не  оглянулся,
сделал  шаг  вперед,  еще  шаг  и  остановился  все  в  том  же  напряженном
состоянии. Может, и оглянулся бы, но тут отозвался Раков:
     - Ну какой же я грак*, был, правда, когда-то чернявым, а  теперь  сивая
ворона. Что, землячка, хотела?
     ______________
     * Грак (бел.) - грач.

     Вот тогда Егорченко обернулся, но взглянул не на Алену, - не знал,  кто
из женщин крикнул, - а  на  Ракова.  И  сразу  же  пошел  прежней  уверенной
походкой.
     "Грак, точно, Семен Грак. Он". Теперь у Алены не оставалось сомнения  в
том, что Егорченко - Семен Грак. Выдал  он  себя  наконец,  как,  случается,
выдает себя человек, долго прикидывавшийся глухонемым,  когда  вздрогнет  от
неожиданного крика или выстрела.
     - Так что же это за закон? - допытывалась  Алена  в  тот  же  день,  во
время ужина, у Зимина, так и не рассказав ему историю с Граком.  -  Поймали,
раскрыли убийцу, и оказывается, его нельзя наказать, время  истекло...  Ведь
он же все равно убийца!
     Зимин, как и раньше, снова сослался на статью  уголовного  кодекса  про
определение срока давности и снова удивился, что Алену так  это  интересует.
В последнее время он заметил в ней перемену - не в отношении  к  себе,  а  в
поведении,  душевном  состоянии.  Пробовал  узнать  причину   -   Алена   не
открылась, отмолчалась, и Зимин  решил,  что  все  это  вызвано  предстоящим
поворотом в ее жизненной судьбе. Они уже подали заявление в  загс,  отослали
письмо на ее работу, - а может быть,  она  все  еще  колеблется,  волнуется,
взвешивает...
     Валерия же вообще не заметила в Алене никаких  изменений.  Ей,  занятой
флиртом с Цезиком, было не до соседки. Оставались считанные  дни  пребывания
в санатории, а Цезик внезапно остыл к ней,  и  все  разговоры  о  совместном
будущем кончились. Хоть Валерия с самого начала смотрела на Цезика с  легким
курортным прицелом и не придавала особенного значения их отношениям,  однако
такой финал их любовной истории удивил и огорчил ее. По этой причине  и  она
притихла, куда пропали ее живость и шумный оптимизм.
     - Я напишу в Москву, чтобы отменили  этот  закон,  -  не  успокаивалась
Алена. - Каждый преступник должен получить по заслугам.
     - Напиши, - улыбнулся Зимин.
     - Слушай, Алена, тебе не надоело об одном и том же? Зачем ты  лезешь  в
эти юридические джунгли? -  не  стерпела  Валерия.  -  Или  ты,  став  женой
адвоката, как чеховская душечка, уже живешь его делами?
     На том и закончился разговор за ужином.  Все  замолчали.  Цезик,  чтобы
как-то нарушить возникшую за столом неловкую тишину,  попробовал  рассмешить
компанию рассказом про Женю-язвенника и  Фросю  -  об  их  отношениях  Фрося
хвалилась соседкам.
     Поужинав, Алена и Зимин пошли в кино, а после фильма  сразу  разошлись.
Подойдя к двери комнаты, Алена услышала громкие голоса Валерии  и  Цезика  и
решила немного погулять, чтобы дать им возможность закончить разговор.
     Ноги сами повели ее  к  дому  Егорченко-Грака  -  так  она  теперь  его
называла.
     Сосредоточившись на чем-либо или ком-либо, человек  обязательно  найдет
подтверждение тому, что хочет увидеть. С каждым днем  Алена  отыскивала  все
больше черт Грака в поведении, жестах, внешности врача, и это убеждало ее  в
том, что она не ошиблась.
     "Он, он, он! Грак, Грак, Грак!" - настойчиво  повторяла  она,  прогоняя
всякие сомнения в том, что она может ошибиться.
