й  и  умный
царедворец,  счел  нужным подчеркнуть, что  он  "не  может  не  принимать  в
соображение  неизбежных  нареканий  за  смягчение  приговора,  хотя  бы  они
исходили от незначительного меньшинства".
     3  ноября  1880  года  генерал   Черевин   телеграфировал  из   Ливадии
Лорис-Меликову: "На телеграмму вашего сиятельства No 536 имею честь донести,
что на депеше... его величество изволил наложить резолюцию: "Вчера приказал,
через   Черевина,   приговоренных  к  смертной   казни   помиловать,   кроме
Квятковского и Преснякова".
     Как   только  была  получена  эта   телеграмма,   Комаров  помчался   в
Петропавловскую  крепость,  чтобы окончательно  "обработать"  Окладского.  В
своем  рапорте  этот  жандармский психолог с  нескрываемым торжеством писал,
что,  когда  он объявил  Окладскому о помиловании, тот "так обрадовался, что
даже  побежал,  забыв одеть  туфли".  И  дальнейшая  участь Окладского  была
решена. Он действительно  "побежал, забыв  одеть туфли",  по  страшному пути
профессионального предателя и провокатора...
     Самое удивительное в деле Окладского -  это  стремительность, с которой
он превратился в штатного провокатора охранки. В самом деле, еще 31 октября,
в своем последнем слове на суде, он  гордо заявил,  что  не просит смягчения
своей  участи,  и  если суд  смягчит  свой  приговор,  то он  "примет это за
оскорбление".  Но  уже  в  ночь  с 3 на 4  ноября, в "беседе"  с  Комаровым,
Окладский  взмолился о  помиловании  и  произнес роковые  слова  о  том, что
Квятковский совершил четыре  преступления, а он, Окладский, только одно.  На
следующий день, 4 ноября, когда Комаров объявил Окладскому о помиловании, он
уже был окончательно "обработан". А через несколько  дней Окладский уже стал
охотно выполнять свои первые "задания"...
     Он начал с того, что по требованию охранки перестукивался с сидящими  в
соседних камерах революционерами и, выпытывая у них  важные  сведения, потом
передавал их своим  новым  хозяевам. Потом его стали подсаживать в  камеры к
политическим заключенным.  Потом ему секретно  предъявили  арестованных,  не
желавших  себя называть,  и  Окладский, разглядывая их  в  тюремный  глазок,
опознавал тех, кого знал.  Так, например, он опознал народовольца Тригони, а
в дальнейшем был арестован  охранкой и Андрей Желябов, часто встречавшийся с
Тригони на конспиративной квартире "Народной воли". Есть основания полагать,
хотя Окладский это и  отрицал  на суде  и  следствии, что и  сам Желябов был
также  "секретно"  опознан  Окладским.  Дело  в  том,  что  Желябов,  будучи
арестован, скрывал свою фамилию. Тригони в своих записках "Мой  арест в 1881
году"  рассказывает,   что   Желябов   неожиданно   был  опознан  прокурором
Добржинским, знавшим Желябова по знаменитому  "процессу 193", слушавшемуся в
1878 году.
     -  Желябов, это вы?! - воскликнул Добржинский, когда  арестованный, имя
которого было неизвестно, был введен в его кабинет.
     - Ваш покорный слуга, - ответил, иронически улыбаясь, Желябов.
     Но очень возможно, что Добржинский на самом деле не опознал Желябова, а
был уже осведомлен, что этот таинственный арестант - Желябов.
     Известный  историк  П. Е. Щеголев,  являвшийся  экспертом  на  процессе
Окладского,  в  своем  заключении,  основанном  на  изучении  всех  архивных
материалов  охранки,  относящихся  к  "Народной  воле",  заявил, что  уже  в
"середине   ноября  1880  года  Окладский  был   патентованным   предателем,
человеком, который  в  любой  момент  готов  перестукиваться  с кем  угодно,
опознавать и выдавать кого угодно".
     Это заключение  эксперта  полностью  подтверждают  документы.  Так,  28
февраля   1881  года  Комаров  в  своем  рапорте   министру  внутренних  дел
докладывает:
     "Арестованный 27 февраля Михаил Николаевич Тригони был секретно показан
Ивану Окладскому, который в нем признал лицо, носившее в революционной среде
название "Милорда" и "Наместника".
