дела  ту  же  ямочку  на
подбородке. Отвела от нее взгляд, посмотрела  на  все  лицо.  И  вздрогнула.
Низко над ней нависли выпуклые  надбровья  с  бесцветными  бровями,  круглые
глаза с тупым, застывшим, как у рыбы, взглядом,  жесткая  линия  рта.  Алена
опустила веки и, боясь, как бы они невольно не  поднялись,  хотела  прикрыть
их ладонью, но наткнулась на врача, и он отвел ее руку вниз.
     - Сидите спокойно, - строго приказал он.
     - Больная, вы же  не  даете  врачу  работать,  -  сделала  замечание  и
медсестра.
     Голос его чем-то поразил Алену.
     "Боже, неужели это он? Неужели он? - билась  в  голове  догадка.  -  Не
может быть. Не надо, чтобы он был. Не хочу!"
     А бор все гудел, она слышала гудение, но не ощущала, сверлит ли он  зуб
или работает вхолостую.  Попробовала  отогнать  свои  мысли,  свои  догадки,
подозрения и поняла, что не в силах. "Гляну еще раз. Не  может  этого  быть.
Откуда он тут? Да его в живых нет. Не  он,  нет,  не  он".  И  глянула.  Рот
перекошенный, как от злобы. И глаза! Взгляд бездушный, остекленевший,  рыбий
взгляд. Он?  Он,  Семен  Грак.  И  снова  крепко  зажмурила  глаза  -  чтобы
спрятаться от взгляда и от самого Грака.
     - Поверните немного голову, - послышался его  голос,  но  она  даже  не
шевельнулась. Тогда он сам взял ее голову и повернул.
     Алена глянула на  него  смелей.  Грак!  Ей  показалось,  что  она  даже
вскрикнула, назвав его по фамилии, но то был немой  крик.  У  нее  вырвалось
только: "Ай!", и рука невольно ударила врача по лицу.
     - Ай! - уже громче крикнула она и вскочила с кресла.
     Медсестра бросилась  к  ней,  что-то  говорила,  успокаивая.  Алена  не
слушала ее, глядела на врача, не мигая, в его такие  знакомые  остекленевшие
глаза. "Глаза змеиные и взгляд змеиный", - подумалось ей,  хотя  никогда  не
приходилось видеть, какие у змей глаза,  -  наверное,  такие,  как  у  этого
человека.
     - Садитесь, - показал он на кресло, - и придержите руки, а то  придется
привязать.
     Алена резко повернулась и выбежала из кабинета, распахнув дверь  ударом
плеча. Так и бежала, не сбавляя  скорости,  по  коридору,  по  лестнице,  по
двору, до двери своей комнаты. И в комнату буквально влетела, благо не  было
замкнуто - Валерия сидела перед зеркалом, покрывая лаком ногти.
     - Куда это ты так спешишь? - спросила она.
     - Так... ведь... - ответила Алена невпопад, - он это, он.
     - Покрась и ты ногти, - предложила Валерия. - Лак хороший, польский.
     Алена бросилась лицом в подушку, лежала, стараясь собрать свои мысли  и
чувства в одно целое, объединить их во  что-то  конкретное,  а  голова  была
тяжелая, и  сердце  разболелось  -  не  вздохнуть.  Она  попросила  дать  ей
сердечных капель. Валерия подала в стакане и снова занялась своими ногтями.
     Полежав немного, Алена призналась:
     - Я ударила зубного врача по лицу.
     - От боли? Ничего, зубным врачам всегда достается.
     - А если он не виноват?
     - Не переживай. Пощечина -  это  разновидность  массажа,  она  улучшает
цвет лица.
     - Болит, - простонала Алена, держась за грудь. - Сердце болит.  Мамочка
моя, зачем мне все это?! За что? А если он не Грак, тогда что?
     Валерия, решив, что это все отголоски зубной боли, успокаивала:
     - Потерпи, пройдет.
