Лев Шейнин.
    Три провокатора


     Воспроизведено с издания: Лев Шейнин. Записки следователя.
     Советский писатель, М., 1968 г.
     OCR: Борис Чимит-Доржиев, bch@writeme.com


     Моя следственная судьба столкнула меня с  тремя крупными  провокаторами
царской охранки: злым гением "Народной воли" Иваном Окладским, проработавшим
в охранке тридцать семь лет; знаменитой  Дамой Туз - Серебряковой, служившей
секретным агентом в московской охранке более четверти века, любимицей самого
Зубатова;  и, наконец,  с  резидентом  охранки  в Балтийском флоте  Кириллом
Лавриненко, провалившим  в  1906  году революционное  восстание на  крейсере
"Память Азова", после чего девяносто с лишним матросов были преданы военному
суду и семнадцать из них казнены.
     К расследованию  дел  Окладского  и  Серебряковой  я  непосредственного
отношения не  имел, но в тот период, когда они были  разоблачены, я уже  был
начинающим  следователем; не раз присутствовал  при их  допросах и, наконец,
был на судебных процессах обоих.
     Что же касается Лавриненко, то следствие по его делу я вел лично весною
1928 года, будучи тогда старшим следователем Ленинградского областного суда.
     Об этих трех делах я и хочу рассказать по порядку.


ЗЛОЙ ГЕНИЙ "НАРОДНОЙ ВОЛИ"

     Летом 1924  года  я находился в командировке  в  Ленинграде и работал в
помещении следственной части Ленинградского губсуда, на Фонтанке. Однажды ко
мне в кабинет вошел старший  следователь  Ленинградского губсуда Игельстром,
высокий,  чуть  сутулый, очень  живой  человек  с тонкими чертами подвижного
продолговатого милого лица и веселыми синими глазами, и сказал:
     - Дорогой  Лев Романович (мы успели  с  ним  подружиться),  если вы  не
слишком заняты, то я могу вам показать одного любопытного обвиняемого.
     - О ком, собственно, идет речь? - спросил я.
     -  Речь,  прежде всего,  идет  о  временах  весьма  давних,  -  ответил
Игельстром. - Я  теперь погружен с головой  в историю "Народной  воли", злым
гением которой  был некий Иван Окладский  - бывший соратник Желябова,  затем
ставший провокатором. Так вот речь идет как раз о нем...
     Я  встрепенулся.  История  "Народной  воли",  вписавшей  столько  ярких
страниц  в книгу русского революционного  движения, всегда  меня занимала. А
тут представляется возможность увидеть крупного провокатора!.. Я сразу пошел
в кабинет Игельстрома.
     Там,  перед   письменным  столом   Игельстрома,   сидел,   задумавшись,
благообразный старичок с  аккуратно причесанной бородкой и  глубоко сидящими
маленькими  колючими  глазками.  Он  встал  при   нашем  появлении  и  очень
внимательно посмотрел на меня, которого видел впервые.
     Это и был Окладский, он же Иванов, он же Петровский, он же Александров,
он же  Техник.  За  его  спиною стоял конвоир  - молодой,  стройный парень с
румяным, почти детским лицом и кимовским значком на гимнастерке.
     - Итак, вернемся к нашей беседе, - начал Игельстром, сев  за свой стол.
- Вы продолжаете писать свои показания?
     -  Так точно,  - ответил  Окладский,  искательно и  чуть подобострастно
заглядывая прямо в  глаза  Игельстрому. - Пишу, можно сказать, по мере сил и
преклонных лет своих... Дело идет.
     - Хорошо, -  произнес Игельстром. -  Но вот я прочел первую часть ваших
"воспоминаний", как вам угодно было их назвать, и могу как читатель выразить
некоторые, так сказать, претензии...
     -  Весьма  благодарствую,  - ответил Окладский. - Но сами знаете, я  из
рабочих, лицеев не кончал, так что в смысле стиля и прочего...
     - Ну,  во-первых, дело не в стиле, а совсем  в другом.  Во-вторых, я на
вашем месте  так  не  подчеркивал бы свое пролетарское происхождение. Вот вы
сами пишете:  "Отец  мой  крестьянин  деревни  Оклад,  Новоржевского  уезда,
приписался  к мещанскому обществу  города, вследствие чего и получил фамилию
Окладский, затем занялся мелочной торговлей". Это так?