     В  тот  же  день Лорис-Меликов  в  своем "всеподданнейшем докладе" царю
пишет:
     "...Как   Тригони,  так   и  в   особенности   предполагаемый   Желябов
категорически  отказались на  первых  порах от  дачи всех  показаний, причем
предполагаемый Желябов наотрез отказывается указать свою квартиру. К полудню
надеюсь разъяснить его личность через Окладского, которого я приказал  снова
доставить ко мне из крепости".
     Когда  был арестован  знаменитый народоволец  Фроленко,  он  также  был
опознан и выдан Окладским. Фроленко потом показал на суде, что Окладский был
единственным  человеком, знавшим подлинную его фамилию, которую тот не носил
с 1874 года.  11 сентября 1891 года министр внутренних дел, отмечая в  своем
рапорте Александру III "заслуги" Окладского, прямо пишет:
     "...После  злодейского преступления 1 марта 1881  года (имеется  в виду
убийство  Александра   II)  личности  задержанных   с  подложными  фамилиями
злоумышленников были обнаружены  главным  образом при негласном предъявлении
их Окладскому".
     Террористический   акт  в  отношении   Александра  II  был  осуществлен
"Народной волей". Его  подготовила группа народовольцев, руководимая Андреем
Желябовым,  который  был не  только  величайшим  заговорщиком-террористом  в
русском  революционном  движении,  но  и  одним  из крупнейших  политических
деятелей своего времени.
     Из-за предательства Окладского, опознавшего Тригони и выдавшего охранке
конспиративные квартиры "Народной воли"  в Петербурге, Желябов был арестован
за два дня до убийства Александра  II, подготовленного под его руководством.
Узнав уже в тюрьме, что приговор "Народной воли" в отношении царя приведен в
исполнение (а приговор этот  был вынесен Исполнительным комитетом  "Народной
воли"  26  июля  1879  года),  Желябов  пришел  к  выводу, что правительство
поспешит  втихомолку казнить Рысакова, задержанного на месте  убийства царя.
Поэтому  2  марта  Желябов подал письменное заявление  прокурору, в  котором
писал:
     "Если  новый  государь,  получив  скипетр  из  рук  революции,  намерен
держаться  в отношении  цареубийц старой  системы,  если  Рысакова  намерены
казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранить жизнь мне, многократно
покушавшемуся  на жизнь Александра II  и не принявшему физического участия в
умерщвлении его лишь по  глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу
1 марта и, если нужно, сделаю уличающие меня заявления. Прошу дать ход моему
заявлению".
     Заявлению "дали ход", и Желябов был  включен в число обвиняемых по делу
1  марта. На  суде он, настойчиво выгораживал  всех подсудимых, принимая всю
вину на  себя. Желябов превратил самый  судебный процесс в продолжение своей
борьбы с самодержавием.  В своих объяснениях, несмотря  на  звонки и  окрики
председателя суда и  прокурора, Желябов  сумел изложить  программу "Народной
воли" и причины, по которым партия перешла к террору. Желябов заявил, что не
считает  царский  суд  правомочным  для  рассмотрения  этого  дела, так  как
единственным судьей между революционерами и  самодержавием может быть только
народ.
     3  апреля  1881  года,  по приговору суда в Петербурге,  на Семеновском
плацу были казнены Желябов, Перовская, Кибальчич, Михайлов и Рысаков.

     26 июня  1882  года в пояснительной  записке об Окладском, составленной
охранкой, значится, что "желательно, чтобы Окладский был водворен на юге  не
под настоящей своей фамилией, а под чужим  именем,  ввиду того,  что высылка
его  под  настоящей   фамилией  может  возбудить  подозрение  среди   членов
революционной партии, так как возвращение свободы человеку, приговоренному к
смерти, а затем вечному  заточению  в  крепости,  может быть объяснимо  лишь
особенно важными заслугами его, оказанными правительству, а потому под своей
фамилией он более полезен быть не может, под чужим же именем Окладский будет
иметь возможность видеться  с  новыми революционными  деятелями и войти в их
среду".
