а в  то  время, когда он  подписывал traspaso. Хоб
вписал Милар в порыве  благорасположения. Они с Милар  пошли к адвокату Хоба
-- Энрике  Гуашу,  в  порт  Ибицы.  Кажется,  что-то  было  не  в порядке  с
формальностями, и traspaso пришлось составлять  заново. На  самом деле  надо
было лишь уточнить кое-какие даты. Гуаш показал, где надо подписать.
     --  Вот тут. Propietario.  И propietaria ,
если желаете.
     Хоб  заколебался. До  сей  минуты он и  не  предполагал, что впишет имя
Милар в документ. К фазенде, приобретенной задолго  до встречи с  ней, Милар
не имела ни  малейшего отношения. Но она  выглядела весьма привлекательной в
то  утро  --  великолепное,  искрящееся  утро  Ибицы,  когда  довольно  лишь
вздохнуть  полной  грудью,  чтобы ощутить  себя бессмертным.  К тому  же они
вдвоем очень  славно ладили в последние дни. В тот день Хоб был влюблен, как
уже несколько недель. Для него это рекорд.
     А  после, естественно,  иллюзии развеялись. У Милар есть странная черта
-- она очаровательна, даже загадочна, пока не узнаешь ее поближе. А после --
раздражает до невозможности. Их лучшим периодом было бессезонье, пока летнее
солнце и карнавальная атмосфера острова не довели Милар (тогда еще звавшуюся
Джени) до легкого помешательства -- вернее,  до более крутого,  чем  обычно.
Это случилось еще до ее интрижки с Ребеккой, эрзац-баронессой из  Голландии,
когда  Милар  только-только начала  открывать  в  себе лесбийскую сущность и
разочарование тяжким  грузом  обрушилось на Хоба, отнюдь  не поддерживавшего
подобные вольности  и  все еще цеплявшегося  за  устаревший  комплект:  один
мужчина и одна женщина.
     Но все  это  пришло позже. А в  тот  момент, в кабинете адвоката Гуаша,
были лишь остров Ибица и вечная юность, в целом мире  лишь ты да я, деточка,
и лети оно все к чертям, да, дорогая, поставь свою подпись вот тут, мы будем
вместе владеть райским уголочком.
     Теперь же  прошли  годы,  и все  это  излагал Хобу  за вторым  ленчем в
"Келлар  Каталан" Гуаш -- толстый, круглый, веселый,  умудренный, женатый на
хворой женщине и состоящий в связи со шведкой-алкоголичкой, владеющей лавкой
сувениров в порту. Он подтвердил подозрения Хоба:
     --  Нет,  дон Эстебан  не  мудрил с traspaso. Сомневаюсь  даже,  что он
заглянул  в документ, когда подписывал. Подобные раздутые  в финале  платежи
уходят корнями еще в Древний Рим. Я бы не сказал, что это противозаконно, но
ставит тебя в неловкое положение. Надо было тебе настоять, чтобы я вычеркнул
пункт насчет раздутого платежа, а  уж после подписывать. Конечно,  тогда  ты
меня  толком не знал, зато знал дона  Эстебана. Вернее, считал,  что знаешь.
Видишь ли, они требуют уплаты миллиона песет точно в срок, пятнадцатого июля
сего года. Или ты лишаешься земли.
     --  Я  прожил  там  пять   лет,  --  заметил  Хоб.   --   Сделал  массу
усовершенствований. Неужто они и правда на такое пойдут?
     --  Весьма опасаюсь,  что да. Это  их право. У тебя в  запасе месяц без
пары дней. Но что такое миллион песет для американца, а? Извини, я  неудачно
пошутил.  Я  же  знаю твои  обстоятельства. У тебя ровно двадцать семь дней,
чтобы собрать деньги, заплатить и перевести все на  свое имя. Все сводится к
Десяти тысячам долларов без малого. Есть они у тебя?
     Хоб покачал головой.
     -- А одолжить можешь?
     -- Сомневаюсь. Вот разве что...