     Дом светился только двумя  фасадными  окнами,  свет  из  них  падал  на
березы, и подвешенные крынки теперь, ночью, показались  клещами,  впившимися
в тело деревьев. Сквозь тонкие тюлевые гардины она увидела хозяина дома.  Он
сидел за столом, как раз напротив  окна,  лицом  к  нему,  и  что-то  писал.
Напишет,  заглянет  в  книгу,  почитает  и  снова  пишет.  Может,  в   своей
зубоврачебной науке ума набирался? Иногда бросал ручку, складывал  на  груди
руки - сначала левую, потом правую на левое плечо, и смотрел куда-то в  одну
точку,  задумчивый,  сосредоточенный.  Алене  казалось,   что   взгляд   его
упирается в нее, и она отступала в сторону, в тень.
     "Что,  Грак,  думаешь,  спрятался?  Фамилию  сменил,  может,  документы
какого-нибудь убитого использовал. Грака никто не ищет и  не  будет  искать,
он же убит партизанами. Живешь припеваючи, вон  какие  хоромы  отгрохал.  Не
пошли ли на этот дом те кольца и крестики, что  с  убитых  снимал?  Ну  нет,
Грак, кончилась твоя спокойная жизнь. Завтра я расскажу,  кто  ты  на  самом
деле и  чем  занимался  во  время  войны.  Ты  убийца,  предатель,  полицай,
каратель! Вот кто ты".
     И тут ее рассуждения прервались - она вспомнила про  закон  давности  и
обмякла. Преступника Грака защищает этот самый  закон.  Поэтому,  видно,  он
так уверенно держится и живет спокойно - на его стороне закон.  Вот  объявит
она завтра, кто такой врач Егорченко,  расскажет,  что  он  делал  во  время
войны, как расстреливал людей. И что? Грак ответит: ну,  служил  в  полиции,
виноват, но молодой, глупый  был.  А  стрелять  в  людей  немцы  заставляли.
Однако ж вот уже тридцать с лишним лет живу и тружусь честно, приношу  людям
пользу, лечу их. Дети у меня хорошие, внуки,  и  сам  теперь  совсем  другой
человек...
     А чтобы потом не стыдно было смотреть людям в глаза, он  перевезет  дом
в другое место, где его никто не знает, и снова будет жить  так  же,  как  и
тут жил. И никакого наказания ему не  будет.  Даже  в  глаза  не  плюнешь  -
посчитают хулиганством, самоуправством, оскорблением личности.
     - Грак, проклятый Грак, убийца.  Как  же  это  тебя  пуля  партизанская
помиловала? Как удалось спастись? У-у, проклятый убийца! -  погрозила  Алена
ему кулаком и заплакала от понимания своего бессилия и беспомощности.
     А он встал и начал прохаживаться по  комнате  со  сложенными  на  груди
руками. Располневший, с крепкой шеей, покатыми сильными  плечами,  он  время
от времени теребил свою  бородку  и  короткие  баки  на  висках,  поглаживал
ямочку на подбородке. Потом потянулся так, что майка вылезла из-под ремня  и
нависла пузырем  над  брюками,  зрительно  увеличивая  живот.  Глыба,  а  не
человек, попробуй стронь ее с  места.  Снова  сложил  руки,  теперь  уже  на
животе, да так, что Алене показалось, - держится за автомат.
     Перед глазами у нее поплыли круги, зашумело в голове,  она  зажмурилась
и ухватилась за частокол, чтобы не упасть. Словно эхо долетело сквозь  пласт
десятилетий, и послышались крики оттуда,  из  того  оврага:  "Семен,  ты  же
свой, пожалей!" - "Семен, отпусти дитя!" - это  мольба  Серафимы.  И  чья-то
последняя попытка спастись: "Семен, возьми  кольцо,  дай  офицеру,  попроси,
чтобы отпустил меня!" Крики, стоны, плач... Взял Семен то кольцо,  поднял  к
глазам, пригляделся на свету пожара - уже горела вся деревня,  -  и  положил
его к себе в карман. "Семен, ты не человек, ты  -  крыса!  Чтоб  тебя  живым
черви  сожрали!"  -  послал  ему  проклятие   Анис   Бурбулев.   "Тыр-р-р!..
