к ты о нем говорил.
    Йоссариан рассмеялся и выпустил ее руки.
    -  Давай  не  будем  навязывать  друг  другу  своих  религиозных
взглядов,  --  любезно  предложил  он. -- Ты не верь в своего бога, я не
буду верить в своего. По рукам?..
    Это был самый бестолковый День благодарения в его жизни. Йоссариан
с  удовольствием  вспоминал  прошлогодний безмятежный двухнедельный
карантин  в  госпитале.  Правда,  идиллия  потом  была  нарушена: срок
карантина  истек, и ему снова напомнили, что он должен убираться вон и
отправляться  на  войну. Услышав эту скверную новость, Йоссариан сел в
постели и заорал:
    -- У меня все в глазах двоится!
    В палате началось вавилонское столпотворение. Отовсюду сбежались
специалисты и окружили его плотным кольцом. Носы самой разнообразной
конфигурации  склонились над ним так низко, что каждый квадратный дюйм
его  тела  ощущал  прохладные  ветерки, вырывавшиеся из ноздрей господ
специалистов.  Врачи пускали ему в уши и глаза тоненькие лучики света,
атаковали его колени и подошвы резиновыми  молоточками  и вибрирующими
иглами, брали кровь из его вен  и  высоко  поднимали первые попавшиеся
под руку предметы, чтобы проверить его периферийное зрение.
    Бригаду врачей возглавлял солидный, дотошный джентльмен, который
поднял палец перед носом Йоссариана и требовательно спросил:
    - Сколько пальцев вы видите?
    -- Два! -- сказал Йоссариан.
    --  А  сколько пальцев вы видите сейчас? -- спросил врач, подняв два
пальца.
    -- Два, -- сказал Йоссариан.
    -- А сейчас? -- спорсил доктор и не показал ничего.
    -- Два, -- сказал Йоссариан. Лицо врача расплылось в улыбке.
    --  Клянусь  святым Иовом, он прав! -- ликуя, объявил врач, -- У него
действительно все в глазах двоится.
    Йоссариана  отвезли  на  каталке  в  изолятор, где лежал солдат, у
которого двоилось в глазах, а в палате объявили  еще один карантин на
две недели.
    --  У меня все в глазах двоится! - заорал, солдат, у которого все в
глазах двоилось, когда вкатили Йоссариана.
    --  У  меня  все в глазах двоится! -- заорал изо всех сил Йоссариан,
подмигивая солдату.
    -- Стены! Стены! -- заорал солдат. -- Отодвиньте стены!
    -- Стены! Стены! -- заорал Йоссариан. -- Отодвиньте стены!
    Один из врачей сделал вид, будто отодвигает стены.
    -- Вот так достаточно?
    Солдат,  у  которого  двоилось  в  глазах,  слабо кивнул головой и
рухнул  на  подушки.  Йоссариан  тоже  слабо  кивнул головой, не сводя
восхищенного  взора  с талантливого соседа. Солдат работал по классу
мастеров.  У  такого  таланта стоило поучиться -- равняться на мастеров
всегда,  полезно.  Однако ночью талантливый сосед скончался. Йоссариан
понял, что, подражая ему, пожалуй, можно зайти слишком далеко.
    --   Я   все  вижу  раз!  --  поспешно  закричал  он.  Новая  группа
специалистов,  вооруженных медицинскими инструментами, собралась у его
постели, дабы удостовериться, что он говорит правду.
    --  Сколько  пальцев  вы  видите?  -спросил  главный, подняв один
палец.
    --Один,--ответил Йоссариан. Врач поднял два пальца.
    -- А сколько теперь?
    -- Один.
    -- А теперь? -- спросил он, подняв десять пальцев.
    -- Один.
    Врач обернулся к коллегам в крайнем изумлении.
    -- Он действительно все видит в единственном числе! -- воскликнул он.
-- Наш курс лечения оказался весьма эффективным.
    --  И  весьма  своевременным,  -- проговорил врач, задержавшийся у
постели  Йоссариана после ухода специалистов. Это был высокий свойский
парень  с  заостренным,  как головка снаряда, черепом и с подбородком,
заросшим  рыжеватой щетиной. Из его нагрудного кармана торчала пачка
сигарет.  Прислонившись к стене, он с беспечным видом прикуривал новую
сигарету от старой.
    --  Дело  в  том, что тебя приехали проведать родственники. Ты не
беспокойся,  --  добавил  он,  смеясь,  -- это не твои родственники. Это
мать,  отец  и  брат  того  парня,  который  умер  ночью.  Они ехали к
умирающему из самого Нью-Йорка. Ты самый подходящий из того, что у нас
есть.
