнулся хозяину.
   - Попробуйте его в шорах, - сказал я.
   - Это мне решать, - отрезал тренер.
   - Цел? - сочувственно спросил хозяин.
   Я кивнул. Тренер тут же бесцеремонно  придушил  этот  гуманный  порыв
сочувствия к жокею и повел свою дойную коровку в сторону - не дай Бог, я
проговорюсь и скажу правду насчет того, почему лошадь не прыгнула, когда
ее заставляли. Я без всякой злобы посмотрел им вслед  и  пошел  к  двери
весовой.
   - Эй, - какой-то молодой человек шагнул мне навстречу, - это вы Филип
Нор?
   - Верно.
   - М-м-м... могу я переговорить с вами?
   Ему было лет  двадцать  пять.  Долговязый,  словно  аист,  серьезный,
бледнокожий,  как  конторский  служащий.   Черный   фланелевый   костюм,
полосатый галстук. При нем не было бинокля, и вообще похоже было, что он
не имеет никакого отношения к скачкам.
   - Можете, - ответил я. - Если подождете, пока я  схожу  к  доктору  и
переоденусь в сухое.
   - Доктору? - спросил он с встревоженным видом.
   - А, обычная проверка. После падения. Это недолго.
   Когда я снова вышел, согревшийся и в уличной одежде, он все еще  ждал
меня. Он был у паддока почти один - все пошли смотреть последний заезд.
   - Я... ну... меня зовут  Джереми  Фолк.  -  Он  извлек  откуда-то  из
черного пиджака карточку и протянул ее мне. Я взял ее и  прочел:  "Фолк,
Лэнгли-сын и Фолк".
   Адвокаты. Адрес в Сент-Олбансе, Хартфордшир.
   - В смысле, последний Фолк, - застенчиво указал Джереми, -  это  я  и
есть.
   - Поздравляю, - ответил я.
   Он одарил меня нервной полуулыбкой и прокашлялся.
   - Меня  послали...  ну...  я  пришел  попросить  вас...  ну...  -  Он
беспомощно замолк. Вид у него был совсем не адвокатский.
   - Ну, заканчивайте, - сказал я.
   - Попросить  вас  прийти  к  вашей  бабушке,  -  нервно  выпалил  он.
Казалось, у него груз спал с плеч.
   - Нет, - ответил я.
   Он изучающе посмотрел мне в лицо и, казалось, приободрился  от  моего
спокойного вида.
   - Она умирает, - сказал он. - И хочет вас видеть.
   "Всюду смерть, - подумал я. - Джордж Миллес и мать моей матери.  И  в
обоих случаях ничуточки не жалко".
   - Вы поняли? - спросил он.
   - Понял.
   - И как? В смысле, сегодня?
   - Нет, - сказал я. - Не пойду.
   - Но вы должны! - Вид у него был обеспокоенный.  -  В  смысле...  она
старая... умирает... она хочет видеть вас...
   - Беда какая.
   - И если я не смогу убедить вас, мой дядя... в смысле, "сын"... -  Он
снова показал карточку, все сильнее волнуясь. - Ну...  Фолк  -  это  мой
дедушка, а Лэнгли - двоюродный дедушка, и... ну... они послали меня... -
Он сглотнул. - Честно говоря, они думают, что я совершенно бесполезен.
   - Это уже шантаж, - сказал я.
   Легкий блеск в его глазах сказал мне, что он на  самом  деле  не  так
глуп, как изображал.
   - Не хочу я ее видеть, - сказал я.
   - Но она же умирает.
   - А вы сами видели, что она умирает?
   - Ну... нет...
   - Готов поспорить, что она вовсе не умирает.  Если  ей  хочется  меня
увидеть, то она точно заявит, что умирает, поскольку знает, что иначе  я
к ней не приду.
   Вид у него был ошарашенный.
   - Но ей же, в конце концов, семьдесят восемь.
   Я мрачно глянул на непрекращающийся дождь. Я никогда не навещал  свою
бабку и не желал ее  видеть,  умирала  она  там  или  нет.  Знаю  я  эти
предсмертные раскаяния, эти попытки застраховаться в последнюю минуту на
пороге адских врат. Слишком поздно.
