ся? - возмутилась неясная фигура, едва различимая  на  фоне
темного сада.
   - Ты  кто?  -  спросила  я  мужественно.  "Бандит!  Вор!  Грабитель!";  -
мелькнуло в голове. Или в том, что от нее осталось.
   -  Встать  можешь?  -  полюбопытствовал  бандит.  Я  покрутила   головой,
пошевелила  руками  и  ногами  и   сделала   вывод,   которому   чрезвычайно
обрадовалась:
   - Могу.
   Бандит протянул руку и помог мне подняться.
   - Ты кто? И что ты здесь делаешь? Это, между прочим, частное владение,  -
затараторила я, топя липкий страх в бурном словесном потоке.
   - Меня зовут Андрей. Я сосед. А ты кто?
   - Какой такой сосед? - не унималась я, - Я всех соседей знаю...
   - Значит, не всех. Дом с мансардой знаешь? Недавно я купил его у  старика
Нестерова.
   - Допустим, - не сдавалась я, - А что ты делаешь в чужом саду?
   - Иду к Приваловым. Они пригласили меня на чай. А что, нельзя?
   - Можно, - смилостивилась я.
   Наверное, Греткин жених. Вот стерва, ни словом не  обмолвилась!  Сестрица
называется!
   - А ты кто?
   - Я тоже Привалова. То есть не совсем... Я хочу сказать, что моя  мама  -
Привалова, а я - Шахова.
   - Так ты невозможная  Ни!  -  воскликнул  сосед  с  непонятным  для  меня
восторгом.
   Я вздрогнула. Так меня называл один-единственный человек на  свете  да  и
тот уже умер.
   Когда дядя пребывал в хорошем настроении, у него находилось много  разных
имен для меня - Ника, Венька, деточка, Ни... Но когда он  сердился  и  топал
ногами, то называл неизменно - мерзавкой и  исчадием  семьи.  К  мерзавке  и
исчадию я больше привыкла.
   - Откуда знаешь? - осипшим голосом спросила я.
   - Слышал от Генриха Карловича. Он много чего рассказывал о тебе.
   Было  темно,  и  я  не  могла  разглядеть  выражение  его  лица,  но  мне
показалось, что Андрей усмехнулся.
   Ну и пусть себе. Какое мне дело до того, какие небылицы  травил  обо  мне
злопамятный дядя Греткиному жениху.
   - М-м... Ну что, пошли?
   - А ты сможешь идти?
   - Смогу, только медленно.
   Андрей взял меня под локоть и повел к дому, приноравливаясь к моему шагу.
Он уверенно лавировал между яблонями и кустами. Я обнаружила,  что  в  нашем
саду он ориентируется  лучше  меня.  Наконец,  мы  выбрались  на  утоптанную
тропинку.
   - Куда, если не секрет, ты летела?
   - На  шабош...  -  я  почувствовала,  что  Андрей  напрягся.  Кажется,  я
произвела неизгладимое впечатление.
   Слабонервный, наверное. Придержу-ка я  свой  язык.  И  покажу,  что  нам,
Приваловым, свойственны светские  манеры  и  обходительность,  -  Шучу.  Вы,
надеюсь, не пострадали?
   - Мы же были на ты, - напомнил Андрей.
   - Простите, это от растерянности. А вообще у  меня  железное  правило  не
тыкать незнакомым людям.
   Так вы не пострадали?
   - Отделался легким испугом. Давай на ты, - потребовал он.
   - И куда я попала? - уточнила я, проигнорировав последнюю фразу спутника.
   - В живот, - я почувствовала, что он улыбнулся и сжал мой локоть сильнее,
чем требовали того обстоятельства, - Похоже, кратчайший путь к  сердцу  тебе
известен. Я прав?