     - Никогда не  пройдет...  Валерия  Аврамовна,  вы  когда-нибудь  видели
живого убийцу?
     - Мертвые убийцы не бывают. Мертвыми бывают их жертвы... О чем  ты,  не
понимаю... Ты знаешь, куда  я  собираюсь?  Цезик  везет  меня  в  загородный
ресторан. Вот я и готовлюсь. - Она говорила, не  поворачиваясь  к  Алене.  -
Погуляем... А твой Зимин почему-то не захотел к нам присоединиться.  Неужели
денег пожалел?
     - А если убийца спокойно ходит по  земле,  дом  себе  построил,  внуков
нянчит? Может быть такое?
     - Все может быть, Алена. Брось ты про  это...  Я  попросила  у  Аркадия
Кондратьевича галстук для Цезика. А то ходит, как обормот. Может,  уговоришь
Зимина, и поедете с нами?
     - А если я ошибаюсь? - словно сама с собой спорила Алена. - А  если  не
он? - И чувствовала, как ей хочется, чтобы она ошиблась.
     - Да что ты не отвечаешь  мне?  Я  спрашиваю,  может,  и  ты  со  своим
поедешь с нами?
     Они разговаривали, словно глухие, не слыша друг друга,  занятые  каждая
своим. Валерия встала, помахала руками, чтобы быстрее высох лак  на  ногтях,
покрутилась  перед  зеркалом,  прихорашиваясь,  показала  Алене,  где  стоит
флакончик с лаком, и вышла из комнаты.
     Алена  опять  бросилась  головой  в  подушку  и  зарыдала.   Поплакала,
постонала и почувствовала, что в  душе  утихло  и  в  голове  уже  не  такой
сумбур. Одна мысль не давала покоя: врач Егорченко - Семен Грак  или  только
похож на него? Прошло ведь более тридцати лет после тех событий, нетрудно  и
ошибиться. Но... эта ямочка на подбородке, выпуклые  надбровные  дуги,  рот,
перекошенный в жесткой ухмылке. И глаза, застывшие,  пронзительно-змеиные...
Разве можно их забыть?
     А если он - Грак,  убийца,  каратель,  что  теперь  надо  делать?  Кому
сказать о нем, куда пойти заявить - вот что  она  теперь  решала.  И  решила
сообщить в милицию. И все, что было для нее до этого  важным,  значительным,
необходимым, даже любовь к Зимину и сам Зимин,  отступило  на  второй  план.
Главным теперь было справиться со своими переживаниями,  волнениями,  с  тем
своим состоянием, из которого ей  надо  выплыть,  как  из  водоворота,  куда
попала так неожиданно.
     Все то, давнее, припомнилось и будто вновь ожило в душе...


     Какие бы раны ни наносили  человечеству,  оно  все  равно  выживало.  А
человек? Способен ли он выжить после смертельной раны,  после  трагедии,  от
одного вида которой можно умереть?
     Та зима была какая-то нерешительная, хотя и ранняя,  -  только  начался
декабрь, а снегу уже навалило - сугробы  лежали  на  дорогах,  на  улице,  в
поле. Кривонивцы радовались такому обилию снега - озимым хорошо, и  немцы  с
полицаями лишний раз не приедут по бездорожью.
     Деревня Кривая Нива была  небольшая,  чуть  более  тридцати  дворов.  У
околицы, ближе к болоту,  жил  Комков  Макар  с  женой  Серафимой  и  дочкой
Аленой. Макар прихрамывал на одну ногу, потому и  не  мобилизовали  его,  не
подался он и в лес к партизанам. И в полицию силком  не  взяли  -  зачем  им
калека? Но с партизанами Макар  связь  поддерживал  -  передавал  им  нужные
сведения  через  верных  людей.  Иногда,  если  надо  было  передать  что-то
срочное, посылал в лес Алену.