Тыр-р-р!.." - долгие автоматные очереди резанули с обеих сторон оврага...  И
первым рухнул Анис,  упал  на  белую,  запорошенную  снегом  землю.  Весь  в
черном, в высокой зимней шапке,  с  раскинутыми  руками,  он  был  похож  на
черный крест... На Аниса тогда упала она, Алена, на нее кто-то еще...
     В доме выключили верхний свет, горела только настольная лампа.
     - Света боишься, крыса, чтоб тебя живым черви съели,  -  сказала  вслух
Алена.
     Боясь упасть, она крепко держалась за колья  забора,  сжимала  их  так,
что  болели  пальцы,  а  в  глазах  еще  дрожали   желтые   круги   и   ноги
подламывались.
     - Нет, я не упаду. Я не убита. Ты, Грак, хотел меня убить  и  считаешь,
что давно  нет  меня  на  свете.  Думаешь,  что  ни  одного  свидетеля  того
страшного расстрела не  осталось.  Может,  потому  и  фамилия  моя  тебя  не
удивила. Какая еще Алена Комкова, та ведь на дне оврага осталась.  А  я  вот
живу, гляжу на тебя,  убийцу,  и  проклинаю.  -  Так  она  говорила  себе  и
чувствовала, как  наливается  ненавистью  и  жестокостью  ее  душа.  Нарочно
нагнетала, усиливала в себе эту ненависть.
     "Крыса, убийца! Вот  подожгу  твои  хоромы,  чтобы  ты  в  них  сгорел,
корчился от огня, молил о помощи и сдох бы там".
     Злость и ненависть вернули ей  силы.  Она  оттолкнулась  от  частокола,
начала оглядываться,  искать  какой-нибудь  камень,  чтобы  кинуть  в  окно,
размозжить ему голову.  А  лучше  бы  убить.  Свершить  суд  от  имени  всех
погубленных им. Убить самой, раз нельзя наказать по закону.
     Эта конкретная мысль - отомстить Граку самой - захватила  Алену  сразу,
и решение родилось твердое: убить! Но как и чем?
     Камня она не нашла, да им и не убьешь.  Задумалась,  не  сводя  глаз  с
Грака, уже сидящего за столом. Вот бы пальнуть в его лицо, в бороду,  в  лоб
из автомата или ружья!
     Ружье! У Магды есть ружье! Она же не всегда  берет  его  на  дежурство!
Алена поспешила к знакомому домику. Торопилась, моля  бога,  чтобы  Грак  не
улегся спать, не погасил свет, и почему-то не было никаких сомнений  в  том,
что ружье она добудет, выпросит у Магды,  а  может,  и  просто  возьмет  без
спросу.
     Окна у Магды не светились, значит, хозяйка  была  на  дежурстве.  Алена
помнила, куда Магда прячет  ключ,  достала  его  из-под  крыльца,  отомкнула
дверь. Зашла в дом, включила свет. Удача -  ружье  висело  на  стене!  Алена
сняла  его  с  гвоздя,  осмотрела.  В  партизанском  лагере  она   научилась
обходиться с  автоматом  и  винтовкой,  стрелять  умела.  Патроны  лежали  в
мешочке, висевшем там же, на стене. Алена загнала  один  патрон  в  казенник
ствола, два взяла в запас. Замкнула дверь, положила ключ на место.