     -- Весьма  сожалею, --  жизнерадостно сообщил Гуаш. --  А как  думаешь,
раздобыть сумеешь?
     --  Непременно  раздобуду, --  заявил  Хоб  куда  более  уверенно,  чем
чувствовал себя на самом деле.
     -- Постарайся  раздобыть их до  очередного витка  девальвации, неважно,
выиграешь  ты  от нее или  проиграешь.  Должен с  прискорбием сообщить,  что
оттянуть  платеж не удастся.  Оттянуть,  я  правильно  выразился?  Разве что
сумеешь убедить дона  Эстебана  передумать.  Но  я сомневаюсь, что  это тебе
удастся.  Со  времени  удара он стал совсем слабоумным, попал  под каблук  к
жене, жуткой Ампаро, ты еще не знаешь ее мамашу, этого костлявого священника
из  Сан-Хуана  и   двух  сынишек.  Знаешь,  что  они  хотят  продать   землю
"Спортклубу"? Тот  предлагает  им чертовски  много  денег.  Тебе  просто  не
повезло, что ты выбрал  фазенду с лучшим видом на всем острове. Ужасно жаль,
что ты  не можешь продать вид и оставить себе все  остальное. Добудь деньги,
Хоб,  и  позаботься,  чтобы  Милар  подписала  отступную,  это  тоже  крайне
необходимо.
     Хоб  вернулся на  фазенду. Не  стал  разговаривать  ни с  кем -- даже с
близнецами  Рафферти из Лос-Анджелеса,  друзьями  его сестры, подстригавшими
виноградную лозу, даже с Амандой, подружкой Моти,  манекенщицей  из  Парижа,
занимавшейся  на кухне приготовлением карри. А направился прямиком к себе  в
комнату. В  свою собственную, личную комнату, стоящую особняком от остальных
комнат виллы, где время  от времени останавливалось  до дюжины его друзей  и
подруг. Его комната представляла собой голый куб с чисто выбеленными стенами
и небольшим  балкончиком. Вид  оттуда был замечательный. Открыв  французские
окна,  через  седловину  между  дальними  горами  можно  было  вглядеться  и
различить узкий  синий проблеск моря, обрамленный цветами миндаля, благодаря
деревьям,  растущим  под  самым  окном. Хоб критически оглядел  этот  вид  и
попытался убедить  себя,  что вид  уж чересчур, ненатурально красивый, но не
преуспел  в этом.  Пейзаж  нравился  ему как есть. Взор  Хоба изучил  каждую
складку  местности,  каждое  дерево  и  пригорок собственной  земли,  каждый
algorobo в полях, каждое миндальное дерево в саду. Что ж, придется раздобыть
десять тысяч и получить отступную.
     К сожалению, в это самое время  его финансы  пели романсы. Вообще-то он
никогда не  греб деньги лопатой, но в это время с ними  было  особенно туго.
Детективное агентство "Альтернатива"  зарабатывало не слишком много.  Правду
говоря, оно  работало в  убыток.  Хоб  едва-едва  сводил  концы  с  донцами,
наскребая деньги на  уплату налогов, взятки,  канцпринадлежности и  наличные
для оперативников.  В конце  этого  года все сложилось в чистый убыток, да и
предыдущий был немногим лучше.
     Ну,  по крайней мере, с Милар будет  проще. Она как  раз домогается его
возвращения в  Америку, чтобы  получить от него иудейский  развод. Похоже на
то, что  родители Шелдона, ее будущего супруга,  бухгалтера  по налогам,  --
ортодоксальные  иудеи --  настаивают на  ортодоксальном  иудейском  разводе,
прежде чем дать  свое благословение. А их  деньги,  хоть о  них  никто и  не
упоминал, идут в одном конверте с их благословением.
     Когда она просила о приезде, Хоб отбивался. Они ведь и так разведены по
закону,  так  к чему  же  разводиться еще  раз? Вдобавок  Хобу  не  хотелось
возвращаться  в Нью-Джерси и в Нью-Йорк.  Во-первых, потому  что  это  стоит
денег.  А  во-вторых, с ним в столичных городах  вечно  случается что-нибудь
скверное.   У  него  сложилось  впечатление,  что  сейчас   покидать  остров
неблагоразумно. Но его к этому вынудили.
