до жеребячьих уже лет,  смерти не видели ни разу, так вышло - не виде-
ли, а уж оба навидались дай бог.

Мордасов бережно стянул бисерный кошелек с груди под лоскутным одеялом
и,  когда крохотные разноцветные стекляшки прикоснулись к его пальцам,
понял, что никогда - сколько ему не отмерено - в этой жизни не появит-
ся у него человека преданнее,  безропотной опоры и в зле и в добре и в
каждом его дыхании - пусть и смрадном,  человека, который заранее хоть
на столетия вперед готов простить  все,  чтоб  ни  натворил  Мордасов.
Он-то знал это всегда и знал,  что после сметри бабки станет еще хуже,
злее, беспощаднее, а было ли куда катиться ниже.

Мордасов сжал кошелек. Теперь один, навсегда, до упора.

Замочек кошелька раскрылся сам без участия рук человеческих,  располз-
лись  плохо  сцепленные  никелированные шарики и там в сафьяновом зеве
трояки, пятерки, редкие десятки. Господи! Мордасов припал к груди баб-
ки и зарыдал дико,  животно, кулаки до крови молотили стальной брус, с
крепящейся к нему панцирной сеткой.





Филин горбился над кухонным столом - по левую руку пачка беломора,  по
правую ложка.  Дымился суп, жена крупно нарезала бородинский хлеб. Фи-
лин отколупнул зернышко тмина, одно-другое, отодвинул тарелку в сторо-
ну.

Жена несколько  раз плавно тянула на себя дверцу распираемого запасами
холодильника,  внимательно изучала уставленные банками и мисками, усы-
панные  свертками полки,  будто надеясь высмотреть на рифленых поверх-
ностях ответы на бесконечные вопросы.

Из комнаты доносилось вялое переругивание дочерей.  Филин закурил, из-
мождение  на его лице проступало все отчетливее с каждым мигом,  будто
узоры на оконном стекле под яростным напором мороза.

- Суп остывает.- Жена присела на край табуретки: и не представишь, как
она непривлекательна сейчас в его глазах,  но никто - тут сомнений нет
- не может противиться течению времени.

- Суп.- Филин дотронулся до тарелки, как до предмета, увиденного впер-
вые в жизни.- Сожжем мосты! - Отчего-то припомнилось ему и он повторил
с нажимом.- Сожжем мосты!..

Жена снова сунулась в спасительный  холодильник  и,  не  оборачиваясь,
так,  что  Филин  видел  ее  жирную спину и вовсе ушедшую в плечи шею,
вздохнула:

- Тебе плохо?

- Плохо.- Клуб дыма, еще клуб и снова: - Плохо.

- Прими. вот,- жена протянула серебряную облатку.

- Не так плохо.- Изжеванный окурок плюхнулся в пепельницу.

- А как?

Филин ответил,  но слова его потонули в визге дочерей.  Снова резиново
зачавкала дверца холодильника, снова глава семьи закурил. За окном лил
дождь,  падая на листья цветов на подоконнике,  грязноватыми  струями,
напоминая заплаканные лица дочерей.

Жена, оцепенев,  глазами,  полыхающими  искорками  безумия,  впилась в
опустошенную пачку папирос;  Филин курил зло,  жадно,  одну за  одной,
будто задался целью добить себя и непременно быстрее. Улеглись дочери,
уползла в спальню жена,  а он сидел и припоминал события  сегодняшнего
дня:  казалось,  не с ним все приключилось,  не к его ноге прикасалось
колено молодой женщины и не его она обмывала - квасом что ли?  - лежа-
щего на мягком пледе из машины Шпындро.  Плед в пыли на площади! Можно
только догадываться,  как скрипел зубами аккуратист, помешанный на ве-
щах, маньяк тряпья Шпындро. И все же этот парень поехал с ним за город
облегчить хворобы, не за так, ясное дело, по расчету, но и все прочие,
как бы ни прикидывались, мостят каждый как может дорогу к успеху, дело
обыкновенное,  и сам Филин жил так,  и все кого он знал, чьи руки жал,
за  чье  здоровье пил,  кому отписывал поздравительные открытки,  кому
звонил в другие города,  а то и страны.  Шпындро такой, как все, время
лепит людей, хотя неискушенные самонадеянно полагают, что сами свивают
время в жгуты. Как бы не так.