     К дому Грака она бежала. В эти минуты для нее не  существовало  ничего,
кроме страстного желания быстрей добежать и застать Грака сидящим за тем  же
столом  при  свете  лампы.  Боялась,  как  бы  кто-нибудь  не  помешал,   не
остановил, не отобрал ружье, и совсем не думалось, что ее  могут  судить  за
убийство. Все сконцентрировалось в ее душе и  разуме  в  один  тугой  комок,
связалось в один узел, и не разбить его, не развязать - только отомстить!
     Между  тем  наступила  ночь,  окна  корпуса,  кроме  комнаты   дежурной
медсестры, были темные. Апрельская ночь  с  затянутым  тучами  небом  густым
мраком окутала землю. Самая подходящая пора для убийств. В такие ночи они  и
совершаются, а тьма прячет следы преступников.
     Вот и дом Грака. Окно светится!  Алена  медленно  подошла  к  изгороди,
стараясь унять  вырывающееся  из  груди  сердце.  Положила  ствол  ружья  на
изгородь, между двумя кольями, прислонила приклад к плечу  и  почувствовала,
как он дрожит, мелко стучит в плечо.  Дрожали  и  ноги  в  коленях,  вот-вот
подогнутся, не  удержат  ее.  В  этот  миг,  когда  она  положила  палец  на
спусковой крючок, ее пронзило острое чувство  ужаса,  и  она  испугалась  не
того, что совершит сейчас, а того, что может это не сделать, отступить.
     "А если это не Грак?! - вдруг содрогнулась она от внезапно  вспыхнувшей
в ее сознании мысли. - И я убью не Грака?"
     Руки ее дрогнули,  ствол  ружья  стукнулся  об  изгородь  да  с  таким,
казалось, звуком, что его должны были услышать все в доме,  в  том  числе  и
Грак. А он сидел и писал.
     - Грак это! Грак!  -  повторяла  она,  отбрасывая  все  свои  сомнения,
колебания. - Грак!
     А потом пригнулась, прижала приклад к плечу, прицелилась  и  нажала  на
спусковой крючок. Выстрела не услышала, только зазвенело стекло,  покачнулся
над столом Грак, и погас в окне свет, тьма окутала дом.
     Не помнила Алена, как убегала, какой дорогой добиралась  до  корпуса...
Заблудилась,  оказалась  в  кустах,  под  ногами  что-то   трещало,   что-то
цеплялось за одежду. Где и когда  потеряла  туфлю,  где  бросила  ружье,  не
помнила тоже. Входная дверь корпуса, на счастье, не была закрыта,  никто  не
встретился ей и на этаже. В комнате было тихо и темно. Алена бросила  пальто
на спинку стула, скинула с ноги туфлю и не раздеваясь упала  на  постель.  В
висках  стучало,  тошнота  подступала  к  горлу,   и   она   провалилась   в
беспамятство, как в бездонную пропасть.
     Утром такой ее и увидела Валерия, недоумевающе покачала головой:  ну  и
гульнула баба...


     Человек задумывается над быстротечностью времени, когда уже  за  спиной
у него остается большая часть прожитой жизни. С грустью, а то и  страхом  он
оглядывается назад и видит, открывая для себя, что сделано  хоть  и  немало,
но значительно меньше того, что могло быть сделано. Каждый человек  считает,
что он был рожден для большего и лучшего.
     Вот с такими  мыслями  и  настроением  проснулся  утром  Зимин.  Что-то
тревожило его еще с вечера, и сон снился какой-то  беспокойный,  непонятный.
Видел себя старым, дряхлым, с дрожащими сухими  руками,  с  белым  реденьким
пушком на голове, и противен был себе, такой немощный. "Это  не  я,  нет,  -
отмахивался от видения. - Это кто-то  другой,  похожий  на  меня".  И  вдруг
голос Алены - так  близко,  так  ясно,  как  наяву:  "Аркадий,  меня  убили.