     - Так точно. Я писал.
     - Вы пишете далее, что родились в  тысяча восемьсот пятьдесят четвертом
году. Значит, отец тогда уже был торговцем.
     - Был. Не скрываю.
     - Похвально, что не  скрываете. Но прискорбно, что вы скрываете другие,
гораздо более важные обстоятельства...
     -  Возможно,  что  и  запамятовал  по  причине,  преклонных  лет своих,
гражданин следователь. Память у меня совсем отшибло...
     -  Разве? В  своих  "воспоминаниях"  вы называете  сотни фамилий,  дат,
адресов.  Вы  напрасно  жалуетесь на  память.  Она изменяет вам  лишь в  тех
случаях, когда вам не хочется или, может быть,  неприятно вспоминать. Не так
ли?
     - Я только первое время не  признавался и говорил, что я не Окладский и
им никогда не был. Но как только мне  предъявили мои фотографии и моей рукой
писанные  рапорта в охранку,  я сразу  сказал; "Хватит! Больше обманывать не
буду..." Так?
     -  Да,  сказали  вы  так. Но поступаете  не  совсем  так,  -  улыбнулся
Игельстром. -  Разумеется, как обвиняемый, вы можете писать все, что хотите,
и  это ваше  право. Но  я,  как следователь,  ведущий ваше дело,  буду,  вас
изобличать в тех случаях когда  вы будете пытаться скрыть истину,  и  это не
только мое право, но и моя обязанность. Вам это ясно, Окладский?
     -  Чего ж яснее!..  -  хмуро произнес  Окладский: -  Так,  например, вы
пишете, что Столыпин в своем рапорте царю, в котором он хлопотал о даровании
вам  звания  потомственного  почетного  гражданина  за  ваши "исключительные
заслуги в деле политического сыска", будто бы преувеличил эти заслуги...
     - Да, сильно приукрасил его высокопревосходительство...
     - Не  можете объяснить, из каких побуждений  Столыпин вас  так,  как вы
говорите, приукрасил? Может быть, он вас очень любил?
     - Да его я почти не знал... Так, видел раза два, может быть, три...
     - Полюбить  можно  и с первого взгляда.  Особенно человека, приносящего
большую пользу...
     - Он мне в любви не объяснялся.
     - А вы ему?
     - Тоже не приходилось.
     -  Зачем же Столыпину нужно  было  преувеличивать  ваши  заслуги  царю?
Зачем?..
     - Не  берусь за  него объяснять... Может, хотел  показать, какие у него
старательные осведомители работают... Оно ведь тоже лестно...
     -  В  таком случае обратимся к фактам  и документам. Сейчас вы увидите,
что Столыпин нисколько не преувеличивал ваших заслуг...
     И  Игельстром   очень  последовательно  начал   предъявлять  Окладскому
донесения и  рапорты, предписания и "всеподданнейшие  доклады", всевозможные
"меморандумы" и шифрованные телеграммы, секретные запросы и ответы.
     Окладский, надев очки, очень внимательно их читал, разглядывал подписи,
рассматривал  эти пожелтевшие от времени документы,  раскрывающие -  год  за
годом,  предательство за предательством  -  весь его  долгий  провокаторский
путь. Вначале он владел  собою  и был относительно спокоен. Но  каждый новый
документ  наносил удар  по этому  спокойствию.  Видимо,  он в  глубине  души
надеялся, что не все  его  преступления отображены в архивах  охранки или не
все архивы попали в руки Игельстрома. Теперь он убеждался в обратном.
     Я  был  молчаливым  свидетелем этого допроса,  в  котором  раскрывалась
психология обеих сторон - и  следователя и  обвиняемого. Игельстром, ни разу
не повысив голоса, очень корректно, но настойчиво изобличал Окладского и, не
давая ему  опомниться,  обрушивал на него документ за  документом, улику  за
уликой.  Подготовленность следователя была  разительна. Он наизусть, ни разу
не сбившись,  сыпал  датами,  именами, справками,  тут  же  подкрепляя  свои
заявления  подлинными  документами.  При  этом  следователь  часто  вставлял
всякого  рода  побочные  замечания   и  называл  детали,  показывавшие,  как
основательно он изучил эпоху и исторические события.