   Я  благоразумно  пропустила  фразу  мимо  ушей.  Мужчины  часто   говорят
двусмысленности, но редко замечают это. Зато замечаем мы. Даже то, чего нет,
не было и никогда не будет. Потому что нас интересует не то, что он  сказал,
а то, что он хотел сказать, и мы не учитываем, что, как правило, он  говорит
только то, что хочет, и хочет только то, что говорит.
   Мы с Андреем поднялись на крыльцо, и при свете, падающем из окон  первого
этажа, я наконец смогла разглядеть  соседа.  "Хорош";,  -  со  знанием  дела
отметила я. Метр восемьдесят, мускулистый,  густые  волосы  зачесаны  назад,
высокий лоб, прямой нос, резко очерченный рот,  квадратный  подбородок.  Лет
тридцать пять-тридцать шесть. Одет в черную футболку  и  джинсы.  На  правом
мизинце - кольцо.
   Обручального нет. Впрочем, кто в наше время его носит? Только  женщины  и
прочие люди с подавленными сексуальными инстинктами.  Андрей  к  таковым  не
относится, это очевидно. Не в моем вкусе, но хорош. Чего не скажешь обо мне,
- спохватилась я. Ободранное огородное пугало - и то краше.
   - Грета, - громко позвала я, распахивая дверь, - Я привела тебе гостя.
   - Иду, - отозвалась кузина.
   Бросив  Греткиного  жениха  в  одиночестве,  я   направилась   в   ванную
осматривать саднящую царапину, оставленную на плече малиной, и ноющую  ногу.
Убедившись,  что  раны  не  смертельные,  я  объявила  голодовку  вплоть  до
завтрашнего утра. Равнодушно выслушала пылкие протесты и  жалобные  стенания
Нюси и отправилась на боковую.
   Угловую  спальню  в  глубине  души  я  давно  считала  своей,   поскольку
останавливалась в ней всякий раз, когда оказывалась в Озерске. Здесь не было
ничего  лишнего.  Белые  обои,  широкая   кровать,   заправленная   шелковым
покрывалом в мексиканском стиле, трюмо и невысокий комод, над которым  висел
небольшой черно-белый Дали. Вероятно, ранний, зато подлинник. Я же  говорила
- ничего лишнего.
   Распахнутые настежь окна были занавешены легкими и пестрыми мексиканскими
шторами, которые надувались свежим ветерком  словно  желто-красно-коричневые
паруса. Казалось, что комната плывет, покачиваясь, сквозь ночь.
   Прошедший день выдался насыщенным и несколько опасным для здоровья, о чем
неделикатно напоминали завзятые нытики - плечо, поясница и  нога.  В  голове
безумным хороводом кружились ошметки мыслей. Вдруг из темноты выплыла борода
и возбужденно прошептала: "Дядя ничем не болел и вдруг умер";. Ее  оттеснила
фигура, облаченная  в  бархат,  и,  прихлебывая  валерьанку  и  причмокивая,
развязно сообщила: "Деточка, ты только не волнуйся, но мы  убили  Павлика";.
"Павлик оказался на  редкость  живучим,";  -  пропели  льдинки  и  наперебой
захихикали.
   Странно... Есть нечто такое, что покусывает меня изнутри, не дает  покоя,
тревожно, черт возьми, и хочется в Москву, а еще лучше - в Токио, к маме, но
если она узнает, что я слиняла, бросив  Приваловых,  мне  придется  туго,  с
маман лучше не ссориться, а  почему,  собственно,  "слиняла";  и  "бросив";,
родственники в порядке, держатся лучше, чем я  ожидала,  да,  точно,  это  и
странно, я припасла дюжину бумажных платков, чтобы утирать им носы, а плачет
одна тетя, и то неубедительно, по моим представлениям, они все  должны  были
слечь от горя и страха перед будущим, но пациенты скорее живы,  чем  мертвы,
никакой паники, никакого смятения я не заметила, странно...
   Я перевернулась на другой бок.
