нверт..."
   Нашла, почему бы и нет. И не один. А если  еще  точнее,  то  в  кофре
ничего  другого  не  было,  кроме  конвертов  самых  разных  мастей,   в
количестве около двухсот штук. Прачечная мне уже осточертела,  а  поиски
именно того конверта, который имела в виду Алиция, заняли  бы  еще  пару
суток, если не больше, учитывая нынешнюю мою ясность ума. Я сгребла  всю
корреспонденцию в кучу, завернула  в  упаковочную  бумагу,  благо  этого
добра здесь имелся воз и маленькая тележка, и покинула чердак  с  легкой
душой и с ликующим по случаю отбытия каторги Норвежцем.
   Оба мы зверски проголодались. Предвидя ожидающие  меня  трудности,  я
решила сначала поужинать, а уже потом приступить к разгадке покоящейся в
моих объятиях тайны. Кроме того, я  боялась,  как  бы  эта  разгадка  не
испортила мне аппетит.
   Вообще-то мне по всем правилам полагалось теперь  упиться  до  потери
сознания, обеспечив себе черную дыру в автобиографии, потерять  всю  эту
кучу потом и кровью добытого добра и запутать ситуацию бесповоротно.  Но
ничего такого не произошло. Я соизволила наконец объяснить Норвежцу суть
дела, частично даже не отходя от правды,  а  именно:  что  моя  подруга,
хозяйка кофра, в  настоящий  момент  не  имеет  возможности  выехать  из
Польши, а посему наказала мне, предварительно потеряв ключ, доставить ей
содержимое кофра. Нелегальная  же  моя  деятельность  вызвана  тем,  что
владельцы дома ни с того ни с сего воспылали к нам обеим антипатией.  По
ходу объяснений мне пришла в голову еще одна удачная мысль  относительно
эксплуатации этого милого юноши. Помыкаю я им, конечно, самым  безбожным
образом, но такая уж, видно, его доля.
   Короче, мне вспомнилось, как Алиция говорила что-то  о  письмах  и  о
знании языков. Значит, интересующее меня письмо может быть  на  датском.
Норвежец знает датский и переводил бы мне на французский. О сути дела он
понятия не имеет, купается в своем счастье, а остальное ему до лампочки.
   Предложение составить мне на ночь компанию в офисе он принял почти  с
восторгом, чем меня  порядком  удивил.  Только  позже  я  поняла,  какую
безграничную  благодарность  питал  он  ко  мне  за  Кивитока.  Еще  бы,
семьдесят тысяч крон!.. Во всяком случае, знаменательный  этот  день  он
весь без остатка готов был посвятить только мне.
   Расположившись в соседнем помещении, он ловил что-то по приемнику,  и
я на время забыла о нем. Высыпала конверты на стол и с замиранием сердца
стала их перебирать.
   Счета почти из всех магазинов Копенгагена я сразу отложила в сторону.
Туристические проспекты тоже. Письма от  Збышека  сочла  несущественными
для  дела,  собственные  пренебрежительно  отодвинула,  с   не   меньшим
отвращением перебрала кипу брошюр, касавшимся  главным  образом  датских
налогов, и наконец наткнулась на большой серый конверт, набитый листками
из разных писем. Я наугад вытащила один из них. Письмо было  по-немецки,
за подписью "Лаура". Как  же,  помню,  это  та  дама  в  летах,  которая
доводилась подругой покойной ее тетке. Следующее, тоже по-немецки,  было
от самой тетки. Я хотела уже отложить его, как вдруг в  глаза  бросились
какие-то пометки.
   Рука Алиции, ну конечно, чья же еще?
   Пометки проставлены  оранжевым  фломастером,  в  Польше  таким  редко
пользуются. Разве что архитекторы и художники, а тетку Алиции  уж  точно
не отнесешь ни к тем, ни к  другим.  Алиция  подчеркнула  фломастером  в
тексте некоторые буквы, а потом, как я догадалась, выписала их же внизу.
Да, ее почерк.  Буквы  укладывались  в  два  имени:  "Лаура"  и  "Аксель
Петерсен". Дальше следовали три восклицательных знака.
   Какое-то время я бездумно всматривалась в запись, а потом  в  душе  у
меня зашевелилась надежда. Неужели это то  самое?  Неужели  именно  этот
конверт я должна была найти? Лаура?.. Петерсена Акселя  я  не  знаю,  но
Лаура? При чем тут Лаура?
   Я вытащила наугад следующее письмо. Снова от  Лауры,  по-немецки.  На
полях рукой Алиции написано: "Четверг, 17.28. Спросить у Лешека".