     И это поражало обвиняемого не меньше, а может быть, и больше, чем самые
документы. Несколько раз в  глазах Окладского вспыхивали искры неподдельного
удивления, и один раз он даже сказал:
     - Однако и память же у вас... Ай-ай-ай...
     И  он  сокрушенно  покачал  головой.  В  этом  деле,  где  шла  речь  о
преступлениях  длительных, совершавшихся на протяжении  тридцати  семи  лет,
связанных со множеством фамилий, фактов, революционных  организаций и групп,
со множеством фамилий директоров  департамента полиции и чиновников охранки,
менявшихся за эти годы, поразительная память следователя играла особую роль.
     Вот почему Окладский, убедившись,  что  он  имеет  дело с очень сильным
противником  в лице Игельстрома  и что тот имеет мощных  "немых" союзников в
лице подлинных архивных документов, начал сдаваться. Он постепенно багровел,
стал  заикаться, часто пил воду, сбивался в ответах. Его самообладание таяло
на глазах.
     - Я вижу, вы  устали,  -  произнес  наконец Игельстром.  - Что ж, можно
прервать  допрос  до следующего дня. Но я очень  вам  рекомендую понять, что
следствие  располагает   всеми  необходимыми  данными  о  вашей   преступной
деятельности. Ничего  лишнего мы  вам приписывать не хотим,  но и ничего  из
того,  что  вы совершили,  не позволим вам скрыть... Дело, конечно, ваше, но
единственный  выход  в вашем  положении - вся  правда, только  правда и одна
правда. А там как хотите...

     В  апреле 1879 года, три четверти  века тому  назад,  в Липецке,  тогда
маленьком уездном живописном городке Воронежской  губернии, состоялся тайный
съезд  группы народовольцев, сторонников террора  в борьбе с  самодержавием.
Большинство из них приехали под чужими фамилиями и как бы растворились среди
многочисленных, больных, съехавшихся на липецкий курорт, издавна славившийся
своими  минеральными  водами.  В  их  числе были  Андрей  Желябов,  Морозов,
Фроленко, Квятковский, Анна Прибылева, Тихомиров, Михайлов и другие.
     В липецком  курортном  парке  уже зеленела листва  деревьев.  В  аллеях
бродили курортники, провинциальные священники в  рясах, окрестные помещики с
женами, щебетали липецкие барышни, звенели шпорами офицеры. После заседаний,
проводившихся на  конспиративной  квартире, народовольцы приходили  в парк и
тоже пили воду из источника, чтобы не выделяться среди остальных приезжих.
     Пять дней, с 17 по 21 апреля, продолжался липецкий съезд. Его участники
договорились, что на предстоящем вскоре в Воронеже съезде "Земли и воли" они
будут отстаивать методы террора в борьбе с самодержавием.
     Воронежский  съезд состоялся  в  июне.  Раскол "Земли  и воли" на  этом
съезде  вполне  определился, хотя формально  и не произошел. Через несколько
месяцев  "Земля  и воля" разделилась  на  две  партии  - "Черный  передел" и
"Народную волю".
     Исполнительный  комитет  "Народной   воли"  вынес   смертный   приговор
Александру II, и  Андрей Желябов взялся  привести  приговор в исполнение. Он
привлек  себе в  помощь  Тихонова, Якимову-Баска, Преснякова,  Квятковского,
Ширяева и Окладского.
     С  последним   Желябов  познакомился  в  Одессе,  в  1874  году,  когда
двадцатилетний  в то  время  Окладский  уже  примыкал  к Южно-Русскому союзу
рабочих.
     В сентябре  1879  года  Окладский  жил  в  Харькове  и там встретился с
Желябовым, приехавшим  в  этот город.  В своих показаниях, написанных лично,
уже после своего разоблачения в 1924 году, Окладский писал:
     "...он  (Желябов)  предложил,   не  желаю  ли  я  принять   участие   в
цареубийстве. Александра II.  Когда  я  изъявил свое  согласие,  то  он  мне
сказал" что  с  этого  момента  я  должен временно  прекратить  всякую  свою
революционную деятельность... Желябов сообщил мне  подробности выработанного
им плана... где именно удобнее произвести взрыв императорского поезда".
     Вскоре Желябов выехал в Александровск, Екатеринославской губернии,  где
под видом купца приобрел  дом, пару лошадей и поселился с Якимовой, выдав ее
за свою жену. Тихонов жил у него под видом кучера.
