Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
ия, во всем, что касалось серь-
езного товара - ни каких-то там плюющих музыкой железяк, а вещей на
века, не утрачивающих своей ценности и притягательности для человека
никогда.
Пастушка можно рассматривать, как вложение в предстоящую поездку -
авансированные платежи - бескорыстного старого друга, к тому же не
обойденного прелестями увядающей - увы! вчера убедился в печальном -
жены. Мечется бедняжка, синдром закрывающихся перед носом дверей. Вре-
мя безжалостно кромсает женщин, особенно достается недавним львицам,
не знавшим отказа, с мужчинами время обходительнее, может зная, что
самого времени мужчинам отпущено меньше.
Крупняков достал блокнот-портсигар с серебряным карандашом, углубился
в дебет и кредит операции: только цифры и вертикальные линии, отделяю-
щие приход от расхода - ни слова или имени, за каждой цифрой эпопея:
люди, переговоры, лица, темпераменты, встречи в ресторанах, шепоты у
стоек баров; объем работ огромен и, судя по цифрам, возрастает день
ото дня.
Может позвонить. ей? Как ни в чем не бывало, со Шпындро поболтать о
том о сем. Надут муженек, приподнят на постамент выезда и невдомек бе-
долаге, что скука благополучных семей непереносима, иногда калечит бо-
лее нищеты и тогда на выручку приходит Крупняков.
Крупняков отложил блокнот, блаженно вытянулся на диване; любил побало-
вать себя дневным сном да и ночной не подводил. Холеная рука подоткну-
ла полы халата, натянула плед и через минуту храп долбил обивку дива-
на, простеганную обтянутыми узорным бархатом пуговицами.
Пионер Гриша погибал мужественно. Стручок отбивал куски и Мордасов
вздрагивал каждый раз, будто вот-вот брызнет кровь. Гипсовая голова
умирала медленно, как все отжившее, замшелое, цепляясь - единственно
волей, руки-то остались на площади - изо всех сил за возможность еще
взирать на суетный люд, окидывать постамент, площадь взором гладких
глаз без зрачков. Голова агонией отталкивала и одновременно взывала к
жалости.
Стручок увлекся, кепка сползла набекрень. Если голова заваливалась
вбок, Стручок непременно поправлял ее, ставил посреди бетонной плиты и
продолжал свой очистительный труд: похоже все беды, обрушившиеся на
это существо, отзывались яростью похмельных ударов.
Мордасов отвернулся; если бы в школе его загнали в угол вопросом, что
вечно на земле? Не задумываясь, ответил бы: пионер на площади. Тогда
весь мир Мордасова дальше границ городка, скорее его центра и станции,
не простирался, и ребенку весельчак Гриша с горном казался памятником
не мальчику доброму и деятельному,- а может злому и с ленцой, а именно
воплощением вечности, потому что люди вокруг то попадали в тюрьмы, то
переезжали на другие места жительства, то умирали и только бронзовый
пионер оставался порукой незыблемости, даже тогда, когда две безобраз-
ные гипсовые вазы для анютиных глазок при входе на перрон исчезли в
одну из зимних ночей, окатив всех недоумением: кому понадобилось?
- Размельчил,- подобострастно доложил голос Стручка.
Мордасов обернулся: на бетонной плите белой горкой с золотистыми
блестками бронзовой краски высилось то, что столько лет было головой
на площади. Колодец кивнул на трухлявый мешок. Стручок вмиг сообразил
- а болтают, мозги пропиты! - ссыпал гипсовый прах в мешок, сиганул к
сортиру и, низко склонясь над дырой, бросил мешок в выгребную яму,
чавкнули нечистоты.
Мордасов отметил, что вокруг бетонной плиты-эшафота крошки в бронзе
могли навести пытливый ум на подозрения, велел Стручку вымести дочис-
та, проследил сокрытие следов до конца и только поняв, что видящий
сквозь землю не восстановит подлинную картину гибели головы, полез в
боковой карман, отшпилил булавку, протянул трояк.