   Мерзавец, мужики от меня сбегают, неужели дядя  настолько  обезумел,  что
оставил все ему, не поверю,  пока  своими  глазами  не  прочитаю  завещание,
завещание было, сейчас отчетливо понимаю, что  было,  прав  Фаба,  почему  я
сразу не обратила внимание на его слова, не знаю, из  чувства  противоречия,
надо думать, дядя предусмотрительный, всегда стелил соломку,  и  если  между
ним и Фабой не было договоренности на  счет  "литегату'гного  наследия";,  а
Фаба утверждает, что не было, и у меня нет причин не верить ему, то  значит,
дядя давно составил письменное распоряжение, но его мы тоже не нашли, да,  в
дядином духе написать завещание по старинке, с длинным перечнем кому  что  и
за что причитается, а кому (мне) за что (за непокорность) не причитается,  с
вереницей   невыполнимых   для   наследников    условий,    с    назначением
душеприказчика, правда, не знаю, заверит ли такой документ нотариус,  сейчас
все унифицировано до скуки, и про Фабу дядя не мог забыть, уж  точно,  а  по
закону ему не положено, он не родственник,  ага,  еще  одно  очко  в  пользу
завещания, Фаба столько лет вел дядины дела и, кажется, успешно, что дядя не
мог не отблагодарить его, да, это в дядином стиле, какой никакой, а все-таки
литератор,  да,  завещание  было,  надо  попытаться  найти  нотариуса,  Фаба
найдет...
   Сем Семыч громко всхрапнул.
   А в больницу придется сходить, не хочется, но надо, и что за напасть,  не
понимаю, сначала дядя, потом Павлик, дядя ничем не болел,  Павлик  ничем  не
болел, оба были здоровее телеграфных столбов, и нате -  один  скоропостижно,
второй неожиданно, одни бабы остались, типун на язык, про  Макса-то  забыла,
да и Павлик выкрутится, ничего, прорвемся, может, Андрей присоединится, хоть
за Гретку буду спокойна, тете Лизе подыщу работу,  какой-нибудь  драмкружок,
Максу - девушку, желательно автофобку, и в Москву, в Москву,  а  лучше  -  в
Токио, к маме...
   И я вырубилась.
 
*** 
 
   - Павлика-а уби-и-ли-и!
   Истошный крик прорвал плотную завесу сна.
   Чертов Павлик, опять его убили. И до чего не вовремя - смертельно хочется
спать. Спать хочется...
   Я перевернулась на другой бок и натянула на голову подушку. Но тетя  Лиза
сдаваться не собиралась.
   Она  собиралась  меня  доконать.  Факт!  Вопли,  которые  она  исторгала,
стремительно  набирали  обороты  и  почти  достигли  критической  отметки  -
одиннадцати баллов по шкале Рихтера-Шнитке.
   - Ника, вставай, Павлика убили!
   - Как, опять?  -  пробубнила  я  из-под  подушки  и  предприняла  тщетную
попытку, не открывая глаз, откинуть простыню, которая без  страха  и  упрека
стояла (вернее - лежала) насмерть. Фу ты! Открыв  глаза  и  спихнув  с  себя
подушку, сообразила, что тяну за край нижней простыни, той, на которой лежу.
Хотела встать, но не смогла, поскольку все силы ушли на изматывающую битву с
тетиными децибелами, упирающейся простыней и  удушающей  подушкой.  Оставьте
меня, мне хочется спать.
   - Почему опять? - удивилась тетя и растерянно захлопала фамильно-голубыми
глазами.
   - Ты что, забыла,  что  его  уже  убивали?  Не  далее  как  позавчера,  -
напомнила я, демонстративно закрыла глаза  и  вжалась  в  матрас,  испытывая
страстное желание пустить корни и срастись с ним навеки. Спать хочется...
   - Ника, говорю тебе, никакого приступа не было. Нашего Павлика отравили!