     Окладский же снял в Харькове  на Москалевке маленький деревянный дом  и
начал изготовлять  цилиндры  для  снарядов. В  начале октября  снаряды  были
изготовлены. Окладский тоже  переехал в Александровск, и началась подготовка
взрыва.  Работали,  из соображений  конспирации, по  ночам. Начались осенние
ливни, и это очень затрудняло работу.
     "Желябов, -  пишет в своих показаниях Окладский, - выговорил себе право
собственными   руками  просверлить  насыпь,  заложить  мины  и  впоследствии
соединить провода для взрыва поезда. Поэтому я и Тихонов только охраняли его
во время  работы... Самым  опасным делом была переноска снаряженной мины  со
вставленными запалами, а также опускание ее на  место. Перенести требовалось
на  расстояние  саженей двести  от места,  где  стояла телега с  лошадьми на
грунтовой дороге, а подъехать ближе было невозможно, местность не позволяла,
причем приходилось несколько раз отвозить  мину обратно в город на квартиру,
так как  за всю ночь не удавалось выбрать удобного момента для опускания: то
проходили поезда, то  сторож осматривал путь перед проходом поезда, согласно
инструкции,  которая в то время строго  соблюдалась, то, наконец,  проходила
охрана. Пролежав на земле всю ночь, под утро приходилось тащить мину обратно
к телеге и ехать домой..."
     Наконец мины были  заложены,  и  стали  прокладывать  провода. Но и тут
помешали  сильные  дожди,  провода  два  раза  портились, так  как  изоляция
выходила  из  строя.  Измученные  тяжелой  работой,  постоянной  опасностью,
необходимостью целыми ночами  лежать  в лужах воды, под дождем и снегом, все
страшно устали. В это время из Крыма срочно приехал  Пресняков,  сообщивший,
что надо торопиться, так  как  царь скоро выедет.  Пресняков рассказал, что,
как  ему  удалось выяснить,  пойдут  два  поезда,  один  за  другим,  оба  с
императорским штандартом. Один из  этих поездов будет считаться свитским, но
царь имеет обыкновение переходить на остановках из одного поезда в другой.
     Доложив обо  всем этом своим  товарищам,  Пресняков  помчался обратно в
Крым, чтобы успеть телеграфировать оттуда, когда именно выедет царь.
     "После сообщения Преснякова,  - пишет Окладский,  - мы  с  лихорадочной
поспешностью старались  окончить  скорее работу, но эта поспешность нам мало
помогала, так  как невозможно тяжелые условия  работы  остались почти те же,
такая же темнота, которая нас сбивала...
     В довершение  всего нам стало казаться, что за нами следят и  хотят нас
схватить на месте преступления и как бы окружают нас..."
     17 ноября  из  Крыма приехал  Пресняков  и сообщил,  что завтра царский
поезд пройдет мимо Александровска. Наступил  решающий день. Желябов, Тихонов
и Окладский выехали на место и все подготовили, поджидая поезд.
     "Перед проходом  поезда, - показал Окладский, - мы подъехали к оврагу и
остановились на условленном месте.  Я вынул провода из земли  из-под  камня,
сделал  соединение,  включил  батарею  и,  когда царский  поезд показался  в
отдалении, привел в действие спираль Румкорфа  и сказал Желябову: "Жарь!" Он
сомкнул провода, но взрыва не последовало, хотя спираль Румкорфа  продолжала
работать исправно..."
     Измученные  непосильным  трудом  и  роковой  неудачей,  Желябов  и  его
товарищи  вернулись  домой.  Как  показал  Окладский,  он уговорил  Желябова
проверить, почему не  произошло  взрыва,  и  на  следующий  день  они  снова
направились к  насыпи. Оказалось, что провода были перерублены, по-видимому,
лопатой,  ибо  в это  время путевые сторожа  очень старательно  ухаживали за
железнодорожным полотном, то и дело его подравнивая и подчищая.

     После  этого  Желябов  и  его  товарищи  покинули  Александровск. Взрыв
императорского  поезда, подготовленный  под Москвой, также, как известно, не
удался. Покушение  было  раскрыто.  Охранка  заметалась.  Начались  массовые
аресты. В числе других был арестован и  Окладский, представший перед военным
судом на известном "процессе шестнадцати".
     - Да,  я  член партии "Народная воля",  - ответил  Окладский  на вопрос
председателя  суда.  - Да,  я участвовал в подготовке взрыва. И  если он  не
произошел, то это от меня не зависело...