Дурацкий ресторан,  он и не видывал такого никогда,  а тоже своя епар-
хия, все кипит - и певица, и вертлявые ребята истязают гитары, смертно
мучают несчастные струны и не зря,  оглушенные человеки сами из  себя,
будто  раки  из  раковин вылезают,  оставляют панцирь непереносимого в
стороне и веселятся,  будто и не понадобится снова вползать в натираю-
щие, жмущие и тут и там хитиновые домики. Не зря ребята казнят инстру-
менты,  вроде как звуковой наркотик,  как лекарство,  сначала  горчит,
жжет,  неприятно, но вот приходит облегчение и когда наступает перерыв
в работе оркестра, становится неуютно, будто в разгар солнечного дня у
кромки моря,  когда тела разнежены и беззащитны, вдруг кто-то выключил
светило,  погрузил всех в темень и хлад и разгоряченные  тела  жмутся,
недоумевая, что же произошло.

Всю жизнь я создавал дом - так что ли говорится?  - крепил семью,  та-
щил,  копил, подличал по-разному и с разными, чего там, но разве думал
я,  что в награду за все унижения, за сотни и тысячи утренних приходов
на работу в стужу и мороз,  в жару и в хлябь получу на склоне лет пус-
тую  кухню,  пепельницу,  полную окурков,  посвистывание и посапывание
безразличных ко мне людей и отчетливое понимание - все  зря,  укрыться
негде,  никто  не защитит и пожаловаться некому,  а когда он падет - а
падет непременно,  раз уж сам почуял капкан, хотя стальные челюсти еще
не защелкнулись,- возрадуются те, кого он прижимал до одурения и не по
злобе, а по закону распространения прижимал со скоростью света.

Стрелки настенных часов сцепились на цифре двенадцать.  Полночь, тиши-
на,  шушукают водопроводные трубы.  Филин разжился с батареи еще одной
пачкой папирос,  разорвал бумагу грубо так,  что ломаная линия разрыва
исказила розоватую карту, пересекла речки и озерца и звездочку столицы
и знаменитый канал. После первых затяжек, прихватил живот, Филин груз-
но двинул к туалету, отворил дверь, с ненавистью глянул на пластмассо-
вые розы над туалетной бумагой и такие же пластмассовые ирисы, обвива-
ющие ручку туалетного шомпола из жесткой щетины, рука поползла к ремню
и тут сердце второй раз напомнило о себе в этот день.  Филин, раскинув
руки  в поисках опоры,  сдирая со стен пластмассовые розы,  календари,
вымпелы, с вытканными иностранными словами и лики розовогубых дев рух-
нул на стульчак крышки и замер от нутряного страха: все?.. или еще по-
ложено чуть-чуть.

Сидел долго,  потеряв представление о времени, папироса погасла, пепел
вымазал серым штаны, спину натирала выпирающая крышка сливного бачка.

Отпустило или нет?

Татуированная рука  шарила медленно,  боясь спугнуть затаившуюся боль,
по карманам,  раздобывая лекарство, попробовал крикнуть, но голос сел,
язык  не  слушался и вышло сипение,  едва перекрывающее гудение воды в
недочиненном бачке.

Жена появилась из темени коридора внезапно.  Слава богу, не успел зад-
винуть защелку: взирал Филин жалко, умоляюще, успевая представить, ка-
ков он сейчас со стороны в наработанном годами величии, смиренно сидя-
щий  на  крышке стульчака и от обиды и беспомощности и понимания,  что
уже ничего поделать нельзя,  защипало веки и тут вспомнилось, что пос-
ледний раз так щипало,  когда первую из дочерей вынесли из дверей род-
дома, а еще раньше, когда голос Левитана провозгласил Победу, пожалуй,
других случаев не припомнишь - все, не упрекнешь в слезливости.

Супруга Филина всплеснула руками, до нее не сразу дошел смысл происхо-
дящего и завопила пискляво,  истерично, так что Филину захотелось про-
валиться сквозь крышку в туалетный зев и лететь вниз,  вниз, вниз, так
никогда не достигая дна,  как падают с захватывающей  дух  стремитель-
ностью в снах детства. Как маски в театре страны восходящего солнца, в
коридоре забелели заспанные лица дочерей. Отец сидел, не шелохнувшись,
понимая, что происходящее и смешно и страшно и все же больше страшно.

Скорая добралась не скоро.  Два парня - один врач, другой медбрат при-
подняли стокилограммового Филина и перенесли на  диван,  после  уколов
полегчало. Врач звонил и записывал, узнал, кем и где работает Филин, а
на утро его забрали в больницу.

Три женщины в опустевшем доме испытывали постыдное облегчение: ни одна
не призналась бы другой, но то что было, то было.