   - Допрыгался. Но я тут при чем? Слушай, дай поспать, а?
   - Его отравили, честное слово! Вставай, прошу тебя, вставай!
   Она произнесла это так, что я сразу поверила. Тоску, замешанную на страхе
и приправленную отчаянием, не сыграешь шутя, этим можно  только  наполниться
до краев и пролиться. Сон как рукой сняло.
   - Постой, - я  облизнула  пересохшие  губы,  -  Ты  хочешь  сказать,  что
позавчера Павлика убили?
   По-настоящему?
   - Ну! У нас...
   - Финиш. Нет, подожди, - я рывком  подскочила  с  кровати,  -  Сначала  я
все-таки проверю, - подбежала к двери, распахнула ее и  крикнула,  -  Грета,
Макс, ваша мама говорит... -  слова  застряли  костью  в  горле.  На  пороге
комнаты стоял хмурый, явно не выспавшийся - как я  его  понимаю!  -  мужчина
средних лет среднего роста и крайне невыразительной наружности. Я  моргнула,
но человек не исчез. Я зажмурила глаза и досчитала до трех - стоит себе.
   - У нас милиция, - закончила тетя Лиза.
   - Здрасьте,  -  пробормотала  я  в  растерянности.  Что  ни  говорите,  а
воспитание - великая вещь. Если в детстве вас приучили здороваться,  то  это
надолго. Даже столкнувшись нос к носу с  милицией,  вы  машинально  сделаете
книксен.
   - С обыском пришли, - тихо пояснила тетя. Оказывается, она и тихо умеет.
   - Оденьтесь и пройдите в гостиную, -  приказал  Хмурый,  почему-то  пряча
глаза, развернулся и рысью ретировался вглубь коридора.
   Я случайно посмотрела вниз и увидела голые ноги. Силы  небесные,  да  это
мои ноги! И мои... Ой! И  тут  до  меня  дошло,  почему  Хмурый  старательно
отводил взгляд. Разумеется, не от стыда, что подслушал чужой  разговор.  Еще
чего! Я обнаружила другое, более правдоподобное объяснение, а состоит оно  в
следующем: короткая маечка, в которой я улеглась спать, не ожидая от  судьбы
крутых виражей в сладкие утренние часы, едва прикрывала сами знаете что. Все
остальные... хм... допустим, прелести беспардонно выглядывали наружу.
   Вывод: не спи, пионерка, замерзнешь. В следующий раз без вечернего платья
и меховой горжетки не лягу. Не забыть бы "шпильки" под кровать поставить.  И
ридикюль под матрас засунуть. Паспорт, носовой платок, немного  денег  и  на
всякий случай изделие номер один. Нет, два  изделия  номер  один,  поскольку
случаи бывают разными. На то они, натурально, и случаи.
   Я наспех натянула джинсы  и  рубашку,  наглухо  застегнулась,  памятуя  о
недавнем  конфузе,  перехватила  длинные  волосы  голубой  лентой,  брызнула
холодной  водой  на  помятое  лицо  и  присоединилась  к  не  менее  помятым
родственникам, собравшимся за овальным столом в гостиной.
   Кругом уже кипела работа. Многострадальный дом переживал третий по  счету
и,  очевидно,  самый  ужасный  по  последствиям  обыск.  Вещи,  подхваченные
небывалым трудовым порывом, на мой взгляд, несовместимым с  данным  временем
суток,  срывались  с  годами  належенных   мест,   мебель   отодвигалась   и
переворачивалась.  Что-то  уже  хрустело  под   ногами.   Словом,   гостиная
постепенно   приобретала   вид   старой   девы,    зверски    изнасилованной
противоестественным способом. Кажется, так пишут в  их  протоколах.  Ничего,
если не так, старшие товарищи меня поправят.
   Да, кстати, если есть противоестественный, то логично  предположить,  что
есть и естественный способ насилия. Это какой же?