   С пятого на десятое разбирала я немецкий текст. Удалось лишь  понять,
что некий человек чем-то там занимается  в  воде,  что  приезжает  он  в
Копенгаген в  четверг.  Действительно,  есть  такой  поезд  из  Варшавы,
который прибывает в семнадцать двадцать  восемь.  Я  взглянула  на  дату
письма: 17.10.66. Осень прошлого года. Спросить у  Лешека...  В  воде...
Нет, ерунда какая-то. Спросить у Лешека... В воде...
   Я интуитивно  улавливала  тут  какую-то  связь.  Ну  конечно,  ничего
странного, ведь Лешек Кшижановский плавает. А чем тот человек  занимался
в воде? Тонул, а потом приехал в Копенгаген? Так ведь у Лешека и  впрямь
кто-то утонул...
   Я  почувствовала,  что  голова  у  меня  скоро  вот-вот  откажет,   и
потянулась за очередным листком.  По-датски.  Пришлось  пойти  с  ним  к
Норвежцу, поскольку звать его к себе не имело смысла -  радио  орало  на
всю катушку и заглушило бы даже иерихонские трубы.
   Я убавила звук и потребовала перевести. Норвежец пробежал  глазами  и
неодобрительно изрек:
   - Очень плохой характер.
   Наверняка  он  имел  в  виду  характер  почерка,  но  его  замечание,
очевидно, можно было отнести и к самому корреспонденту.
   Норвежец переводил на французский, а я  записывала  по-польски.  Даже
наших  совокупных  лингвистических  познаний  не  хватило  на  идеальный
перевод, так что пришлось изложить его на бумаге в авторизованном виде.
   "Дорогие мои, - писал отправитель, - постараюсь коротко. Не  нравятся
мне полученные новости.  Очень  неприятная  ситуация,  с  такой  утратой
невозможно смириться. После смерти нашего друга  никто  не  знает,  куда
подевался груз. Вес у него 452 килограмма. Поговорите с Акселем,  Акселю
наверняка что-то известно. Он в воде, в  непроницаемой  изоляции.  Перед
путешествием мы договорились затопить его с балластом. Петеру нужен план
того места. Не понимаю, почему у вас его нет. Надо выяснить, не знает ли
чего  насчет  плана  эта  кретинка,  ее  приятель  плавал  капитаном.  Я
беспокоюсь. Она не в курсе, и  не  надо  ее  посвящать.  Транспортировка
обычная, как всегда идет в . Ваш друг JL"
   Как мы ни бились, но так и не смогли разобраться с транспортировкой -
в чем же это что-то идет. Норвежец не знал такого датского слова.  Но  я
все равно с первой же фразы догадалась, о чем речь. Ну конечно же, о том
потерянном грузе, стоимостью сколько-то там миллионов  долларов.  Смерть
друга.., приятель капитан.., что-то делал в воде...  Петерсен  Аксель...
Лаура!!!
   -  Я  так  понимаю,  что   тот   человек,   который   умер,   был   в
водонепроницаемом  костюме  и  надо  его  найти,  -  неуверенно   сказал
Норвежец, и этим отвлек меня от сумбура в голове, справиться  с  которым
уже сил моих не хватало.
   - Я  понимаю  больше,  можешь  слушать  музыку,  -  отмахнулась  я  и
заторопилась в свою  комнату,  чтобы  сравнить  почерк  в  письмах.  Нет
сомнений, это писала Лаура!
   Я закурила сигарету и уставилась на ее  письмо  как  баран  на  новые
ворота. Никак это не умещалось в моей голове. Господи,  что  происходит?
Старая перечница, excusez le mot, торгует наркотиками?!
   Все остальные сведения не так выбили меня из  колеи.  Лешек,  значит,
действительно перевозил контрабанду, да какую! Будущий покойник  спрятал
ее где-то под водой, в ту самую ночь, когда они всей компанией  отвалили
в Хумлебек. Возможно, он и стал-то покойником в  связи  с  этим  грузом,
может, сболтнул насчет него  лишнее,  а  может,  за  ним  охотились  еще
раньше. Майору наверняка об этом известно побольше моего.
   Кому адресовалось письмо? Не таинственному Акселю, не Петеру Ольсену,
которые оба здесь упомянуты, ну и, конечно, не Алиции - сдается, ее тоже
упоминают. Так, дата... Октябрь прошлого года.
   В письме почему-то меньше сведений, чем следовало бы ожидать. Нет  ни
слова о наркотиках. Тогда откуда Алиция о них разузнала?