     Старосты в деревне не  было.  Первого  старосту  -  хорошего  человека,
которого сельчане уговорили стать им, - убили какие-то люди из  леса,  будто
бы наши парашютисты, сброшенные с самолета. И  после  этого  быть  старостой
никто не соглашался. Вот тогда и придумали  выполнять  обязанности  старосты
по очереди, каждый двор дежурил по три дня.
     Полицейский гарнизон располагался километров за семь от Кривой Нивы,  в
местечке Кругляны. Оттуда, а также из райцентра, и наезжали немцы и  полицаи
в Кривую  Ниву.  Появлялись  они,  как  правило,  группой  по  восемь-десять
человек и всегда под командой своего начальника Семена  Грака,  по  возрасту
самого молодого из всех полицаев. Как он выбился  в  начальники,  кривонивцы
догадывались: уж больно старался перед фашистами выслужиться. Семен  родился
в Кривой Ниве, был старшим сыном Савки Грака, сельского активиста.  Особенно
активничал Савка накануне коллективизации и во время  ее.  Всех  сельчан,  у
которых было живности или земли больше, чем у него (а он имел одну лошадь  и
одну корову), относил к кулацким  элементам.  На  сходках  кричал:  "Колхоза
боитесь, потому как все кулаки и подкулачники, каждый день  сало  жрете".  -
"Савка, - говорили ему, - а тебе кто не дает кабана на  сало  выкормить?"  -
"Не хочу быть в вашем кулацком классе. Я бедняк". - "Лодырь ты и  горлопан".
Таким он был и на самом деле - лентяй, пьяница,  мог  и  унести,  что  плохо
лежало.
     Когда организовался колхоз, Савка хотел пробиться в  начальство.  Народ
воспротивился, не выбрал его даже бригадиром, и  Савка  сбежал  из  колхоза,
бросив в Кривой Ниве семью. Брался за разную работу, даже кочегаром  в  бане
был, пока не удалось получить портфель районного заготовителя.
     Семен с матерью и младшими сестрами жил в  Кривой  Ниве  еще  лет  пять
после отцова отъезда, а потом Савка забрал их в Кругляны.
     Случается в жизни - невзлюбят люди человека, так и детей его, хоть  они
и никому зла не делают, недолюбливают. А Семена Грака  не  любили  вовсе  не
из-за отца, а за его поступки и поведение. Вроде бы и тихий был  мальчишкой,
окон не бил, в чужие сады не лазил, а гадил людям исподтишка, незаметно.
     Семен любил командовать младшими детьми, подчинял их себе,  и  они  ему
послушно служили. Прикажет кому принести из  дому  сала,  тот  и  несет,  не
спрашивая родителей. Сало он потом поджаривал на костре, отрезал по  кусочку
тому,  кто  принес,  и  тем,  кто  еще  обязан  был  принести.  "Будем  жить
коммуной, - говорил он, - все будет общее". Так он и ел  чужое  сало,  яйца,
колбасу, пил молоко, которое тоже крали у матерей ребятишки.
     А был он мстительный и жестокий, когда мстил.  Расправлялся  обычно  не
сам с виноватым, а руками других подчиненных "коммунаров". Суд  правил  так:
"Ты наше сало коммунарское ел?  Ел.  Яйца  коммунарские  пек?  Пек  и  жрал.
Почему пай не принес?" - "У нас сала нет, - оправдывался виновный,  -  всего
три кусочка в кадке. Если возьму кусок, мать заметит и  бить  будет".  -  "А
зачем наше  ел,  если  нечем  расплачиваться?"  Выносил  этому  непослушному
приговор сам, а исполнять заставлял других  -  их  по  очереди  каждый  день
назначал. Наказания были разные. Самое легкое - вытаскивать из земли  зубами
щепку. Острую, длиной в палец, щепку Семен Грак кулаком вбивал  в  землю,  и
виновный должен был зубами ее вытащить.