   Нюся  -  наша  неизменная  хранительница  чистоты  и   порядка,   суровая
повелительница тряпок и швабр, бесстрашная укротительница  пыли  и  хаоса  -
плотно сжимала губы, чтобы со злости не ляпнуть дорогим  гостям  лишнего,  и
метала по сторонам убийственные взгляды.  Подвергнись  я  такой  обструкции,
давно бы пала замертво. Но то я, а то - менты. Ядовитые взгляды  отскакивали
от них, как бараний горох от танковой брони.
   -  Одно  хорошо,  -  прокомментировала  ситуацию   невозмутимо-прекрасная
кузина, - Если наш общий дядя припрятал  копию  своего  завещания  дома,  то
они... - кузина мрачно кивнула  в  сторону,  -  Точно  его  найдут.  Как  ты
считаешь?
   А я считаю так: если Павлик не нашел, ментам искать нечего.
   Возле  стены  сидели  притихшие,  явно  испуганные  понятые.  Сам  Хмурый
расположился в библиотеке и по очереди выдергивал нас к себе на допрос. Нет,
он выразился деликатнее  -  на  беседу.  Впрочем,  не  вижу  разницы.  Какой
человек, находясь в здравой памяти и трезвом рассудке, станет  беседовать  с
родными в доску органами да еще добровольно?! Покажите  мне  такого  -  и  я
посыплю голову пеплом и уйду в монастырь.
   Только какой  монастырь  меня  примет?  Ничего,  если  не  примет  сразу,
поселюсь в шалаше, как Ленин, и возьму монашек измором.
   Шутки - шутками, а дело - дрянь. Павлик не  умер,  но  его  действительно
пытались отравить. Так сказал Хмурый в ответ на мои недоуменные восклицания.
   Недотравленый кузен, находясь между жизнью и смертью,  вместо  последнего
"прости"; выложил ментам и про завещание, и про скандал, и про то, что мы ни
перед чем не остановимся, чтобы прибрать к  рукам  его  -  его!  -  законное
наследство. В общем, заложил нас по полной программе. Каков поганец, а? Я до
тебя доберусь, солнце мое запятнанное. Так доберусь, месяц мой ущербный, что
мало не покажется.
   - Как он мог? - твердила тетя, пунцовея от праведного  гнева,  -  Как  он
мог? Мы к нему со всей душой, а он...
   - Мамочка, успокойся, - уговаривал взволнованный Макс, - Павлик остынет и
возьмет свои слова обратно.
   Находящийся рядом оперативник внимательно  слушал,  о  чем  они  говорят.
Казалось, что он не просто слушает, а кожей впитывает каждое слово,  попутно
сканируя мысли, и записывает все это в оперативную память.
   Даже если Павлик и остынет, дело замять не удастся,  слишком  далеко  оно
зашло. Нутром чувствую: подозреваемся мы  -  скопом  и  по  отдельности.  Ну
конечно! У нас был и мотив, и возможность подсунуть Павлику яд.
   Вот мы, тепленькие, застигнутые не с поличным, но на месте  преступления.
Вернее, не мы, а они. У меня, оказывается, алиби - в то время, когда  Павлик
глотал отраву, я была в пути, между  Дашкиными  Белыми  Сычами  и  Озерском.
Хмурый следователь не отстал, пока не понял, что это  прискорбное  для  него
обстоятельство  могут  подтвердить  несколько  человек  -   Дашка,   которая
провожала меня  (патологически  пунктуальная  подруга  назовет  время  моего
отъезда  из  Сычей  с  точностью  до  сотых  долей  секунды),   парнишка   в
ортопедическом ботинке, который обслуживал меня на авто заправке под  Тверью
(надеюсь, он запомнил утроенные чаевые), длинноносый официант из кафе,  куда
я зашла выпить чашку  светло-коричневой  бурды  с  подозрительным  вкусом  и
кислым запахом,  издевательски  обозначенной  в  меню  как  кофе  по-турецки
(оказывается, иногда выгодно закатывать эффектные скандалы с  выплескиванием
жижи на грудь официанту.