     -  Каково   ваше  вероисповедание,  подсудимый  Окладский?   -  спросил
председатель суда.
     -   Мое   вероисповедание   социалистическо-революционное,   -  ответил
подсудимый.
     В  зале,  заполненном  "избранной"  публикой,   зашептались.  Жандармы,
окружавшие  скамью  подсудимых,  многозначительно  переглянулись.   Директор
департамента  полиции  Плеве, сидевший  в  креслах  для почетных  гостей, за
спинами судей,  поднялся, вытянул бледное худое лицо с немигающими  глазами,
долго  разглядывал  подсудимого, а потом, подозвав  к себе  взглядом  своего
помощника Судейкина, что-то ему прошептал.
     Через несколько часов, в своем последнем слове, Окладский гордо заявил:
     - Я не прошу и не нуждаюсь в смягчении своей участи. Напротив, если суд
смягчит свой приговор относительно меня, я приму это за оскорбление.
     Но суд и не думал смягчать приговор. Он осудил "к смертной казни  через
повешение"   пятерых  главных   обвиняемых:  Ивана  Окладского,   Александра
Квятковского, Андрея Преснякова, Степана Ширяева и Якова Тихонова. Остальные
были приговорены к каторге.
     Через  пять дней  в Петропавловской крепости были казнены Квятковский и
Пресняков.  За  два  дня  до этого,  2 ноября  1880 года,  царь  "помиловал"
Ширяева,  Тихонова  и  Окладского,  заменив  им  смертную  казнь  бессрочной
каторгой.  Но  не  прошло  и  года,  как, 16  сентября  1881  года,  умер  в
Алексеевской равелине  Ширяев. Через восемь месяцев, летом 1882  года, погиб
на каторге Тихонов.
     Из пяти народовольцев, осужденных к казни, остался  в живых только один
- Иван Окладский, Вот как это произошло.

     В  ту ночь,  когда он  ждал казни, к нему  в  камеру  неожиданно пришел
начальник  Петербургского  жандармского   управления  Комаров,  никогда   не
упускавший  возможности  "побеседовать" с  революционерами-смертниками.  Вот
этот "визит"  и  определил дальнейшую судьбу Окладского.  Сохранился  рапорт
Комарова, в котором он излагал свой разговор с Окладским.
     Комаров  пишет, что когда он намекнул Окладскому, что "по неисчерпаемой
милости государя все они могут  быть помилованы", то Окладский, задрожав как
в  лихорадке,  пролепетал,  что  "все  помилованы быть  не могут", что  ведь
Квятковский,  например, участвовал в четырех преступлениях, а он, Окладский,
"только в одном"...
     И  Комаров,  опытный  жандарм,  хорошо  знавший  меру  и  человеческого
героизма   и    трусости,   и   верности   и   предательства,   понял,   что
Окладский-революционер уже умер и что родился новый предатель. Комаров Прямо
написал в своем рапорте на имя Плеве: "Клюет"...
     Комаров, может  быть,  еще не знал тогда  о том, что  в эти самые  часы
телеграф Петербург - Ливадия передает шифрованную переписку Лорис-Меликова с
Александром  II  как раз по  этому  делу. Докладывая  царю, что военный  суд
приговорил  по  "процессу  шестнадцати"   Квятковского,  Ширяева,  Тихонова,
Преснякова и  Окладского  к смертной  казни через  повешение,  Лорис-Меликов
писал:
     "Исполнение в столице приговора суда одновременно над всеми осужденными
к  смертной  казни произвело бы  крайне  тягостное  впечатление.  Еще  менее
возможно  было  бы  распределить  осужденных для исполнения казни по  местам
совершения  ими  преступления, т. е.  в Александровске,  Харькове, Москве  и
Петербурге,  расположенным  по  путям   предстоящего   возвращения  государя
императора в столицу. Поэтому  возможно  было  бы  ограничиться  применением
казни   к  Квятковскому   и  Преснякову...  Временно  командующий   войсками
Петербургского округа  ген.-ад. Костанда  передал убеждение, что  в обществе
ожидается смягчение приговора дарованием жизни осужденным к смертной казни и
что   милосердие   его  величества  благотворно  отзовется   на  большинстве
населения..."
     На  всякий  случай,   однако,  Лорис-Меликов,  очень   тонки