    -- О чем вы говорите? -- подозрительно спросил Йоссариан. -- Я пока
что еще не умираю.
    --  То  есть, как это не умираешь? Мы все умираем. А куда же еще ты
держишь путь с утра и до вечера, если не к могиле?
      - Но ведь они приехали повидать не меня, -- возразил Йоссариан. --
Они приехали повидать своего сына.
    --  Им  придется довольствоваться тем, что мы им предложим. Для нас
один  загибающийся  малый  нисколько  не  хуже и не лучше другого. Для
людей  науки  все  умирающие  на одно лицо. Так вот что я хочу тебе
предложить.  Ты  им  разреши  войти,  и  пусть  они на тебя полюбуются
несколько  минут,  а  я  за  это никому не скажу, что ты втираешь очки
насчет печеночных приступов.
    Йоссариан отодвинулся от него подальше,
    -- А вы знаете, что я втираю очки?
    --  Конечно,  знаю.  Доверься нам, -- дружески усмехнулся доктор и
прикурил  новую сигарету. -- Неужели ты думаешь, что кто-нибудь верит в
твою больную печень? А зачем ты пристаешь к медсестрам? Если ты хочешь
убедить людей, что у тебя больная печень, забудь о бабах.
    --  Чертовски  высокая  цена за то, чтобы выжить. Что же вы меня не
разоблачили, если видели, что я симулирую?
    --  А  на  кой  черт мне это нужно? -- удивился доктор. -- Мы все тут
втираем  очки  друг  другу.  Я всегда не прочь протянуть руку помощи и
договориться с хорошим человеком, чтобы помочь ему остаться в живых,
при  условии,  что  он  готов  оказать  мне  такую же услугу. Эти люди
приехали  издалека, и мне бы не хотелось их разочаровывать. Стариков
мне всегда жалко.
    -- Но ведь они приехали повидать сына.
    --  Они  прибыли  слишком  поздно.  Возможно, они даже и не заметят
никакой разницы.
    -- Ну а вдруг они начнут плакать?
    --  Это уж наверняка. Для этого они, собственно, и приехали. Я буду
стоять за дверью и слушать и, если дело примет скверный оборот, тут же
вмешаюсь.
    --   Все  это  звучит  довольно  дико,  --  задумчиво  проговорил
Йоссариан. -- Зачем им нужно видеть, как умирает их сын?
    -- Этого я не понимаю, -- признался доктор. -- Но так уж водится. Ну,
договорились?  Все,  что от тебя требуется, -- немного поумирать. Разве
это так уж трудно?
    --  Ладно, -- сдался Йоссариан. -- Если всего несколько минут... И вы
обещаете   постоять  за  дверью...  --  Он  начал  входить  в  роль.  --
Послушайте, а вы, может, меня забинтуете для большей убедительности?
    - По-моему, это прекрасная мысль, -- одобрил врач.
    Йоссариана щедро забинтовали.
    Дежурные  сестры повесили на обоих окнах шторы, приспустивших так,
что  комната  погрузилась  в  унылый  полумрак.  Йоссариан  вспомнил о
цветах. Врач откомандировал дежурную сестру, и вскоре та вернулась с
двумя   куцыми   букетиками   увядших   цветочков,  источавших  резкий
тошнотворный запах. Когда все было готово, Йоссариану велели улечься в
постель.  Затем  впустили  посетителей.  Они  нерешительно переступили
порог, словно чувствовали себя
    незваными  гостями.  Они  вошли  на  цыпочках  с жалким, виноватым
видом: впереди - убитые горем мать и отец, за ними -- брат, коренастый,
широкоплечий, насупившийся моряк.
    Мать  и  отец  стояли,  прижавшись  друг к другу, точно только что
сошли   с   пожелтевшей  фотографии,  сделанной  по  случаю  какого-то
ежегодного  семейного  торжества.  Оба  были  маленькие,  сухонькие  и
важные.  У женщины было продолговатое, овальное, задумчивое лицо цвета
жженой  умбры.  Строгий пробор разделял ее жесткие, черные, седеющие
волосы,  гладко  зачесанные  назад. Она скорбно поджала тонкие губы.