   Я вытащила следующий листок.  Снова  по-немецки.  Еще  немного,  и  я
рехнусь от этого вавилонского  смешения  языков,  немецкий  я  проходила
только в первом классе гимназии! Но дело пошло на удивление легко,  и  я
сразу же получила ответ на свой вопрос. Содержание письма, пересыпанного
сухим языком названий и цифр, более-менее удалось понять. Героин, морфий
и опиум фигурировали в нем  вперемешку  с  указаниями  веса  и  цены.  Я
узнала, что из Польши ожидается  ежемесячно  около  пятисот  килограммов
героина,  и  это  не  Бог  весть  сколько,  предвидится  также  какой-то
внеплановый товар. Ближайшая его партия поступит лишь  в  будущем  году.
Что-то еще идет из Франции, из ГДР, что-то будет переправлено в  Швецию,
а что-то в Америку. Я не вникала в значение этого чего-то, информации  и
так хватало с лихвой. Алиция могла сориентироваться в сути дела с первой
же фразы, уж она-то, в отличие от меня, горемычной, владела  немецким  в
совершенстве.
   Каким образом эти письма попали к ней в руки? Должно быть,  случайно,
по каналам, имеющим отношение к старушке Лауре.  У  Алиции  не  водилось
привычки  читать  чужие  письма,  эти  же  привез,  по  всей  видимости,
сторонний человек и, не разбираясь, что к чему, вручил  все  скопом,  не
уточнив адресатов. Быть может, она начала читать, а потом уж поняла, что
письма не к ней. А  дальше?..  Ну,  я  бы  и  сама  не  призналась  даже
дружественно настроенным ко мне контрабандистам, что ознакомилась  с  их
исповедями!
   Я снова ушла с головой в свое захватывающее чтение.  Нашла  несколько
писем от покойной тетки, и постепенно этот немецкий истощил все  ресурсы
моего серого  вещества.  Вдобавок  я  читала  их,  кажется,  в  обратной
последовательности. В письмах тетки  попадались  такие  же  подчеркнутые
разным цветом буквы и выписанные Алицией на полях немецкие  слова.  Мало
того, что я их не знала, еще и Алиция писала как курица  лапой.  Удалось
разобрать только кусок фразы: "Сын Лауры будет..."
   Сын Лауры, любопытно. Значит, у нее есть сын? Алиция никогда о нем не
упоминала. Сообразить, кто он таков, мне не удалось, да я особенно  себя
этим и не утруждала. И без того пищи для размышлений предостаточно.
   Надо читать дальше.  Удрученная  своим  лингвистическим  невежеством,
кляня себя за то, что  не  изучила  с  младых  ногтей  по  крайней  мере
полдюжины языков, я тупо вглядывалась в следующую  эпистолу,  написанную
другим почерком, но, конечно же,  по-немецки.  Начиналась  она  словами:
"Meine liebe Alice", сообщала неизвестно о чем, а подписана была:
   "Зютек". Этот Зютек, которому взбрендило почему-то писать по-немецки,
уж точно довел бы меня до буйного помешательства, не  знай  я,  что  это
давний возлюбленный Алиции, Джозеф,  но  она,  упоминая  его,  почему-то
называла Зютеком. Ясно,  он  самый.  Призрак,  тенью  преследовавший  ее
долгие годы. Я бы не удивилась, если бы и  у  него  оказалось  рыльце  в
пушку, его имя мне активно не нравилось.
   На следующем листке я вдруг  узнала  почерк  Алиции  и  с  дрогнувшим
сердцем впилась в него глазами, даже не заметив, что текст польский.
   "Не  уверена,  попадет  ли  к  тебе  это  письмо,  -  писала   Алиция
неизвестному адресату, - но попробую его переправить, а то места себе не
нахожу. К сожалению, я почти все знаю. Человек, который  вручил  мне  на
обрывке план, считал, что я в курсе  дела.  Больше  я  его  в  глаза  не
видела, но прислал его субъект  с  весьма  характерным  профилем  -  ты,
конечно, догадываешься, кого я  имею  в  виду..."  Субъект  с  перебитым
носом!  Петер  Ольсен!  "Один  родственник  давно   уже   пытался   меня
предостеречь, что в кругу моих знакомых происходит  нечто  неладное,  но
только теперь я узнала, что именно. Если я  правильно  понимаю,  ты  тут
тоже замешан.