     Так был определен  новый  этап в предательской деятельности Окладского,
которого  было  решено ввести  как  провокатора  в  революционную среду.  25
октября  1882  года  директор  департамента   полиции   направил  коменданту
Петропавловской крепости такое решение:
     "По приказанию  господина министра внутренних дел имею честь покорнейше
просить ваше  высокопревосходительство не  отказать в  распоряжении о выдаче
предъявителю   сего   отдельного   корпуса   жандармов    поручику   Кандыбе
содержащегося  в крепости  ссыльно-каторжного  государственного  преступника
Ивана  Окладского  с  принадлежащими  ему  вещами.  К  сему   долгом  считаю
присовокупить, что названный арестант в крепость более возвращен не будет, а
самая выдача его должна быть произведена по возможности без огласки".
     В тот  же день директор департамента полиции секретно поручил дежурному
по штабу корпуса жандармов:
     "...принять  арестанта, который  будет  вам  доставлен  сегодня вечером
поручиком Кандыба, и поместить его в арестантскую камеру No 4, приняв меры к
тому,  чтобы  помещение  его  не  было  обнаружено  содержащимися   в  No  1
арестантами и чтобы лица эти не могли иметь между собою никакого сношения".
     В деле Окладского, обнаруженном в архиве охранки, имеется  справка, что
"...в    видах   охранения   Окладского    от   посягательств   его   бывших
единомышленников,  а  также для  предоставления ему возможности  оказывать и
впредь услуги  правительству было признано необходимым скрыть его  настоящее
имя, вследствие чего в письмах к главноначальствующему гражданской частью на
Кавказе  и начальнику Тифлисского губернского жандармского управления он был
назван   "лишенным  всех  прав  состояния  по  обвинению  в  государственном
преступлении мещанином Иваном Ивановым".
     И  Окладский  превратился  в  Иванова.  Через  несколько  дней  он  был
отправлен в Тифлис. 31  января  1883 года начальник Тифлисского жандармского
управления Пекарский донес Плеве шифрованной телеграммой, что "арестант Иван
Иванов доставлен в Тифлис благополучно".
     Но уже  через несколько дней  Иванов превратился в Александрова,  о чем
полковник Пекарский прислал следующее донесение:
     "Вследствие  отношения  от  24-го числа сего декабря месяца за  No 724,
имею честь  донести, что арестант  Иван Иванов,  вследствие изъявленного  им
желания, по  соглашению  с  и. д.  главноначальствующего  краем  водворен на
жительство в гор. Тифлисе. Иванову выдан вид (как утерявшему паспорт) на имя
мещанина  Екатеринославской губернии Ивана  Ивановича  Александрова; фамилия
Александров  присвоена  ему потому,  что  он в  конце  70-х  годов  под этой
фамилией   и  подобному   паспорту  жил...  само   собою   разумеется,   что
полицмейстер,  выдавая   вид,  совершенно   не   знал,   для  кого   таковой
предназначается,  ему  только  и. д.  главноначальствующего  краем  приказал
написать свидетельство и для выдачи по принадлежности передать мне".
     И  наконец,  25 апреля  1883  года  все  тот же  старательный полковник
Пекарский  донес  директору  департамента  полиции,  что  "известный  вашему
высокопревосходительству Иванов на днях  заявил  желание служить агентом при
вверенном мне  жандармском  управлении, причем  поставил условием, чтобы ему
ежемесячно  выдавалось  жалованье в размере 50  рублей".  На  этом донесении
Плеве наложил такую резолюцию: "Уведомить, что предложение следует принять".
     Так  Окладский  стал  уже  платным  провокатором  и  был  им  до  самой
Февральской революции.
     Он  прожил в  Тифлисе  несколько лет под  фамилией Александрова и выдал
немало революционеров, с которыми знакомился, потом их провоцировал, а затем
предавал.  Сменивший  Пекарского  новый начальник  Тифлисского  жандармского
управления  Янковский  души не чаял в своем агенте  и был  искренне огорчен,
когда в  октябре  1888 года получил  такое  предписание от  нового директора
департамента полиции Дурново:
     "Встречая  надобность   в   личном   объяснении   с  известным   вашему
превосходительству  Иваном  Ивановым,  имею  честь  просить вас,  милостивый
государь, пригласить его  к себе и, снабдив  деньгами на дорогу,  предложить
ему немедленно выехать в Петербург. По прибытии в Петербург Иванов не должен
никому сообщить о цели своего приезда и между  6-7 часами  вечера явиться ко
мне  на квартиру,  по Владимирской  площади,  и представить в  удостоверение
своей  личности письмо  от вас. Для приезда и  жительства Иванов должен быть
снабжен документом, по которому он проживает в Тифлисе и по  коему он мог бы
беспрепятственно жить  в Петербурге, но отнюдь  не проходным свидетельством.