Отец  стоял  как  одеревенелый  и  выглядел  довольно  забавно в своем
двубортном,  с  подложенными  плечами  пиджаке,  который  был ему явно
тесен.  Несмотря на малый рост, старик был широкоплеч и жилист. На его
морщинистом  лице  курчавились  серебряные усы, из-под морщинистых век
текли  слезы.  Было  видно,  что  чувствовал  он себя в высшей степени
неловко.  Он неуклюже переминался с ноги на ногу, держа в обожженных
солнцем  натруженных  руках  черную  фетровую  шляпу  и  прижимая ее к
лацканам  пиджака. Бедность и постоянный труд наложили на этих людей
свой  отпечаток.  У  брата  вид был весьма воинственный: круглая белая
шапочка  лихо  сдвинута  набекрень,  кулаки  сжаты, из-под насупленных
бровей  он  метал  по комнате свирепые взгляды. Все трое тесной кучкой
устремились вперед. Они ступали бесшумно, как на похоронах, и, подойдя
вплотную к кровати, уставились на Йоссариана.
    Возникла  мучительно  тяжелая  пауза,  грозившая  затянуться до
бесконечности.  Наконец  Йоссариану  стало невмоготу, и он покашлял.
Первым заговорил старик.
    -- Он выглядит ужасно, -- сказал он.
    -- Он ведь болен, па.
    --  Джузеппе...  --  сказала  мать,  усевшись на стул, и положила на
колени свои жилистые руки.
    -- Меня зовут Йоссариан, -- сказал Йоссариан.
    --  Его  зовут Йоссариан, ма. Йоссариан, ты что, не узнаешь меня? Я
твой брат Джон. Ты меня знаешь?
    --  Конечно,  знаю.  Ты мой брат Джон. -- Вот видите, он узнал меня!
Па, он знает, кто я. Йоссариан, это па. Скажи папе "Здравствуй".
    -- Здравствуй, папа, - сказал Йоссариан.
    -- Здравствуй, Джузеппе.
    -- Его зовут Йоссариан, па.
    -- Как он ужасно выглядит! Я не могу этого вынести, -- сказал отец.
    -- Он очень болен, па. Врач сказал, что он умрет.
    -- Не знаю, можно ли верить докторам. Они ведь такие мошенники.
    --  Джузеппе...  -- снова тихонько сказала мать, и в ее надтреснутом
голосе послышалось невыразимое страдание.
    --  Его  зовут  Йоссариан,  ма.  У  нее  уже  память  стала  не та,
Йоссариан. Как они к тебе здесь относятся, малыш? Уход сносный?
    -- Вполне сносный, -- ответил Йоссариан.
    --  Это  хорошо. Только никому не позволяй помыкать собой. Ты здесь
нисколько  не хуже других, хоть ты и итальянец. У тебя такие же права,
как у всех.
    Йоссариан  поморщился и закрыл глаза, чтобы не видеть своего брата
Джона. Ему стало не по себе.
    -- Нет, ты посмотри, как он ужасно выглядит, -- заметил отец.
    -- Джузеппе... --сказала мать.
    --  Ма,  его  зовут  Йоссариан, -- нетерпеливо прервал ее брат, -- ты
что, забыла?
    --  Неважно,  -- перебил его Йоссариан. -- Если ей хочется, она может
называть меня Джузеппе.
    -- Джузеппе... -- сказала мать.
    -- Не беспокойся, Йоссариан, -- сказал брат. -- Все будет в порядке.
    -- Не беспокойся, ма, -- сказал Йоссариан. -- Все будет в порядке.
    -- У тебя есть священник? -- поинтересовался брат.
    -- Есть, -- соврал Йоссариан и снова поморщился.
    --  Это хорошо, -- заключил брат. -- Раз ты все понимаешь, значит, ты
приходишь  в  себя.  Мы  к тебе из самого Нью-Йорка ехали. Боялись, не
поспеем вовремя.
    -- Куда не поспеете?
    -- Не успеем повидать тебя перед смертью...
    -- А что бы от этого изменилось?
    -- Нам не хотелось, чтобы ты умирал в одиночестве.
    -- А что бы от этого, изменилось?
    -- Он, должно быть, начинает бредить, -- сказал брат.
    -- Он без конца повторяет одно и то же.
    -- Это действительно занятно, -- отозвался старик. -- Я всегда думал,
что  его  эовут  Джуэеппе, а он, оказывается, Йоссариан. Это, право,
занятно.
    --  Ма,  утешь  его,  --  настаивал брат. -- Скажи что-нибудь, чтобы
приободрить его.
    -- Джузеппе...
    -- Это не Джузеппе, ма, а Йоссариан.
    --  А  не  все  ли равно? -- ответила мать тем же скорбным тоном, не
поднимая глаз. -- Он умирает.