- Благодарствую. выпить - выпью - вот те крест - поминовение незабвен-
ного героя.- Стручок скорбел: все проходит, исчезают люди из плоти, из
камня, из бронзы, их места занимают вовсе другие, не поминающие ушед-
ших, а если и пытающиеся разобраться в чем-то, неизменно плутающие в
несерьезном, в сиюминутном, в непонимании подлинности происходившего
десятилетия назад. Ничего такого скорее всего Стручок конкретно не ду-
мал, а ощущал томление, трудно пересказываемое словами: гибель пионе-
ра, еще до войны вставшего посреди площади, знаменовала конец эпохи,
именно той, предназначенной для Стручка и его поколения, а значит и
его время шло к концу и бронзовый пионер Гриша безмолвно и терпеливо
станет ждать возвращения Стручка и всех тех, кто ребятней бегал у ног
Гриши по площади, не ведая, не предполагая детским умишком, какую
жизнь уготовано осилить.
Солнце растолкало облака, в траве блеснуло - Мордасов стремительно
нагнулся, прикрыв спиной находку, упрятал в карман.
Стручок нырнул в хибару, через минуту вернулся с ведром капусты, сел
на лист фанеры, подпертый двумя столбиками кирпича, и, греясь на солн-
це, принялся уплетать, зачерпывая рассол ладонью, струйки стекали к
подбородку, прокладывая бороздки на немытой шее, уползали под линялую
рубаху с разноперыми пуговицами и ободками петель, истертыми до белиз-
ны.
Мордасов смерил Стручка изучающим взглядом, и тот посчитал своим дол-
гом заверить:
- Молчанку обеспечу, дружкам ни-ни. не сумлевайся, Сан Прокопыч.-
Стручок хотел (видно по глазам) еще добавить успокаивающее, но капуста
отвлекала и солнце пекло все сильнее и в совокупности разрозненные эти
движения природы лишали Стручка охоты к болтовне.
- Живешь не по-человечьи,- неожиданно уронил Мордасов.
Стручок замер, так и не донеся янтарный капустный лист до обветренных
губ: можно б слепить себе оправдание из всяких-разных оговорок, междо-
метий, охов-вздохов, да зачем? Стручок впихнул хрустящий лист, проже-
вал, не торопясь: не по-человечьи! а кто по-человечьи, да и как?
Колодец мрачно двинул к калитке, целиком погруженный в предпохоронные
думы.
За время отсутствия Мордасова Настурция сколотила инициативную группу
- комитет для похорон, включив в число ее членов людей не пустых, со
связями: Боржомчика, отловленного на кухне ресторана, подружку из пар-
фюмерии, Туза треф для курьерских надобностей и бабку Рыжуху для при-
личествующей численности похоронного комитета, а также для бесперебой-
ного снабжения квасом засевших у телефонов.
Боржомчик быстро обговорил похороны, отвалил деньги - Колодец вернет -
отрядил добытчиков за водкой для двух механиков, что пригонят экскава-
тор, иначе каменистый грунт грызть-долбить в десять лопат целый день;
формальности с властями утрясла парфюмерша, позвонив на дом девице из
загса, сообщила о кончине и получила заверения - в понедельник с ранья
все оформится в лучшем виде.
Настурция вызвонила в Москву по части снеди для поминок и она же снес-
лась с батюшкой для утряски отпевания, когда Мордасов вернулся, дел
особенных не осталось.
Колодец церемонно поблагодарил участников и помощников, громыхая запо-
рами, извлек из закромов коньяк в матовом пузыре и разлил в расписные
хохломские деревяшки-рюмки, дружно поругали чужеземный напиток за
жесткость, отдав дань родным коньячным букетам, дружно выпили.
Мордасов временно распустил комитет до надобности, указав лишь, что
похороны состоятся в понедельник без проволочек и сразу после - помин-
ки. Боржомчика Мордасов отдельно уполномочил пригнать пару халдеев на
подмогу Настурции и парфюмерше. Все катилось без заминок и Мордасов
порадовался крепкой смычке друзей: новая порода людей вывелась - отмы-
ваясь за грехи будничной жизни, в беде творили чудеса.
Для себя Мордасов решил: кто из оповещенных на поминки не явится, от-
петый человечишка, конченный, Мордасову - не друг.
Рыжуха утопала на станцию, не забыв под шумок, пользуясь всеобщей
расслабленностью и сумятицей сшибить у Настурции из колготочных запа-
сов для дочери, обещавшей сегодня навестить родительницу после недель-
ных трудов в стольном граде, хотя воскресный вечер для промысла не из
худших.