     Чаще выносили приговор более строгий: секли ремнем. Экзекуцию  проводил
дежурный, а Семен считал удары. "Р-раз! Два! Три! - выкрикивал он, хлопая  в
ладоши, и глаза  его,  обычно  остекленевшие,  горели  счастливым  огнем.  -
Шесть, семь!.."
     Мстил Семен умело, тайком, и не подумаешь, что это  он  нарочно  делает
тебе гадость. Мог будто по неосторожности подставить  кому-нибудь  подножку,
и человек падал, разбивая колено. Наступал на ногу и делал вид, что  жалеет,
сочувствует. Он был просто счастлив, когда видел, что его боятся, что  людям
худо  от  его  проделок.  Очень  любил,  чтобы  его  просили,   уговаривали,
задабривали. Любил подчинять себе тех, кто слабее.
     Пробовали жаловаться на Семена его отцу.  Савка  защищал  сына:  "А  вы
хотите, чтобы его обижали? И хорошо, что может за себя постоять. Он  у  меня
в высокие начальники выйдет". Наверное, он и учил  сына,  как  выбиваться  в
начальники,  как  подчинять  себе  людей.  Поэтому  и  старались   люди   не
связываться с Граками, боялись их мести. Старый Анис как-то  стегнул  Семена
кнутом за то, что тот камнем прибил его курицу.  А  ночью  у  Аниса  сгорела
баня. Конечно же, Семен поджег, а поди докажи, что он.
     Когда Семен подрос, активность его, поведение изменили  свой  характер.
"Коммуна" распалась, подросшие  "коммунары"  поумнели  и  вышли  из-под  его
власти. По примеру отца-активиста Семен стал сигнализатором о  непорядках  в
колхозе и в жизни односельчан. Привез кто-нибудь  из  лесу  бревно,  накосил
сосед сена для своей коровы на колхозной "неудобице"  -  об  этом  сразу  же
становилось известно в сельсовете, в правлении колхоза, а то  и  в  милиции.
Посылал  он  свои  сигналы  и  в  районную  газету,  подписываясь  то  своей
фамилией, то псевдонимами "Бдительное око", "Коммунар". В сигналах его  было
много неправды,  и  все  же  люди  боялись  накостылять  ему  за  ложь,  это
считалось бы расправой над селькором и активистом  -  обвинение  в  те  годы
очень серьезное.
     Эти сигналы  приносили  Семену  немалую  выгоду.  Его  угощали,  поили,
задабривали  -  лишь  бы  молчал.  Пить  он  научился  от  отца.  От   своих
прихвостней знал все, что делается в деревне.  Заколол  хозяин  кабанчика  и
опалил его, а не содрал кожу и не сдал ее, как положено,  -  Семен  тут  как
тут. "Легкая кавалерия активной молодежи, - объявлял он на  пороге  хаты.  -
Пришли составить протокол на штраф. Почему не ободрали  кабанчика,  нарушили
закон?" Тогда были такие группы "легкой кавалерии"  из  числа  комсомольцев,
которые  делали   неожиданные   налеты-ревизии,   проверки   для   выявления
непорядков. Что было делать хозяину злополучного кабанчика?  Выгнать  в  шею
Семена с дружками? Боязно,  ведь  побежит  сразу  в  сельсовет,  в  милицию.
"Семен, не поднимай шума", - начинал хозяин уговаривать  его.  Семен  видел,
как унижается перед  ним  хозяин,  и,  торжествуя  от  ощущения  власти  над
человеком, прощал вину, обещал молчать, получив взамен кусок свежего сала.
     Алена была моложе Семена лет на шесть, но запомнила его в  те  годы  по
двум случаям. Однажды ей, еще девчонке, попало  от  него.  Мимоходом  как-то
задел ее Семен, дернул за косу, сорвал ленту. А  она  и  крикни  ему  вслед:
"Пес поганый!" Он догнал ее и ударил. Мало этого, еще  и  отцу  ее,  Макару,
наговорил, что Алена будто бы сорвала с креста  на  могиле  Семеновой  бабки
ручник и утопила в речке.  И  свидетелей  привел  -  двух  сорванцов.  Макар
пообещал разобраться и наказать за это дочку. "Не надо наказывать, -  сказал
Семен, - она уже от меня получила".