   Я все обдумала и решила: выхода у меня  нет.  Волей-неволей  придется
молчать. Во-первых, из-за тетки. Боюсь даже представить  себе,  чем  для
нее может кончиться следствие в ее собственном доме. И без того  она  на
ладан дышит; Во-вторых,  из-за  пана  3.  Предпочитаю  на  эту  тему  не
распространяться. И в-третьих - из-за тебя, В такой ситуации наш брак  с
Гуннаром невозможен. Слишком хорошо я к нему отношусь,  чтобы  навлекать
на  него  неприятности.  Я  даже  собиралась  обсудить  все   с   тобой,
воображала, что в моем благородном окружении есть человек,  на  которого
можно положиться, который к этому не причастен.  Рассчитывала  на  тебя.
Наверно, я пишу слишком сумбурно, но очень уж я расстроена. Не хочу быть
несправедливой, возможно, ты плохо представляешь себе, в  какую  историю
влип, но сейчас мне ясен весь  размах  аферы,  и  я  в  ужасе.  Ты  ведь
понимаешь, что тот несчастный случай  на  обратном  пути  вовсе  не  был
случайным. Я лишь недавно узнала о нем. Могу  только  догадываться,  кто
приложил к этому  руку,  и  боюсь,  как  бы  и  со  мной  что-нибудь  не
стряслось.
   Бумажку с интересующим вас планом я спрятала  так,  что  ее  вряд  ли
найдут. Я буду молчать, но и помогать вам не собираюсь. Ты меня  удивил,
это так на тебя не похоже, а мне казалось, что за годы  нашей  дружбы  я
тебя  достаточно  изучила.  Видно,  ошиблась,  а  жаль.   Надеюсь,   что
финансовый ущерб..."
   На этом письмо обрывалось. Смахивало на то, что оно почему-то никогда
не было закончено и отослано,  а  может,  мне  попался  черновик.  Внизу
стояли пометки все тем же оранжевым  фломастером.  Записанные  одно  под
другим имена: Лаура, Акс. П., Пет. О., Л. К. А дальше, чуть в  сторонке,
- Иоанна и Михал. И завершался этот список несколькими вопросительными и
восклицательными знаками.
   Последние имена меня как громом поразили.  Вот  те  раз!  Алиция  нас
подозревала!
   Я смотрела и глазам своим не верила,  потрясенная  до  глубины  души.
Наконец в моей замороченной  голове  блеснул  слабый  просвет.  Она  нас
подозревала...  Ну  как  же!  Должна  была  знать  о  наших  вылазках  в
Шарлотгенлунд. Может, не столько подозревала, сколько беспокоилась,  как
бы и мы не впутались в сомнительные делишки, если уже не  впутаны!  Боже
милостивый,  Алиция,  настоящий  верный  друг,   позволила   мне   самой
разобраться в этой афере таким манером,  чтобы  мы  с  Михалом  себе  не
навредили! Даже после смерти опекала нас.
   Долго я сидела, терзаясь мрачными мыслями, еще немного, и пришла бы к
выводу, что это я виновата  в  ее  гибели.  Так  или  иначе,  Алицию  не
воскресить. Тем более мне надо дело довести до конца!
   Перед тем как приступить к очередному умственному подвигу,  я  решила
отпустить на волю Норвежца,  который  к  тому  времени  переключился  на
французские  журналы  по  архитектуре  и  рассматривал  их  с   живейшим
интересом.
   - Теперь можно будет снять квартиру в Париже,  -  мечтательно  сказал
он.
   Все мои треволнения каким-то чудом его вовсе не коснулись.
   Заверив меня, что я и впредь могу на него  рассчитывать,  он  оставил
свой адрес и телефон и умчался разве что не приплясывая.
   А мне было не до веселья и даже не до сна. Я закрыла за ним двери  на
все возможные засовы и снова погрузилась в размышления.
   Последнее письмо Алиции могло предназначаться только одному человеку:
Лешеку Кшихановскому. Его участие в афере не вызывало никаких  сомнений,
как и участие Лауры. После смерти тетки - Алиция тогда уже  вернулась  в
Польшу - отпала одна из причин ее молчания.
   Теперь ее удерживала лишь давняя дружба с  Лешеком,  остатки  прежних
чувств к экс-возлюбленному и - вот уж парадокс! - тревога за меня.  Если
добавить к этому вполне понятный страх за свою жизнь,  то  странно  еще,
как она вообще не свихнулась!
   Мне предстояло обдумать две версии. По одной Лешек  каким-то  образом
смог выйти из игры и его персона уже не  была  для  Алиции  сдерживающим
фактором, соответственно возросло беспокойство Лауры  и  ее  сообщников.
Алиции оставалось лишь объясниться со мной, и ничто бы уже  не  помешало
ей нарушить обет молчания. По другой версии Алиция  все-таки  обнаружила
перед давним другом некоторую осведомленность,  и  тот,  боясь  за  свою
шкуру, заставил ее умолкнуть навеки.