Остались вдвоем: Мордасов и Притыка. Молчали. Туз треф в постоянной
готовности маячил за пыльным окном на пыльной же площади.
- Не приезжали нюхачи? - Мордасов кивнул на обезглавленного пионера.-
Не выспрашивали народец, кто да что?
Настурция помотала головой. Жалела Мордасова, под глазами залегли си-
ние круги, нос еще более заострился, кожу и без того серую в розовых
следах бывших прыщей и вовсе прозеленью тронуло. Мается, за уход бабки
себя винит, казнит по-напрасну, и для отвлечения Мордасова от дурных
мыслей Настурция, похорошевшая от коньяка, радующаяся про себя, что
организм еще не подводит по-крупному, справляется, несмотря на безбож-
ное к себе отношение, постучала длинным ногтем по стеклу, указывая на
центр площади.
- Думаешь они его снесут или новую башку приварят?
- Гипс не приваришь. Хотя раствором приляпать получится.- Мордасов и
сам радовался отвлечению от тяжелых раздумий.- Моя б воля, я снес. На
черта он нужен? Уродливый парень стоит, дудит полвека. С какой целью?
Че на него смотреть: удовольствие или напоминает нам о хорошем? Я б
снес. К тому ж одну голову заказать, небось, мастерские не примут к
исполнению и потом все равно так, чтоб не заметно, не приделаешь, обя-
зательно шов останется, да и цветом в масть не попадешь. И люди-то не
забудут, что голова чужая - заимствованная. Смешливые рассказы посы-
пятся. Лучше снести.
- А на его месте? - Настурция и сама в беседе отдалилась от дурного и
глаза ее уже по-вечернему сияли, как случалось в компании мужчин, вы-
казывающих вполне зримую приязнь.
- Не знаю.- Мордасов горько улыбнулся.- Я б поставил памятник Шпындро.
В отлично сшитом костюме, при галстуке, взгляд - черт с ним, как у
Гриши покойного - устремлен за горизонт, безо всяких там горнов, при
тонкой папке. А ч„? - Мордасов оживился.- А че? Герой нашего времени!
И надпись: равняйтесь на маяки.
Настурция - впечатлительная особа, тут же представила скульптурный ан-
самбль,- уже и не сдерживала смех, живо видела Шпындро во весь рост на
площади.
- И тоже золотом обмазать?
- А ч„? - Мордасов, передохнул: впрямь умница Настурция, сняла напря-
жение, а может коньяк облегчил участь? Мордасов полез в карман.- Пусть
будет такого цвета, преемственность поколений.- На ладони у Мордасова
лежало целехонькое гипсовое ухо пионера Гриши, бронзовое с толстой
мочкой. Настурция ойкнула, ухватилась за платок, зашлась смехом.
- Где. где взял?
Мордасов кивнул на Туза треф.
- У егойного дружка Стручка. Откололось и лежит в траве, круглится,
будто гриб диковинный. Прихватил на память. Положу в коробку, коробку
в погреб под картошку, а если взгрустнется, достану и нашепчу Грише в
ухо, мол, так и так, что порекомендуешь? Столько лет друг другу глаза
в глаза, почитай близкие. Может подсобит - подкинул ухо на ладони,-
примета времени, Настурция, минет пора, никто не поверит, что такие
торчали повсюду, а я в коробку руку запущу, за ушко да на солнышко. Не
верите?! Вот! До сих пор сияет, так отполировался чужими взглядами до
сноса, зимами и летами, в миры и войны, в голод и достаток. Выходит
ухо Гриши вроде кусок времени застывшего, а не каждому выпадает впос-
лед событий, давно ушедших прикоснуться ко времени, помять его в ру-
ках, погладить, пылинки сдуть.
- Зря ты институт бросил.- Настурция посерьезнела.- Излагаешь - заслу-
шаешься.
- Изложенцами земля полна,- возразил Мордасов,- рукастые повывелись, и
честность - редкая птица краснокнижная, навроде дрофы или американско-
го журавля. Кругом жулездные или плоть от плоти их. Мы-то с тобой
жертвы, у нас выхода не было, а у них был.- Мордасов кивнул на пло-
щадь, будто Шпындро во всем величии уже высился там.- У них был! А они
монету клепают, мирок себе отгородили, затхлый, но для прочих запрет-
ный.