   - Ответ прежний, - ответил я. - Нет.
   Он удрученно пожал плечами и уже готов был сдаться. Вышел на дождь  -
с непокрытой головой,  беззащитный,  без  зонтика.  Через  десять  шагов
обернулся и снова осторожно подошел ко мне.
   - Послушайте... вы на самом деле ей нужны, так говорит мой дядя. - Он
был так искренен, так настойчив, прямо-таки миссионер. - Вы же не можете
вот так просто дать ей умереть
   - Где она? - спросил я.
   Он просиял.
   - В частной лечебнице, - Он порылся в другом кармане. -  Тут  у  меня
адрес. Но, если вы идете, я провожу вас прямо туда. Это в  Сент-Олбансе.
Вы живёте в Ламборне, так? Значит, это  не  так  уж  и  далеко  от  вас,
правда? В смысле, не за сотни миль или что-нибудь в таком роде.
   - Добрых полсотни, думаю.
   - Ну... в смысле... вам же всегда приходится ездить жутко много.
   Я вздохнул. Хрен редьки не слаще. Либо  покорно  сдаться,  либо  быть
твердым как скала. И то и другое дрянь. Бабка выбивала из меня упрямство
с самого рождения, но это, по-моему, не извиняло меня сейчас, когда  она
умирает. Да и как я могу презирать ее, как делал в течение  долгих  лет,
если поведу себя, как она. Неприятно.
   Зимний день уже угасал, электрические  фонари  разгорались  с  каждой
минутой все ярче, расплывчато просвечивая  сквозь  дождь.  Я  подумал  о
своем пустом доме, о том, что вечер будет заполнить нечем, о двух яйцах,
ломте сыра и  черном  кофе  на  ужин,  о  том,  что  захочу  съесть  еще
что-нибудь и не съем. "Если я пойду, - подумал я, - то, по крайней мере,
не буду думать о еде, и это поможет  мне  в  моей  постоянной  борьбе  с
весом, а значит,  будет  не  так  уж  и  плохо.  Даже  если  и  придется
встретиться с бабкой".
   - Ладно, - покорно сказал я, - ведите.

***

   Старуха сидела в кровати, выпрямив спину, и жестко смотрела на  меня.
Если она и собиралась умереть, то уж точно не  сегодня  вечером.  Темные
глаза были полны жизни, и в голосе не слышалось смертной слабости.
   - Филип, - жестко сказала она и оглядела меня с головы до ног.
   - Я.
   - Ха.
   Она  прямо-таки  выплюнула  это  "ха",  одновременно  торжествующе  и
презрительно - этого я и ожидал. Ее крутой нрав  лишил  меня  детства  и
причинил еще большее зло ее собственной дочери. Я с облегчением  увидел,
что  тут  не  придется  выслушивать  плаксивых  просьб  о  прощении.  Мы
по-прежнему, пусть и не так ярко выраженно, терпеть не могли друг друга.
   - Я знала, что ты прибежишь, - сказала она  с  неистребимой  холодной
глумливостью, - когда услышишь о деньгах.
   - Какие еще деньги?
   - Сто тысяч фунтов, естественно.
   - Никто, - сказал я, - не говорил мне ни о каких деньгах.
   - Не ври! С чего же еще тебе приходить?
   - Мне сказали, что вы умираете.
   Она удивленно и злобно зыркнула на меня и  осклабилась.  Видимо,  это
должно было изображать улыбку.
   - Да. Как и все мы.
   - Да, - сказал я, - и с одной и той же скоростью. День за днем.
   Она вовсе не походила на розовощекую милую бабушку.  Сильное  упрямое
лицо с глубокими резкими брезгливыми складками у рта. Серо-стальные,  до
сих пор густые  чистые  волосы  были  аккуратно  уложены.  Бледная  кожа
усыпана старческими веснушками,  темные  вены  выступали  на  внутренней
стороне рук. Худая, почти тощая женщина.  И  высокая,  насколько  я  мог
судить.