Сохраняя  поездку  Иванова  в  строгой   тайне,  я  покорнейше  прошу,  ваше
превосходительство, о дне его выезда из Тифлиса и о дне, в который он явится
ко мне, уведомить меня шифрованной телеграммой".
     Получив  указание,  Окладский  срочно выехал в Петербург  к новому шефу
департамента полиции. Конечно, точно в  назначенный час он робко  позвонил в
подъезде квартиры Дурново. Конечно, он был допущен и встречен самым любезным
образом.
     Они сидели вдвоем в роскошном кабинете будущего министра внутренних дел
империи - коренастый, невысокий Окладский, которому тогда не было и тридцати
лет, и сухощавый,  элегантный, сильно надушенный Дурново, заменивший Плеве и
успешно делающий карьеру. На круглом журнальном столике стыл  чай, налитый в
тонкие, синие с золотом, чашки  императорского фарфора. Хорошенькая, отменно
вышколенная горничная в кружевном  фартучке  и  наколке принесла  по  звонку
хозяина варенье и неслышно удалялась из кабинета, даже не взглянув на гостя,
- от нее давно была отобрана секретная подписка, и она отлично знала, у кого
служит  и  с чем  эта служба  связана. Она уже  привыкла к самым неожиданным
гостям в этом кабинете. Надменных, модно одетых дам с затейливыми прическами
здесь сменяли люди  в смазных сапогах и  кепках,  студентов  сменяли пожилые
дамы, похожие на старых учительниц, дам - журналисты с развязными манерами и
золотыми пенсне,  журналистов - какие-то бритые актеры в котелках, с наглыми
физиономиями и неестественными, как бы выдуманными, голосами актеров - самые
обычные  дворники в белых фартуках с медными  бляхами на  груди, дворников -
люди  неопределенного  возраста,  в  гороховых  пальто,  с  цепкими,  всегда
беспокойными, вороватыми глазами.
     - Итак, голубчик, я, право,  рад с вами познакомиться, - ласково  тянул
Дурново,  не сводя глаз с  Окладского, скромно сидевшего перед ним. - Я имею
самые,  гм... самые лестные  референции о  ваших действиях,  гм...  о  вашей
похвальной деятельности в Тифлисе...  И это так  понятно!.. На смену горячей
молодости и ее заблуждениям пришла мудрая  зрелость, осознана ценность жизни
и ее радостей, а вы еще так молоды, голубчик, и у вас так много впереди... А
за царем служба не пропадает, хороший вы мой, надеюсь, вам это понятно?..
     - Я  в этом  не сомневался,  ваше  высокопревосходительство, -  ответил
Окладский. - Служу всей душой, хоть и жизнью своей рискую... Сами знаете, на
канате над пропастью хожу...
     -  Ну зачем же такой пессимизм, к чему? -  воскликнул  Дурново. -  Ведь
Ивана  Окладского давным-давно  нет, о нем  все  забыли,  уверяю  вас.  Есть
никому, решительно никому  не известный  Александров...  Какая  же пропасть,
голуба моя?..
     -   Позвольте   сказать,  ваше  высокопревосходительство,  -  произнес,
кашлянув в  кулак, Окладский.  - Александров - это тоже не сахар после  всех
лет в  Тифлисе... Крестников-то  и там  набралось немало... А ведь у  ихнего
брата революционера, сами знаете, какая между собою связь... Что там Тифлис!
С каторги умудряются сообщить насчет всякого, кто у них из  доверия вышел...
А уж если прознают - смерти не миновать... Пощады не жди...
     - Так это если прознают, как вы выражаетесь, - возразил  Дурново.  - Но
ведь  и мы  с вами  не  дети,  симпатичный вы мой, не детки...  И,  беря  во
внимание  ваши  соображения касательно  дел тифлисских,  не имею возражений,
чтобы покончить и с Александровым...  Бог  с ним, с голубчиком, пусть умрет,
как умер Иванов, а  до  Иванова - Окладский... Помянем их  добрым  словом, и
дело с концом... Чем, например, плоха фамилия Петровский? А?..