- Завидуешь? - Настурция сжала виски, пригнула голову к столу: чего
зря бередить? Не изменишь.
Мордасов поперхнулся:
- Зря ты про зависть. У академиков тож свой мирок, но те мне завистью
глаза не застят. У них головы, как шкаф, идеями ломятся, мозговитые,
я-то свой шесток знаю, им не ровня. А жулездные чем от меня отличны? В
грудь бьют и спекулируют - верой, не барахлом! - почище моего, у них
барахло от веры производная. Знаешь, что это - производная?
Настурция честно призналась, что нет, после восьмого сбежала из школы
и сразу в комиссионный, а тут производная.
Мордасов умолк. И чего его так бесит Шпындро? Дался ему, раздражителем
засел в печенках. Нежели всякие-прочие судьбы определяющие цену ему,
Шпындро то есть, не знают? Отчего Колодец - властелин площади - мечен
неверием окружающих от рождения, нет ему очищения, всяк при случае
шпыняет, если деньгой не заткнешь, а за глаза? Поливают почем зря.
Разве он не знает, как об их брате молва затачивается, что бритва
опасная правится о ремень. Ну его к лешим, Шпындра. Мордасову мир не
переделать, он свои банки с чаем продолжит набивать, может с дамой,
отвечающей тонким движением души, судьба сведет, так и проживут без-
бедно, а там - нырь! - к бабуле под памятник, что поставит благодарный
внук.
Воскресными вечерами квартира Шпындро наполнялась тенями и шорохами.
Аркадьева зажигала свечи, тихо баюкала музыка, супруги думали о своем.
Наташа Аркадьева упоенно калькулировала доходы, не зная, что быть мо-
жет именно эта страсть роднила ее с Крупняковым. Шпындро выкладывал
мысленно же рядком все обстоятельства грядущей поездки, группировал
их, тасовал, переставлял, как иные любят переставлять мебель в поисках
совершенства компановки, передвигал, окидывал единым взглядом то всю
ситуацию, то самый тревожный ее фрагмент.
После красного вина голова тяжелела, тянуло в дрему, возникало чувс-
тво, смахивающее на неудовлетворенность, этакое гаденькое сомнение в
себе и своих успехах: гнать его в три шеи Шпындро почитал святой обя-
занностью вроде истребления тараканов, один-два завелись, вовремя не
уничтожил, век не избавишься.
Зря допил последний бокал. Щипало веки. Профиль жены на фоне штор зло-
вещ, губы поджаты в издевке, тело напряжено в постоянной готовности к
истерическому спектаклю. Шпындро вспомнил о дочери: устроена, слава
богу, тож за выездным, из новой генерации, вовсе бестыдные, мы такой
алчностью не выделялись, маскировались; нововыездные совсем уж без ру-
ля и ветрил.
Наташа Аркадьева случайно в этот же миг обратилась к дочери, с чувс-
твом человека, знающего, что беды не миновать, обескураженно смири-
лась, что вскоре станет бабкой. Бабкой! Не такой, как бабка неизвест-
ного ей почти Мордасова, умершая прошлой ночью, но уже переведет ее
время в категорию людей, едущих к последней станции.
Напольные часы отбили семь вечера, гул долго плавал, путаясь в ножках
горок, отталкиваясь от диванов и секретеров красного дерева, пока не
затих в углах, испещренных бликами неверного пламени свечей.
Шпындро мял газету, складывал, разглаживал, пытаясь прочесть хоть одну
заметку, хоть абзац или строку - не получалось. Досада неизвестного
происхождения мешала сосредоточиться. Похоже досада произрастала из
пустоты внутри, от холода не низкотемпературного, а от холода ввиду
отсутствия движений души. Ничего не хотелось, возникало подозрение в
обделенности. У каждого свое таилось - чужим ни глянуть, ни тронуть. У
Мордасова - бабка; у Филина - дочери, У Настурции - мечты на устройс-
тво жизни, нежные, как подснежники: у Наташи Аркадьевой - любовники.
Только у Шпындро не имелось тайного стержня, к которому крепилась бы
вся его жизнь, выяснялось: армирован он единственно выездом и возмож-
ностями, открывающимися при этом. Лиши его синего паспорта навечно,
дай красный, как у всех и. и. Уроки словесности в школе, преподава-
тельница из бывших, старушонка с мягкой плавной речью, вовсе не такой,
что в ходу сейчас, такая програссировала бы: и. адовы муки покажутся.