     А другой случай произошел позже, перед самым отъездом Грака  из  Кривой
Нивы в Кругляны.
     Алена с матерью и другими женщинами возвращалась с поля, где  они  жали
колхозную рожь. В передниках несли колосья, собранные после жатки  с  земли.
Время тогда было голодное, и кое-кто, случалось, тайком  на  колхозном  поле
стриг колосья, вылущивал из  них  зерна.  Против  таких  "стригунов"  велась
суровая борьба. В поле на вышках дежурили пионеры  и  комсомольцы,  охраняли
от "стригунов" жито. Пойманных "стригунов" отдавали  под  суд  за  воровство
колхозного имущества.
     И вот Семен Грак  по  чьему-то  поручению  (а  его  активность,  как  и
активность  отца,  власти  поддерживали)  перехватил  женщин,  у  который  в
передниках были колосья, и начал записывать их фамилии.
     "Списочек этот отдадим куда следует,  и  поедете  вы  все  ту-ту  -  на
Соловки", - пригрозил он. Одни женщины как шли, так  и  не  остановились  на
его угрозы, другие попробовали объяснять, что колоски подобрали  на  дороге.
Алена же, еще малолетняя, а потому и смелая, помня подзатыльники и ложь  про
ручник с креста, подошла к Семену, выхватила из рук бумагу,  на  которой  он
записывал женщин, и побежала вперед, на бегу разрывая ее  на  кусочки.  "Пес
поганый, - крикнула, оборачиваясь,  -  мы  же  не  колосья  несем,  а  траву
свиньям!" Грак растерялся: в самом деле, сверху в передниках лежит трава,  а
что под ней, ему теперь не дадут проверить. На  Грака  посыпались  проклятия
осмелевших женщин: и чтоб его припадок прихватил тут же, в поле,  и  чтоб  у
него руки-ноги поотсыхали, и чтобы  он  имя  свое  забыл...  Грак  пригрозил
тогда Алене отомстить и отомстил бы, да приехал Савка  и  перевез  семью  из
Кривой Нивы в Кругляны.
     Так кривонивцы расстались с Граками, надеясь, что навсегда.
     Да вот Семен Грак появился снова  в  Кривой  Ниве  -  уже  начальником.
Людей он всех хорошо знал, хорошо помнил и все прежние обиды. Он был  теперь
властелином  над  кривонивцами   и   упивался   своей   властью,   испытывая
наслаждение, свойственное всем властолюбцам,  большим  и  малым,  когда  они
видят, что внушают страх.
     Не забыл он и Алену. В свой пятый, а может, и десятый приезд в  деревню
навестил ее. В  тот  день  неожиданно  потеплело,  с  утра  засветило  яркое
солнце, проходя свой короткий зимний путь по чистому небу, и под теплом  его
лучей начал таять снег.
     Грак вошел в хату один -  в  хромовых  сапогах,  великоватых  для  него
(видно,  с  чужой   ноги),   в   морском   кителе   и   синих   командирских
красноармейских галифе. Фуражка немецкая,  с  длинным  козырьком,  на  ремне
висят пистолет в кобуре и мешочек с гранатой, на  груди  -  черный  немецкий
автомат. Удивило, что Грак так легко одет, зима все-таки. Потом  догадалась,
что шинель, наверное, в школе оставил, где остановились все полицейские.