   Вообще-то я целилась в лицо, но  промахнулась),  а  также  многочисленная
группа подозреваемых родичей. Не знаю, учтут ли их показания, но и  без  них
свидетелей достаточно.
   Не сомневаюсь, что мое алиби подвергнется тщательной проверке. Его и  под
микроскопом изучат, и на зуб попробуют. Пусть  пробуют,  мне  не  жалко.  За
алиби   я   абсолютно   спокойна:   более   железобетонного   доказательства
невиновности в природе не существует.
   Как, однако, приятно чувствовать себя человеком с алиби! И как не приятно
все остальное, кто бы знал...
   Хмурый установил, что в день покушения Павлик никуда не уходил, и к нему,
в свою очередь, никто не приходил. Родственники клянутся (лучше бы  молчали,
но разве им втолкуешь), что  посторонних  в  доме  не  было.  Правда,  между
Приваловыми и следователем возникли принципиальные разногласия,  считать  ли
Фабу посторонним. Обе стороны, как и следовало ожидать, остались  при  своем
мнении. Ясно, теперь подозревается еще и Фаба. Бедный старикан,  не  повезло
ему с нами. Вернее, с ними. Я совершенно ни при чем. Затаскают  теперь  Фабу
почем зря.
   Когда Хмурый поймет, что Павлик был затворником, по крайней мере,  здесь,
в Озерске, и что он не общался с посторонними не только в день покушения, но
и во все предшествующие дни, моим незадачливым родственникам придется совсем
туго.
   Буквально все указывает на то, что дело  это  -  тихое  и  семейное,  что
несостоявшимся убийцей мог быть только свой человек.  Или  столичная  мафия.
Если Павлик перебежал дорогу отморозкам, они могли специально достать его  в
Озерске, чтобы замести следы, ведущие в  Москву.  Эту  версию  я  подбросила
Хмурому, чтобы он не зацикливался на Приваловых.
   Версия откровенно слабая. Сама знаю. Во-первых, смешно представить, чтобы
Павлик - мелкий  клерк  строительной  компании,  законопослушный  до  скуки,
перебежал дорогу мафии. Деньги? Оружие? Наркотики?
   Алюминий? Ой, мама, держите меня  семеро!  И  покрепче,  иначе  упаду  от
смеха. Во-вторых,  время  такое,  что  всем  подряд,  включая  трехнедельных
эмбрионов,  известно,  что  отморозки  предпочитают  огнестрельное   оружие,
которое в их руках выглядит естественней, а  действует  быстрее  и  гораздо,
гораздо эффективнее. Если  это  мафия,  то  где,  спрашивается,  контрольный
выстрел в голову?
   Да, версия слабая,  но  на  первое  время  сойдет.  А  позже  я  придумаю
что-нибудь более правдоподобное, чтобы  занять  Хмурого,  нечего  ему  штаны
просиживать.
   Следователь все пытал меня о какой-то чашке. То с одной  стороны  зайдет,
то с другой. Конечно, я не преминула спросить, в чем дело. Он  сманеврировал
и  ушел  от  прямого  ответа.  Тогда  я  спросила,  можем  ли  мы  навестить
отравленного. Он объяснил, что нет. Пока мы,  дескать,  под  подозрением,  и
думать об этом нечего.
   Понятно. Я поинтересовалась здоровьем кузена и  получила  краткий  ответ,
что выкарабкается. И то хлеб.
   Павлик, конечно, злобный мужик, но как-никак родственник. Хватит с нас  и
дядиных похорон.
   Тем временем бригада экспертов числом две штуки  закончила  свою  работу.
Как и следовало ожидать, менты не нашли ничего - ни яда, ни завещания.
   Подошел Хмурый и, предупредив нас