   Большая комната, где она  лежала,  походила  скорее  на  гостиную,  в
которой поставили кровать, а не на больничную  палату.  Это  очень  даже
вязалось с тем, что я видел здесь по пути. Сельский дом, приспособленный
для новых целей - отель с  сиделками.  Всюду  ковры,  длинные  шторы  из
чинтца  (Плотная  хлопчатобумажная  декоративная  ткань.),  кресла   для
посетителей, вазы с цветами. "Хорошо так умирать", - подумал я.
   - Я проинструктировала мистера Фолка,  -  сказала  она,  -  чтобы  он
сделал тебе предложение.
   Я задумался.
   - Молодой мистер Фолк? Лет двадцати пяти? Джереми?
   - Конечно, нет,  -  нетерпеливо  сказала  она.  -  Мистер  Фолк,  мой
адвокат. Я сказала ему, чтобы он доставил тебя сюда. Что он и сделал. Ты
здесь.
   Я отвернулся от нее и без приглашения сел в кресло.  "Почему  Джереми
не упомянул о ста тысячах фунтов? - подумал  я.  -  Если  это,  в  конце
концов, какой-то подвох, то такое легко не забывают".
   Моя бабка злобно  уставилась  на  меня,  и  я  ответил  ей  таким  же
взглядом. Мне не понравилась ее уверенность в том, что  она  может  меня
купить. Меня отталкивало ее презрение, и я не верил ее намерениям.
   - Я завещаю тебе сто тысяч фунтов, но  на  определенных  условиях,  -
сказала она.
   - Нет, - ответил я.
   - Извиняюсь, что? - Ледяной голос, каменное лицо.
   - Я сказал, нет. Никаких денег. Никаких условий.
   - Ты не слышал моего предложения.
   Я  ничего  не  сказал.  На  самом-то  деле  меня   начало   разбирать
любопытство, но я совершенно не собирался ей этого показывать. Поскольку
она явно не торопилась,  молчание  затянулось.  Похоже,  прокручивала  в
голове возможные варианты. Я же просто ждал. Я мог делать это бесконечно
долго. Мое бессистемное воспитание привило мне  эту  способность:  ждать
людей, которые не приходили, обещаний, которые не выполнялись.
   Наконец она сказала:
   - Ты выше, чем я думала. И упрямее.
   Я еще помолчал.
   - Где твоя мать? - спросила она.
   Моя мать, ее дочь.
   - Ветром развеяло, - ответил я.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Думаю, она умерла.
   - "Думаю"! - скорее раздраженно, чем обеспокоенно сказала она.  -  Ты
что, не знаешь?
   - Она не писала мне, что умерла, потому и не знаю.
   - Твоя дерзость просто непристойна!
   - Ваше поведение еще до моего рождения, - сказал я,  -  не  дает  вам
права так говорить.
   Она заморгала. Раскрыла рот да так и сидела несколько  секунд.  Затем
плотно  закрыла  его.  На  челюстях  вздулись  желваки,  и  она   мрачно
уставилась на меня с устрашающей смесью  ярости  и  злобы.  И  по  этому
выражению я понял, что пришлось вытерпеть моей  бедной  юной  матери,  и
ощутил прилив огромного сочувствия к той беспечной бабочке,  что  родила
меня.
   Как-то раз, когда я был еще совсем  маленьким,  меня  одели  в  новый
костюмчик и велели вести себя очень хорошо, поскольку мы с мамой идем  к
бабушке. Моя мать забрала меня оттуда, где я жил, и мы поехали на машине
к большому дому, где меня оставили одного в холле ждать. Из-за  закрытой
белой крашеной двери доносился крик. Затем с плачем вышла моя мать и  за
руку потащила меня в машину.
   - Идем, Филип. Мы никогда ни  о  чем  больше  не  будем  ее  просить.
Никогда не забывай, что твоя бабка - злобная тварь!
   Я не забыл. Я редко думал об этом, но я до сих пор  ясно  помню,  как
сидел на стуле в холле, не доставая ногами до пола,  и  ждал  в  жестком
новом костюмчике, слушая крики за дверью.