и тут Шпындро присовокупил от себя. щекотанием пяток.
Легли рано. Спальня походила на съемочную площадку из жизни кинозвезд,
там, далеко, куда так рвался Шпындро. Сон скрутил быстро и отпустил к
четырем утра. Шпындро до семи ворочался, время от времени поглядывал
на циферблат: светящиеся точки черного круга мертвенной зеленью напо-
минали глаза Филина при вспышках гнева, теперь, наверное, тусклые, вы-
дающие хворь немолодого тела.
Из-под одеяла Шпындро выбрался один, выпил чай: кухня утром, такая
уютная по вечерам, походила на камеру пыток, предметы стояли не на
привычных местах и освещение выхватывало как раз то, что следовало бы
скрыть: пыльный совок и обгрызанный веник, шелуху лука между плитой и
мойкой, разлохмаченную половую тряпку у батарей - сколько раз приказы-
вал выбросить - пакеты картошки рваные, из щелей посыпающие матовый
мрамор - оба гордились полом кухни - струйками засохшей земли.
После бритья, разыскивая одеколон, Шпындро задел стеклянную полку и
едва предотвратил роковое падение фарфорового пастушка на пол, сжал
безделушку, с ненавистью посмотрел на спальню, выскочил из дома, ша-
рахнув дверью, и тут же пожалел: вдруг отлетит побелка с потолка или
треснет дорогая лепнина под висящими на цепях коридорными светильника-
ми.
Филин не подвел: в понедельник утром вызов в кадры перехватил дыхание,
ожидание поездки ворохнулось в Шпындро вполне различимо, торкнулось
ножками, как егозливый плод в утробе.
В кадрах водилась пугающая порода людей, смахивающих на Филина кряжис-
тостью, наколками, косолапыми короткобедрыми ногами, но в отличии от
Филина, поражающими еще сумеречностью, шутки здесь в обиходе не числи-
лись, королевствовало в заваленных папками кабинетах молчание и шорох
бумаг.
Кадровики с вызванными не распространялись, не сверлили пронзительными
глазами пришедшего, а раз припечатав взглядом - кто прибыл и как пос-
мел нарушить важность течения дел неимоверных? - извлекали на свет бо-
жий дело: переворачивали страницы и молчали, молчали и переворачивали.
и решали-то не они вовсе и до решения еще много воды утечет, но навре-
дить могли, помочь вряд ли - да и кому взбредет в голову помогать? -
но тягомотиной, нерасторопностью, мастерской чиновной затяжкой могли
сгубить любого.
Пальцы-коротышки ласкали пронумерованные листы, как касаются струн или
клавиш нежные пальцы виртуозов, но не в попытке исторгнуть звуки, а
единственно желая нагнать страх, исторгнуть дрожь в напряженно сидящем
через стол человеке, а тем самым доказать свою нелишнесть в этой жиз-
ни.
Шпындро не волновался. Дело держало на плаву уверенно, все в нем честь
по чести: комсомольская юность с обязательным обиванием порогов моло-
дежного райкома, овощные базы с распитием - впрочем не означенном в
деле - на морозец; учебы актива за городом; не слишком деятельные, но
изрядно шумные студенческие отряды; положенная учеба - языки, шлифовка
профнавыков, первые робкие выезды.
На этих страницах не нашлось места ни Колодцу, ни пакетам с десятипен-
совыми ручками, ни купле-продаже машин, ни консультациям Крупнякова,
ни бурной коммерческой деятельности жены; с этих страниц Шпындро
представал таким, каким его желали видеть - на памятник в рост еще не
тянул, но строгость бюста на родине героя уже проглядывала.
Дело держало на плаву, слепое от рождения или ослепленное намеренно
теми, кому Шпындро привозил и впихивал, поначалу смущенно улыбаясь, а
позже даже с ледком во взоре: куда денутся, не откажут же, само в руки
катит.
Кадровики тож люди и сумеречность их вовсе не означала: не тронь! не
беру! я другой породы, вовсе нет, к ним требовался особый подход, вро-
де другой,- объездной - дороги, чтоб добраться в одно и то же место и
Шпындро эту дорогу наездил давно и знал - препятствий не предвидится.
Обе стороны безмолствовали веско и, если бы молча