    Ее  распухшие  глаза  наполнились  слезами,  и  она  заплакала,
медленно  раскачиваясь  взад  и  вперед.  Руки  ее лежали на коленях в
подоле, как две подстреленные птицы. Йоссариан испугался, как бы она
сейчас  не  завопила  в  голос.  Отец и брат тоже заплакали. Йоссариан
вдруг  вспомнил,  почему  они  плачут, и тоже заплакал. Врач, которого
Йоссариан прежде никогда не видел, вошел в палату и вежливо напомнил
посетителям, что им пора выходить. Отец сразу принял официальный вид и
стал прощаться.
    -- Джузеппе... -- начал он.
    -- Йоссариан, -- поправил его сын.
    -- Йоссариан... -- сказал отец.
    -- Джузеппе... -- поправил его Йоссариан.
    -- Ты скоро умрешь...
    Йоссариан  снова  заплакал.  Опустив  голову,  отец торжественно
продолжал.
    --  Когда ты предстанешь пред ликом всевышнего, -- сказал он, -- будь
добр,   скажи   ему  кое-что  от  моего  имени.  Скажи  ему,  что  это
неправильно, когда люди умирают молодыми. Вот что. Передай ему: раз уж
людям суждено умереть, пусть они умирают в старости. Ты уж обязательно
ему  скажи.  По-моему,  он  не  знает,  что  на  земле  творится такая
несправедливость.  Разве  можно,  чтобы это тянулось долго, так долго?
Ведь он же милостив... Скажешь, ладно?
    --  И не позволяй никому помыкать собой, -- посоветовал брат. -- На
небесах ты будешь нисколько не хуже других, хоть ты и итальянец.
    --  Одевайся  теплее...  --  сказала  мать,  будто она знала, что на
небесах недолго и простудиться.

        19. Полковник Кэткарт.

    Полковник   Кэткарт  был  блестящим,  преуспевающим,  несобранным,
несчастным  человеком  тридцати  шести  лет  от роду, с прихрамывающей
походкой  и  мечтой  прорваться в генералы. Он бывал то энергичным, то
вялым, то спокойным, то хмурым. Благодушный и вспыльчивый, он прибегал
к  всевозможным  административным  уловкам, чтобы привлечь к себе
внимание   вышестоящего  начальства,  но  при  этом  отчаянно  трусил,
опасаясь, что его хитроумные планы могут бумерангом ударить и по нему.
Красивый  и непривлекательный здоровяк, предрасположенный к полноте,
тщеславный и лихой до удали, он постоянно находился в когтях дурных
предчувствий. Тщеславие полковника Кэткарта проистекало от сознания,
что в свои тридцать шесть лет он уже полковник и строевой командир, а
в  подавленном  состоянии  он  находился  оттого,  что, хотя ему уже и
тридцать шесть, он всего лишь полковник.
    Полковника  не интересовали абсолютные категории. Он оценивал свои
успехи  только в сравнении с успехами других. По его мнению, преуспеть
в жизни -- значило уметь делать по крайней мере то же самое, что делали
самые  удачливые  из  его  ровесников. То обстоятельство, что тысячи
людей  его  возраста  и  старше  не достигли даже ранга майора, делало
полковника  чванливым и возвышало в собственных глазах. Но встречались
люди  его  возраста  и  даже  моложе,  уже ставшие генералами, -- и это
отравляло душу полковника мучительным ощущением неудачи и заставляло
грызть  ногти  в  безутешном отчаянии, еще более сильном, чем отчаяние
Заморыша Джо.
    Полковник Кэткарт был крупным, широкоплечим, капризным человеком
с   вьющимися,   коротко   стриженными,  начинающими  седеть  темными
волосами.   Гордостью  полковника  был  инкрустированный  мундштук,
который он приобрел ровно за день до прибытия на Пьяносу, где принял
авиаполк.   При   каждом  удобном  случае  полковник  величественно
демонстрировал  свой  мундштук  и  научился  обращаться с ним весьма
ловко.  Совершенно  нечаянно  он  обнаружил в себе склонность курить с
мундштуком. Насколько ему было известно, его мундштук был единственным
на  всем  Средиземноморском  театре военных действий, и мысль эта
одновременно  и льстила полковнику, и не давала покоя. Он абсолютно не
сомневался,  что  такие  светские  и  интеллигентные люди, как генерал
Пеккем,  безусловно, должны  одобрить  его мундштук, однако встречался
он с генералом Пеккемом довольно редко, и расценивал это само по
себе  как  большую  удачу, ибо кто его знает, генерал Пеккем мог и не
одобрить  его мундштук. Когда дурные предчувствия такого рода посещали
полковника  Кэткарта,  он  чуть  не  задыхался  от рыданий и порывался
выбросить к чертовой матери свой мундштук, но от этого шага полковника
удерживало   твердое   убеждение,  что  мундштук  так  идет  к  его
мужественной,   воинственной   наружности,   что  он  придает  его
героической натуре особый шик и резко подчеркивает его преимущества по
сравнению  со  всеми  конкурентами -- другими полковниками американской
армии. Впрочем, разве в таких вещах можно быть уверенным?