Шпындро блаженно  сопел  в бескрайней кровати;  Наташа Аркадьева среди
ночи поднялась попить и на обратном пути заглянула в гостиную,  в тем-
ноте подошла к стеклянной полке погладить фарфорового пастушка; Филин,
пригвожденный, скрючился на крышке унитаза; Александр Прокофьевич Мор-
дасов  продолжал  колотить кулаками по железяке,  выглядывающей из-под
лоскутного одеяла.  Телефона дома у Мордасова пока не поставили,  хотя
всех уже промазал - вышла заминка - и до утра сообщать о кончине бабки
было некому.

Час стоял Мордасов на коленях перед умершей или два - не узнать. Плохо
ему было,  Настурция видела, что Колодца корежит не на шутку, вся боль
вперемешку с горечью выплескивалась наружу, не таился сейчас Мордасов,
его рвало, но не от излишков пищи, а от желания очиститься от скверны,
налипшей за тяжкие годы,  и Настурция бегала с полотенцем,  обмакивала
вафельный край в ведро и обтирала Мордасову губы и грудь, приговаривая
или думая, что приговаривает: "Ну не надо, Саш, ну не надо."

К двум часам ночи Мордасов выплакался досуха,  истребил себя всеми ви-
дами рыданий и похоже начало подкрадываться облегчение. Колодец встал,
потянул Настурцию за собой в  среднюю  комнатенку,  распахнул  створки
шкафа,  выставил на стол подряд шесть нераспечатанных банок индийского
чая. Настурция мало что понимала в происходящем, но молчала, напряжен-
но глядя на Мордасова. Тот взял одну из банок, поднес к свету.

- Распечатанная?

Настурция пристрелянным взглядом скользнула по серебряной заклейке.

- Не-а.

Колодец покачал  головой:  ничего-то ты не смыслишь в жизни,  подцепил
крышку расписной коробки в магараджах и восточных  красавицах  ногтем,
легко сорвал,  блеснул целлофан упаковки. Колодец протянул распечатан-
ную коробку Притыке:

- Возьми!

Женщина покорно взяла коробку.

- Как? - Мордасов тем временем распечатывал другую коробку.

- Чай и чай.- Настурция на миг убоялась:  не двинулся ли Колодец умом,
но глаз его сверкал хоть и утомленно, но вполне осмысленно.

- Чай  и  чай,- передразнил Мордасов,- ты потяжели на ладони,  лишнего
веса нет?

Обычная коробка,  говорил взгляд Настурции.  Колодец разорвал склееный
целлофан,  придвинул тарелку,  высыпал горку черного чая, поверх горки
расшвыривая чаинки плюхнулась увесистая  пачка  сотенных  купюр.  Тоже
Мордасов проделал с остальными шестью коробками.  Настурция присела на
край скрипучего стула.

- Бабуле на памятник,- Мордасов сдвинул пачки,- тридцать штук, нет?..-
сморщил  лоб,  припоминая,- тридцать четыре,- протянул пачку с мизинец
толщиной Притыке.- Возьми,  купишь себе чего,  без тебя не выдержал бы
этой ночи.

Настурция не притронулась к деньгам.

- Бери, бери у меня не здесь, в других местах, да так, что не подкопа-
ешься, знаешь сколько заквашено. А это на памятник и на поминки. Бери,
даю тебе, а тешу себя, украсишь свой дом, утеплишь уютными вещами, мо-
жет кто и клюнет на тепло,- смутился,- я не со зла говорю,  пойми, хо-
чу,  чтоб у тебя устроилось. Себя даже и мысли нет предложить, хотя ты
мне вполне, даже больше. У меня своя жизнь, я как жал, так и буду жать
из каждого,  из камня масло выжму.  Меня теперь кто предостережет: ой,
посодют тя, Сань? Никто! Сам присмотрю за собой.

Настурция оглядывала выпотрошенные жестянки,  пестро разрисованные, на
вес и впрямь обычные, обучил кто Мордасова или сам дошел.

- Памятник  отгрохаю - закачаешься,  уж я обговаривал,  тут неподалеку
есть мастерская - гранит,  фото,  то да се.  мрамор утащат,  и черта в
ступе,  только отстегивай.- Прижал кошелек, шитый бисером, к груди,- а
отсюда,  Настурция, с голоду подыхать буду, ни копейки не истрачу. Па-
мять!  Буду глядеть и знать,  что каждую бумажку трояковую прежде, чем
сюда упрятать, бабуля разглаживала, разглядывала теплыми глазами и ду-
мала:  внучку моему единственному,  пусть полегче живет,  чем мы жили,
пусть.- Мордасов махнул рукой,- добила меня бабка этим  кошелем.  Сво-
лочь я! Притащил этого битюга, Шпындро нажал, гад, бабка с донышка си-
ленки истратила. А зачем? Выходит сам ее в могилу спихнул. Са-а-м, ту-
пая рожа!