     - Оно бы лучше, - согласился Окладский.
     -  Вот и отлично, -  улыбнулся Дурново.  -  Ну, а теперь,  дорогой мой,
перейдем к делу. Мне очень нужен человек, человек  надежный, умный,  ловкий,
из рабочих.  И потребен  мне  такой человек для дельца  весьма  деликатного,
такого дельца, где  сноровка нужна, чутье, такт, знание революционной среды,
нравов,  так  сказать, всех  этих завихрений,  всей  этой философии... Одним
словом, мне нужны вы. В Тифлисе вам больше делать нечего, да и правы вы, что
и  опасно там  продолжать...  Ну,  а  здесь, в столице, человек  - иголка  в
сене... Так вот, образовался тут этакий кружок Истоминой.  Весьма опасная, я
вам скажу, особа... Ставка - террор. Дело вам, если не ошибаюсь, знакомое?
     - Был грех, - коротко ответил Окладский.
     -  Вот, вот.  С этой  Истоминой  связана  целая группа  лиц.  Тут,  как
водится,  и студенты, и всякие там врачи, и  профессиональные возмутители, и
ниспровергатели...  По моим данным, мадам Истомина весьма тянется к рабочему
классу, к пролетариям, так сказать... Вот я и хочу пойти навстречу этой даме
и рекомендовать ей пролетария... в вашем лице. А?..
     - Что  ж, если нужно... - задумчиво  произнес Окладский. - Только, ваше
высокопревосходительство, мне тогда и впрямь пролетарием надо стать... Одним
словом,  поступить  на  завод.  Механик  я  неплохой...  А  так,  без этого,
нельзя...
     - Разумно!.. Я именно так и  полагал поступить... Очень рад, что у  нас
мысли сходятся... Мы устроим вас на работу... И получать будете недурно.
     - На заводе или  у вас? - прямо  спросил Окладский  и  поднял  глаза на
Дурново,  так  что  тот  даже  на  мгновение  смутился и, подумав  про себя:
"Однако!", поспешил ответить:
     - Ну, разумеется,  у нас. А уж  то, что вы на заводе  заработаете, это,
согласитесь, возглавляемого мною департамента  не касается... С сегодняшнего
дня, господин... да, Петровский, вот именно, Петровский, ваш  штатный  оклад
сто  пятьдесят рублей каждомесячно. Надеюсь, вы  улавливаете, что это - черт
возьми -  сумма?!  Это  ровно втрое против того,  что  вы имели, голубчик, в
Тифлисе... Итак, в добрый час!..
     ...А  через  некоторое  время  Дурново  письменно  докладывал  министру
внутренних  дел,  что  Петровский, получивший  в  охранке  кличку  "Техник",
успешно выполняет задания по кружку Истоминой.
     Дурново  сообщил,  что  Техника  удалось познакомить с  членами  кружка
Истоминой  через  некоего   Миллера-Ландезена,  также  являвшегося   агентом
охранки.
     11 февраля 1890 года Дурново писал:
     "Что касается  нашего  Техника, то  до сего  времени к  нему  никто  не
являлся,  чем, несомненно,  доказывается  чрезвычайная  осторожность здешней
компании".
     14 марта того же года Дурново радостно докладывает:
     "В течение  этого  времени и наш Техник начинает выступать на сцену. 20
февраля, более нежели через месяц  после отъезда Ландезена, к Технику явился
студент  Бруггер,  квартира которого  служила  местом  свидания Ландезена  с
Фойницким.  Бруггер  заявил,  что  одна  дама   очень   интересуется  с  ним
познакомиться, беседовал о рабочих и пригласил  его прийти 4 марта к себе. В
назначенный день Техник посетил Бруггера, который снабдил его революционными
книжками и  просил Техника раздать  эти книжки рабочим. Серьезных разговоров
не  было, и Бруггер выразил намерение посетить Техника в  пятницу  16 марта.
"Я,  может быть, приду не один",  - прибавил он. Так как я могу  видеться  с
Техником только  у  себя  на квартире,  то  мне приходится  избегать  частых
свиданий,  ибо  квартира  моя известна  очень  многим и  Техник  легко может
попасться".
     26 апреля Дурново докладывал министру:
     "На