   Первый вариант меня устраивал  больше.  Я  знала  Лешека,  с  большим
трудом, но все-таки могла представить его в роли контрабандиста,  каждый
сходит с ума по-своему, может, ему наскучило просто так бороздить  море,
захотелось острых ощущений, но что-что, а роль убийцы  подходила  Лешеку
как корове седло. Да еще убийцы матерого, ведь тот тип на  яхте  сам  по
себе в воду не свалился. Это уж ни в какие ворота не  лезет!  До  сорока
лет  слыть  рыцарем  без  страха  и  упрека,  чтобы  потом  в  одночасье
обернуться отъявленным убийцей!
   А впрочем, чего только на свете не бывает, полностью исключить  такой
вариант нельзя...
   Ведь если не Лешек, то кто? Не лично же  Лаура  Какой-нибудь  наемник
давнего  возлюбленного?  У  Петера  Ольсена  алиби,  правда,  очень   уж
смахивающее на инсценировку - расписано будто по нотам. После  того  как
Алиция была усыплена, он мог к ней вернуться. Вот только для  этого  ему
пришлось бы раздвоиться. Ясно одно: просидел он ту ночь у всех на глазах
не без умысла.
   Нет, сама я этот орешек не  разгрызу.  Что  мне,  собственно,  теперь
остается? А вот что: пойти к тому человеку, фамилию и  телефон  которого
меня заставили затвердить еще в Варшаве, и передать ему все  сведения  о
подозрительных лицах. Даже если сведения не подтвердятся,  дальше  пусть
уж голова болит у датской полиции. Во всяком случае, лысый  недомерок  в
шляпе не плод моего воображения, его ничего не  стоит  найти.  Возможно,
именно он в интимном бандитском кругу известен как Аксель Петерсен, хотя
в миру у него другое имя. Остальных тоже разыщут,  небось  получше  меня
разберутся в немецком тексте...
   И все было бы распрекрасно, кабы  не  Лешек  Кшижановский  и  тот  ее
давний  друг  сердца.  Один  Бог  знает,  насколько  я  права  в   своих
подозрениях. Кого из них Алиция покрывала? Может, обоих? Разоблачать она
их, конечно, не собиралась. Что касается моей персоны, то  при  всем  ее
покровительстве выйти мне сухой из воды не удастся.
   Как же разгрести эти авгиевы конюшни здесь, в  Копенгагене,  на  свой
страх и риск? Не везти же такую  информацию  в  Варшаву!  Или  часть  ее
попридержать? Ведь если  я  отдам  им  письма  Лауры,  то  автоматически
всплывет имя Лешека, а вправе ли я допустить такое? Может, с его стороны
был просто какой-то случайный грех, вызванный финансовыми  затруднениями
или чем-то еще, и Алиция всеми силами старалась оставить его в тени...
   Ну что мне делать?
   Кто, черт подери, спер у Аниты шампур?..
   Долго я так сидела, мучительно ища выход, пока  наконец  не  надумала
еще раз перебрать в памяти все наше житье в Копенгагене. Вдруг  ухвачусь
за какую-нибудь ниточку? Вдруг придет на ум кто-нибудь  из  наших  общих
знакомых,  бывающий  у  Аниты  и  идеально  вписывающийся  в   ситуацию?
Умственная деятельность приносит иногда неплохие плоды...
   Больше всего меня стимулировала полная неясность в вопросе с  Лешеком
и намерениями на сей счет Алиции. Бывший экс-возлюбленный Зютек волновал
меня намного меньше. Проведя ночь в размышлениях,  я  пришла  наконец  к
выводу, что из всех соотечественников, посещавших Аниту, моего  внимания
заслуживают лишь два человека. Первым было так  называемое  животное  из
прачечной, знакомый Алиции, которого она,  щадя  его  кошелек,  впустила
пожить, вторым же - один таинственный  субъект.  Животное  из  прачечной
спало в нашей сушилке на надувном матрасе как раз в ту пору, когда у нас
жил еще и Михал, так что теснотища была неимоверная. Этот тип увековечил
себя в нашей памяти всякими, отнюдь не  милыми,  причудами.  Пользовался
моей пишущей машинкой и моей расческой, а потом, когда  я  ее  спрятала,
расческой Алиции, выбрасывал шкурки от корейки за шкаф и  сваливал  вину
на Михала, который эту самую корейку на дух не выносил.  Я  припрятывала
от него все, что только могла, поскольку  общинное  владение  имуществом
допускаю лиш