Печальное отлетело  в  сторону и Настурция проявила себя,  как женщина
вполне практическая.

- А вдруг поинтересуются - откуда памятник царский? На какие шиши?

- Плевать!  Машину толкну.- Мордасов и впрямь  не  боялся,-  никто  не
спросит, кто сейчас кого спрашивает, есть, значит, есть и все. или эти
выспрашивальщики сами не млеют, когда им губы медом мажут?

Из открытых окон,  от земли тянуло ледяным ветром. Мордасов исподлобья
поглядывал на каморку,  где покоилось тело, порывался прикрыть одеялом
верблюжьим, не сразу соображая, что бабушке уже холод не помеха. День-
ги  серели,  обсыпанные длинными чаинками и Мордасов машинально ногтем
сцарапывал высушенные до нитяной тонкости листики с аккуратно  уложен-
ных пачек.

Между ним и Настурцией топорщилась та пачка, что Колодец от щедрот, от
возбуждения,  сам удивляясь порыву - не жалел ни  капельки  -  отписал
Настурции.  Притыка взять не решалась, хотя как раз сейчас,- а впрочем
когда? - лишние не помешали бы.

Мордасов, как мужчина решительный,  зацапнул сумку Настурции, раскрыл,
деликатно отводя взор - мало ли,  что неподобающее чиркнет по глазам -
и швырнул пачку на тюбики помад,  пудреницы,  и подписанный Нина  Ричи
платок, о существовании коего модельер и ведать не ведал.

Колодец обмозговывал памятник бабке,  и как назло в голову лез бронзо-
вый Гриша-пионер с обломанным галстуком,  при всей нелепости  Гриши  и
привлекательное за ним числилось.  Что? Приметность некая, стоял Гриша
удачно, аккуратно посередке площади и каждый взгляд лип к нему немину-
емо и в этом сила Гриши, как сообразил Мордасов, а значит, понадобится
о месте захоронения позаботиться;  отдельно по центру погоста выпирал,
как на болотной глади пузырище газа, холмик с безымянной, как припоми-
нал Мордасов, могилкой и смысл имеется сговориться, чтоб холмик отошел
под  могилу  бабушки  и  тогда грядущий памятник не хуже Гриши-пионера
займет место, завладеет господствующей высотой; а еще Мордасов обдумы-
вал  текст  памятника,  касательно  формы надгробья - тут он принужден
считаться со скульптором,  хотя не без собственного волеизъявления, но
надпись вершить никому не передоверит.

Бабке от внука!  Нет. бабка грубо, тогда бабушке - слишком по-домашне-
му, бабуле тоже. Самому близкому другу от Мордасова, достойно, печаль-
но, но. не годится, какой же она ему друг? Самому близкому человеку?..
Уже лучше. Придумается в конце концов. Мордасов в приподнятости от не-
дурного замысла улыбнулся едва и Притыка встрепенулась:  может отходит
от тяжести дурного?

- Ты че? - Настурция безотчетно копировала мордасовское че.

- Ни че!  - В тон ответил Мордасов, сгребая пачки денег, водрузил одну
на  другую,  будто видел в этот момент завершенный памятник на холмике
как раз в центре кладбища.

Ступни Настурции затекли, забыла, что босая, стегануло ознобом, дрожью
встрепенулись  плечи - Мордасов тут же заметил - извлек в иноземельных
наклейках бутылку.

- Помянем?..

Настурция промолчала,  хотела напомнить про бальзамирование,  слышала,
вызвать надо, но от неуверенности, от холода, от того, что третью ночь
не смыкала глаз,  сил говорить не нашлось;  обжигающая жидкость раска-
ленным гвоздем провалилась внутрь и стало легче,  хотя и мучало сомне-
ние:  принято ли вот так сразу,  среди ночи,  поминально опрокидывать?
Мордасов,  как видно,  и сам не знал, вообще-то ханку глушить не жало-
вал,  в денежных делах голова хрустальной прозрачности требуется да  и
насмотрелся он пообгрызенных водчонкой мужиков:  взять хоть Туза треф,
хоть Стручка,  хоть любого из братии его должников,  но сегодня уж как
пошло  с утра - приезда Шпындро с начальником-битюгом.  Заглатывал чин
малосольные,  как снегоуборочная машина сугробы. Спят себе безмятежно,
не ведая о беде;  Шпындро под боком своей купи-продай ненаглядной, на-
чальничек?..  жуть и представить под чьим боком ему сопеть приноровле-
но.  А-а!..  Колодец замотал головой,  отгоняя дурное: нет бабки, хоть
про гранит мысли,  хоть про надпись,  хоть про место,  а бабки не вер-
нешь. Сколько раз слышал: смерть да смерть, там ушел из жизни, до сро-
ка,  здесь схоронили,  а все думалось не всерьез,  там где-то,  у дру-
гих-чужих,  будто  и невсамделишняя это штука,  и прозевал ее приход в
собственный дом.