   Я никогда по-настоящему не жил с матерью, разве что время от  времени
выпадала одна-другая мучительная неделя. У  нас  не  было  ни  дома,  ни
адреса, ни постоянного пристанища.  Она  никогда  не  сидела  на  месте,
потому всегда решала проблему  -  куда  меня  девать  -  весьма  просто:
спихивала меня на разное время по очереди своим многочисленным  друзьям.
Это, конечно, было для них как снег на голову,  но  они,  как  я  теперь
понимаю, были чрезвычайно терпеливыми людьми.
   - Присмотри за Филипом  несколько  дней,  дорогая,  -  говорила  она,
подталкивая меня к очередной чужой леди. - Жизнь сейчас такая невыносимо
суматошная, и я прямо ума не приложу, что с ним делать,  ты  же  знаешь,
каково это, потому, дорогая Дебора (или Миранда, или Хлоя, или  Саманта,
или кто еще), будь лапочкой, я заберу его в субботу,  честное  слово!  -
Чаще всего она звучно чмокала дорогую Дебору, или Миранду, или Хлою, или
Саманту и убегала, помахав ручкой, вся в ореоле веселья.
   Приходила суббота, а моя мама... Нет, но в конце  концов  она  всегда
возвращалась, полная беспечности и смеха, рассыпаясь в благодарностях, и
забирала, так скажем, свои вещи из камеры хранения. Я мог оставаться  на
складе дни, недели или месяцы: я никогда не  знал,  когда  она  приедет,
как, подозреваю, и мои гостеприимные  хозяева.  Думаю,  она  по  большей
части платила какие-то деньги за мое содержание, но все как бы в шутку.
   Даже мне она казалась очень хорошенькой. Причем  была  она  настолько
хорошенькой, что ее обнимали, ей потакали  и  прямо-таки  пьянели  в  ее
присутствии. Только потом, когда их оставляли буквально  с  ребенком  на
руках, они начинали сомневаться. Я стал запуганным молчаливым  ребенком,
который в постоянном напряжении ходил на цыпочках,  стараясь  никого  не
побеспокоить, все время боясь, что однажды  меня  насовсем  выставят  на
улицу.
   Оглядываясь назад, я понимаю, что  я  очень  многим  обязан  Саманте,
Деборе, Хлое и прочим. Я никогда не голодал, меня никогда не  шпыняли  и
никогда, в конце концов, не отталкивали совсем.  Случайные  люди  давали
мне приют два или  три  раза,  иногда  радостно,  но  по  большей  части
смирившись с судьбой.  Когда  мне  было  года  три  или  четыре,  кто-то
длинноволосый, в браслетах и  туземном  халате,  научил  меня  читать  и
писать, но я никогда  подолгу  нигде  не  жил,  чтобы  меня  можно  было
официально отправить в школу. Это было странное,  бестолковое,  лишенное
почвы существование, которое закончилось лет в  двенадцать,  когда  меня
отвезли в первое мое долговременное жилище, -  тогда  я  умел  выполнять
почти всю работу по дому, но не умел любить.
   Она оставила меня у двух фотографов, Данкена  и  Чарли.  Поставила  в
большой фотостудии с голым полом, проявочной, ванной, одной-единственной
конфоркой и кроватью за занавеской.
   - Милые, присмотрите за ним до субботы, овечки  мои...  -  И  хотя  я
получал поздравительные открытки с днем рождения, подарки на  Рождество,
ее самой я не видел три года. Затем, когда  Данкен  уехал,  она  однажды
вдруг влетела в дом, забрала меня у Чарли и отвезла к знакомому, который
готовил лошадей для скачек, и  его  жене  в  Хэмпшир,  и  заявила  своим
обалдевшим друзьям:
   - Это только до субботы, милые, ему пятнадцать, он  мальчик  крепкий,
он вам навоз чистить будет, и все такое...
   Еще пару лет или около того приходили открытки,  всегда  без  адреса,
так что я и ответить не мог. На мой девятнадцатый день рождения открытки
не было, а затем на Рождество не было подарка, и больше я о  ней  ничего
не слышал.
   Она, наверное, умерла от  наркотиков.