    Полковник  Кэткарт  шел  по  избранному  пути,  не  ведая  устали,
трудолюбивый,   ревностный,  преданный  своему  делу  военный  тактик,
который  денно  и  нощно вынашивал планы, направленные на дальнейшее
процветание собственной персоны. Этот человек был сам для себя ходячей
камерой  пыток. Смелый, непогрешимый дипломат, он беспрестанно хоронил
себя  заживо,  беспощадно поносил за малейший упущенный шанс; распинал
за  каждую  допущенную  ошибку. Он был всегда возбужден, раздражен,
огорчен  и  исполнен самодовольства. Он отважно охотился за удачей и
плотоядно   впивался   зубами   в  каждое  казавшееся  ему  удачным
предложение подполковника Корна, но тут же впадал в отчаяние при мысли
о  последствиях,  могущих  оказаться  для  него  пагубными.  Он  алчно
коллекционировал  слухи  и  копил сплетни, как скупец -- бриллианты. Он
принимал  близко  к сердцу все новости, но не верил ни одной. Он готов
был  вскочить  на  ноги  по  первому сигналу тревоги. Он исключительно
болезненно  реагировал  на  перемены  в отношениях с начальством, если
даже  никаких  перемен  на  самом  деле  и не происходило. Хотя он был
полностью  в  курсе  всех  дел,  его все-таки всегда снедало страстное
желание узнать,что происходит вокруг.Хвастливый, чванливый по природе,
он впадал в безутешную меланхолию по поводу   непоправимо   ужасного
впечатления,  которое, как  ему казалось, он производил на начальство,
хотя высокое командование едва догадывалось о существовании полковника
Кэткарта.
    Ему  казалось,  что  все  его  преследуют,  и посему ум полковника
Кэткарта  судорожно метался в зыбком мире арифметических выкладок, где
слагались и вычитались пироги и пышки, синяки и шишки, которые могли
бы ему достаться в результате потрясающих побед и катастрофических
поражений.  Он  то  впадал  в отчаяние, то воспламенялся восторгом,
чудовищно  преувеличивая  трагизм  поражений  и величие побед.
Застать  полковника Кэткарта врасплох было невозможно. Если до него
доходили  слухи, что генерал Дридл или генерал Пеккем улыбались,
хмурились  или  не  делали ни того, ни другого, он не успокаивался,
пока  не  находил  этому подходящего объяснения. Он скулил и ворчал до
тех  пор,  пока  подполковнику  Корну  не  удавалось  уговорить его
успокоиться и смотреть на вещи проще.
    Подполковник   Корн  был  преданным,  незаменимым  союзником  и
действовал  полковнику  Кэткарту  на нервы. Полковник Кэткарт клялся в
вечной  благодарности  подполковнику  Корну  за искусно придуманные
комбинации,  а  потом,  когда  понимал,  что  из этого может ничего не
получиться,  яростно  клял  в  душе  своего  заместителя.  Полковник
Кэткарт был в большом долгу перед подполковником Корном и поэтому не
любил  его.  Они  были  связаны  одной  веревочкой.  Полковник Кэткарт
завидовал  уму  подполковника Корна и вынужден был часто напоминать
себе,  что  Корн --  всего лишь подполковник, хотя почти на десять лет
старше его, и образование получил в каком-то захолустном университете.
Полковник Кэткарт оплакивал свою несчастную судьбу, ниспославшую ему в
качестве   незаменимого   помощника   столь  заурядную  личность,  как
подполковник Корн. Стыдно было так явно зависеть от человека,  который
получил  образование  в каком-то захолустном университете.  Если  уж
кому-то  и суждено было стать его незаменимым помощником,   плакался
Кэткарт,  то,  безусловно,  человеку  более состоятельному, тоньше
воспитанному, на лучшей семьи, человеку более зрелому,чем подполковник
Корн, н не относившемуся так насмешливо к желанию  полковника Кэткарта
стать  генералом.  В глубине своей души полковник  Кэткарт подозревал,
что подполковник Корн в глубине своей души посмеивается над его
желанием стать генералом.
    Полковнику  Кэткарту  так отчаянно хотелось стать генералом, что
для  достижения