Аркадий, милый!.." Он повернулся  на  этот  голос  и  увидел,  будто  сквозь
бегущую воду, ее дрожащую  расплывающуюся  фигуру  со  сложенными,  как  для
молитвы, руками. "Ты еще молодой,  живой,  а  я  уже  мертвая.  Меня  убили,
Аркадий".
     Видение было коротким - всего несколько секунд, а Зимин проснулся,  как
от взрывной волны. Сердце ныло от неясной тревоги. Зимин сел,  опустив  ноги
на коврик, несколько раз  глубоко  вздохнул,  чтобы  развеять  остатки  сна,
успокоиться, и сразу же подумал про Алену. "Я мертвая, меня убили..." -  еще
стояли в ушах ее слова. Что  это  могло  означать?  Если  верить  тому,  что
утверждают ученые, сны - это предчувствие болезни, психических  расстройств,
беды, радости. Что и с кем должно случиться - с ним или с Аленой?  А  может,
уже что-то случилось?
     Он глянул на часы, до шести еще далеко. Все  отдыхающие  и  медперсонал
еще спят. Спал и Цезик, лежа на  спине,  укрывшись  одеялом  до  подбородка.
Хороший сосед попался, не храпит, и сны ему не снятся, сам говорил об  этом.
Зимин взял  книгу,  попробовал  читать,  но  все  та  же  тревога  заставила
положить книгу на тумбочку.
     "Что-то случилось с Аленой, - решил он. - Заболела?"  В  последние  дни
она была какая-то странная, возбужденная,  спрашивала  все  время  о  сроках
давности, беспрестанно говорила об убийцах. Почему  это  ее  заинтересовало?
Почему не призналась Зимину, не рассказала о причинах  своего  беспокойства?
Он упрекнул себя, что сам не придал этому значения, не выпытал  у  нее,  что
же произошло, и дал себе слово поговорить с ней утром.
     Теперь он лежал с открытыми глазами, ожидая, когда проснется  корпус  и
можно будет пойти к Алене. Вспоминал, каким видел себя во сне. Что ж,  время
неумолимо, скоро уже и шестьдесят. Прожито и пережито немало. Всякое было  -
и хорошее, счастливое, и горькое, подчас трагическое. Самым страшным  в  его
судьбе   была   война,   для   него   немыслимо   короткая.   Он,    молодой
боец-пограничник, повоевал всего несколько часов -  столько,  сколько  могла
продержаться застава. Задержать немцев  дольше  не  смогли  -  все  погибли.
Мертвым посчитали враги и Зимина,  тяжело  раненного,  контуженного.  Прошли
мимо окопа, на дне которого он лежал,  окровавленный,  потерявший  сознание,
сели на мотоциклы и машины и уехали.
     Вытащила его из окопа Зося, девушка  с  соседнего  хутора,  спрятала  в
лесу, выходила. Раненая нога долго не давала двигаться, и Зимин  просидел  в
лесном укрытии месяца три, потом перешел жить к Зосе. Помогал по  хозяйству,
долечивал ногу. Долго мучили  головные  боли  после  контузии.  Потому  и  в
партизаны  не  смог  пойти.  Пытались  завербовать  его  в  полицию,  но  он
симулировал припадки, провалы памяти, - отстали. Родился сын и  окончательно
привязал  его  к  Зосе,  женщине   хозяйственной,   заботливой,   но   почти
неграмотной. После освобождения Зимин  попробовал  поступить  в  технический
вуз. Не приняли - в биографии темное пятно. Переехал с  семьей  с  хутора  в
город, пошел работать на завод, заочно  учился  на  юридическом  факультете.
Получив  диплом,  с  трудом  устроился  в  юридическую  консультацию  и  там
прослужил адвокатом почти до пенсии. Большой семьи,  о  которой  мечтал,  не
получилось, детей больше не было. Сын вырос, выучился на лесотехника,  давно
живет своей жизнью на другом  конце  земли  -  Дальнем  Востоке.  Оттуда  не
смог - или не захотел - приехать даже на похороны матери.