     Алена сразу и не узнала Грака, в прежние его приезды в  деревню  она  с
ним не встречалась, старалась не попадаться ему на глаза.  Сильно  изменился
он с тех пор, как уехал из Кривой  Нивы,  вытянулся,  острое  когда-то  лицо
округлилось. Только  глаза  остались  прежними  -  с  застывшим,  немигающим
взглядом, как у рыбы или змеи, да ямочка на  подбородке.  Про  такие  ямочки
говорят - гусак ущипнул.
     Войдя в хату, Грак протянул руку одной Алене.
     - Привет. Поганый пес тебя приветствует. Узнала?
     - Узнала, - она, помедлив, протянула в ответ свою ладонь.
     Он крепко, до боли,  ее  пожал  и  долго  не  отпускал,  как  Алена  ни
старалась высвободиться  из  его  руки,  неприятно  скользкой  от  ружейного
масла, которым был обильно смазан автомат.
     В  хате  как  раз  собирались  обедать.  Серафима  схватила  табуретку,
махнула по ней передником, подставила к столу.
     - Пообедайте с нами, Савкович. Вот и бульбочка горячая,  рассыпчатая  и
капусточка из погреба, холодненькая, - начала она приглашать Грака.
     Семен сложил руки на груди: левой ухватился за сгиб  правой,  а  правую
положил на левое плечо и пожимал его,  словно  оно  болело;  в  такой  позе,
новой для него, стоял, презрительно оглядывая стол.
     - А что ж это вы бульбу без сала едите?
     - Семен, да откуда ж теперь  сало?  -  пожаловалась  Серафима.  -  Были
недавно ваши и все, что в кадке оставалось, забрали.
     - А где ж припрятанное? Думаете,  не  знаю,  что  есть  и  припрятанное
сальце?
     Однако  сел  за  стол  и  начал  есть  картошку  с  капустой,   запивая
простоквашей.
     - Обед не хуже, чем при Советах. Правда, Алена?
     Алена, не поднимая от миски головы, молча ела.
     - Алена,  ты  что,  оглохла?  -  недовольный  ее  невниманием  к  своей
персоне, переспросил он.
     - Слышу, - ответила она, бросив на него короткий взгляд.
     - А может, слезы льете  по  счастливой  колхозной  жизни?  Забыли,  как
колоски собирали?
     - Было и такое, Семен, что говорить... да потом ведь наладилось, ты  же
знаешь, - вступила в разговор Серафима.
     Макар молчал. Заросшее щетиной лицо его было  мрачным,  отчужденным,  в
глазах стояла тревога. Макар чувствовал, что Грак пришел  неспроста.  Что-то
задумал или дознался про связь Комковых с партизанами? Надо бы  с  ним  быть
поласковей, поугодливей, он же любит, когда перед ним на коленях  ползают  -
как же, начальник, власть; но не умел и не мог Макар притворяться.
     - Так что ж, Макар, ты не захотел старостой стать? - обратился  к  нему
Семен.  -  Или  все  еще  красных  ждешь,  а?  -  В  голосе  его  прозвучала
неприкрытая угроза.
     - Партизан боюсь, придут да и прикончат.
     - Испугался! А вот отец мой не побоялся. Староста в Круглянах.
     - Староста? - удивился Макар.
     - Что, не слышали? Уже полгода. И не боится.
     - Не слыхал.
     - Семен, - заступилась за мужа Серафима, - здоровья нет у Макара,  чтоб
старостой быть. Мы ж теперь все старосты, по  очереди.  И  то  страшно.  Вот
Парфена убили какие-то люди из леса...  Ты  лучше  расскажи,  что  на  войне
слышно, где там наши?
     - Наши? - всем телом повернулся к ней Семен. Из-под выпуклых  надбровий
холодно сверкнули застывшие глаза. - Поджидаете?
     Серафима поняла, что сказала не то, начала выкручиваться:
     - Семен, да я ж про наших кривонивцев говорю. Вот же сколько  на  войну
забрали, из каждой хаты, считай.
     - Дураки ваши кривонивцы. Надо было  домой  удирать,  когда  отступали.
Меня тоже