Когда ж она завернула?  Когда заползла в бабкину комнатушку, не убоясь
лампадки  и  иконки?  Когда он излагал про жулье торговое да выездных,
будто шерочка с машерочкой в обнимку на танцах угрюмо милующихся -  от
необходимости, мужиков на всех не хватало - а все ж не отпускающих од-
на другую? Или когда требовал властно у Боржомчика добавить? Или когда
Туз  треф  держал обличительный доклад с грустным запахом доноса?  Или
когда Шпындро танцевал с Настурцией, думая, что Мордасов не сечет, как
выездной трется щекой о волосы Притыки?  Или когда рассчитывался Коло-
дец, про себя негодуя: "Ну, Боржомчик! Ну, намотал, сучий потрох, лиш-
каря! Ничего, ко мне на поклон заявишься, отольется непочтение в подс-
четах.  да кому - Мордасову! Неужто Боржом наивно уверовал, что пьяный
Мордасов трезвому не чета?"

И все же не один год Мордасов вечерами сиживал дома,  внушая себе, что
днем-то смерть ленится бродить - пыльно,  шумно,  электрички да машины
болтаются  взад-вперед,  излюбленная  ее пора - поздний вечер или ночь
или ее исход и даже уговорил себя,  что тянет  бабка  кроме  обильного
разнообразием  питания - не скупился Колодец - еще и потому,  что внук
не оставляет зазора для визита смерти, только та сунется, а он тут как
тут и надо ж было в этот вечер припоздниться: может расслабился, памя-
туя,  что суббота,  выходной и безглазая отдыхает,  выработав норму по
будням?  И  неожиданно  от скорбного Мордасов перескочил к обыденному:
третий день в пыльном оконце комиссионного болтались обманывающие  на-
род надписи "По техпричинам!" "Учет" и прочее вранье и Мордасов прики-
нул:  раз ночь погублена,  а ему понадобится телефон для решения  пос-
мертных бабкиных проблем,  предложить Настурции завтра, в воскресенье,
работать.  Начальство обожает работающих по выходным,  узревая в  этом
порыв, всплеск энтузиазма и гражданскую серьезность и готовность - вот
что главное - ринуться на лишения,  нужны они или нет,  не в том дело,
сам факт примечателен, ради общего дела.

До рассвета покемарили чутко,  не раздеваясь, Настурция на скособочен-
ном диванчике, Мордасов в мягком кресле, вытянув ноги на стул с гнутой
спинкой.

Утром засобирались на работу.  Мордасов долго рассматривал бабку, Нас-
турция почтительно замерла на пороге,  не решаясь войти и лишь  трево-
жась,  как бы Колодец по второму кругу не нырнул в истерику. Обошлось.
Повернулся Мордасов тихо с сухими глазами,  подумав, вернулся к крова-
ти, поправил подушку под лимонной головой в седом обрамлении, тщатель-
но поправил, будто верил, что это важно.

Заварил питье, щедро засыпая в чашки из горок чая, так и горбящихся на
клеенчатом столе;  не труха,  ароматный чай, настоящий - не для каждо-
го-всякого; Мордасов пошутил:

- Еще болтают,  деньги не пахнут!  Вишь, как напитался их запахом чай?
Нос аж ликует.

Ложка звякала о закопченный накипью фаянс, свет нового дня делал дом и
все вещи в доме совсем иными,  не похожими на самих  себя  всего  лишь
вчера: новые тени, новый цвет воздуха в комнатах и тишина по-настояще-
му гробовая в комнатенке бабки проводили черту между днем  минувшим  и
наступающим.

Шли по улице не плечо к плечу,  отстраненно, помятуя, с серыми лицами;
колкие,  недобрые глаза из-за заборов, молча вторгались в чужую жизнь,
завистливо вычисляя: вот губит Мордасов еще одну и числа им нет.

Перед площадью в пыли улицы,  как почудилось Колодцу, еще с вечера от-
печатались следы протекторов машины Шпын