     Любви к Зосе у Зимина никогда не было, была благодарность за  спасение,
долг верности.  Так  и  прожил  с  ней  десятки  лет,  с  женщиной  довольно
ограниченных интересов, но умевшей хорошо устраивать  быт.  Она  была  очень
удобной, хорошей хозяйкой. Вовремя накормить, убрать,  постирать  -  в  этом
она была педантичной. И  мужа  приучила  к  порядку.  Сначала  этот  строгий
порядок казался  невыносимым,  но  потом  Зимин  смирился,  принял  его  как
должное. Так по инерции и привычке придерживался его и  после  смерти  жены:
все лежало и висело там, где когда-то держала жена, и готовил он себе то  же
на завтрак и ужин, что готовила на протяжении многих лет  она.  Ровно  через
три дня менял  рубашки  и  каждый  день  -  носовые  платки,  даже  если  не
приходилось ими пользоваться.
     Зимин, конечно, понимал, что ему не хватает духовной близости с  женой,
что и она была бы более счастлива с другим мужем, принимавшим ее  уровень  и
не  требовавшим  большего.  Но  он  давно  примирился  со   своей   судьбой,
несправедливой к нему, даже жестокой. Не такие высоты он должен  был  взять.
Не взял. А уж коль переступил свой перевал, пошел  вниз,  изменить  что-либо
трудно, да и стоит ли.
     И все же  перемены  должны  были  произойти.  Впервые  в  жизни  судьба
послала ему неожиданную  любовь.  Зимин  поверил,  что  с  Аленой  он  будет
счастлив на этом, конечном этапе жизни.
     Вот об этом он и думал теперь, лежа в  кровати  и  ожидая  подъема.  Не
выдержал бесцельного лежания, встал, начал одеваться,  не  заботясь  о  том,
что может разбудить Цезика. Одевшись, пошел  на  улицу,  решив  до  завтрака
прогуляться по лесу.
     Навстречу Зимину по дорожке, вынырнувшей из кустов, вышел Семен  Раков.
Остановился, поздоровался легким поклоном головы,  приложив  руку  к  груди.
Вторая рука была спрятана за спиной.
     - И вам не спится, Аркадий Кондратьевич? - спросил  Семен.  -  Раненько
поднялись.
     - Да что-то не спалось сегодня.
     - А я каждый день  встаю  в  шесть,  то  гуляю,  то  поварам  на  кухне
помогаю. Алена ваша где?
     - Где же ей быть, спит еще.
     - А я туфлю ее нашел. - Семен отвел руку из-за спины и показал  женскую
туфлю с еще не засохшей грязью на каблуке. - По своей работе узнал,  что  ее
туфля. Вот, подметку прибивал из двух кусков.
     Такие желто-коричневые туфли Зимин видел на Алене.
     - А где же вы ее подобрали? - почему-то встревожился он. -  Может,  она
выбросила!
     - Да нет, потеряла. В кустах нашел. Понесу ей.
     Они прошли еще немного и очутились неподалеку от дома врача  Егорченко.
Удивились, увидев там людей, машину, милиционеров и овчарку, которую  держал
на поводке милиционер-кинолог.
     - Что-то случилось, -  сказал  Зимин,  остановившись,  и  в  груди  его
невольно похолодело.
     - Раз милиция тут, конечно, - согласился Семен.
     Подошли ближе. Зимин узнал  следователя,  младшего  советника  юстиции.
Тот, присев на корточки, заливал гипсовым раствором след. Лейтенант  милиции
фотографировал дом, дорогу, двор. Зимин увидел,  что  следы  женские,  и  на
одном из них отчетливо виден отпечаток подметки из двух кусков.
     - Отличная примета, Аркадий Кондратьевич, - поздоровавшись  с  Зиминым,
похвалился следователь. - Вот мы ее сейчас и возьмем.
     Лейтенант милиции объяснил Зимину, что тут п