     Наскрести средства даже на авиабилеты оказалось  нелегко, но он кое-как
выкрутился, по  мелочи  задолжав  всем  друзьям  и  ссудившись целыми  тремя
сотнями долларов у богатого английского актера, жившего  по соседству.  Тому
пришлось не по вкусу, что его так подоили, но ссуду он все же дал.
     Затем  Хоб заказал билеты  до  Иберии,  послал Милар  телеграмму, чтобы
ждала  его и приготовила все к разводу, после  чего распрощался с островом и
домом. При  всем при том у него  осталось курьезное ощущение,  что это Ибица
покидает его, а не наоборот.

        "ГЛАВА 3"

     Полет прошел без происшествий. Прибыв в аэропорт Кеннеди, Хоб подошел к
стойке "Иберия Эрлайн", чтобы  поинтересоваться, нет ли для него весточки --
просто на случай, если Гарри Хэм выудил  какие-нибудь ошеломительные новости
касательно ситуации с traspaso. Никаких вестей не оказалось.
     Покончив   с  этим,   Хоб  автобусом  поехал  в   Снаффс-Лендинг,  штат
Нью-Джерси.  В  Джерси ему  пришлось пересаживаться.  Дорога от  Кеннеди  до
Мейн-стрит в Снаффс-Лендинге отняла почти пять часов.
     Снаффс-Лендинг -- невзрачный городишко на  западном берегу реки Гудзон,
втиснувшийся  между  промозглым  Хобокеном  и  вгоняющим  в  тоску  Западным
-Нью-Йорком.  В  запасе у Хоба  оставалось менее десяти  минут,  так что  он
двинулся прямиком в  дом раввина на Западной Мейн-стрит, находившийся в трех
кварталах от бывшей конторы Хоба и недалеко от его снаффс-лендингского дома,
который он уступал Милар в обмен на отступную от К'ан Поэта.
     Как только он  переступил  порог, жена  раввина ввела  его в  приемную,
пропахшую  гуталином  и  картофельными оладьями,  где  дожидалась  Милар  --
высокая,  миловидная, облаченная в строгий деловой  костюм  и  полинезийское
ожерелье из акульих зубов  поверх хлопчатобумажной майки с Микки Маусом -- в
стиле одежды она всегда довлела к оксюморонам. Экс-муж и экс-жена обменялись
строго официальным рукопожатием, но с улыбками, демонстрирующими, что они не
таят друг на друга никакой злобы. Настал момент для невзыскательных шуточек,
банальностей вроде "Как я  вижу, жизнь в разводе тебя устраивает", поскольку
со времени настоящего гражданского развода прошло уже  шесть месяцев. Однако
Хоб не мог выдать ни единой остроты -- просто смешно, как они покидают тебя,
когда  нужны  более всего, а Милар тоже  не делала шагов навстречу, чувствуя
себя неловко,  потому что  на  иудейский  развод ее  вынудила мать  Шелдона,
твердившая, что без упомянутого действа не позволит сыну жениться  на Милар.
Единственное, что пришло Хобу  в голову: "Ну вот,  два года совместной жизни
коту  под хвост", но он предпочел воздержаться от подобной реплики. А вместо
этого извлек отступную, врученную ему Гуашем,  и протянул ее Милар вместе  с
ручкой, проронив:
     -- Можно уж заодно покончить и с этим.
     Милар одарила его выразительным взглядом,  но  она сама  же согласилась
поставить подпись в  обмен  на прилет Хоба  обратно в  Нью-Джерси ради этого
развода. Да вдобавок он отдавал ей дом на Спрюс-стрит, хотя после пожара его
цена значительно упала. Милар сняла с ручки колпачок, скрипнула зубами и уже
собиралась отписать Хобу свою долю мечты об Ибице, когда жена  раввина вошла
в комнату и сообщила:
     -- Реб готов принять вас.
     --  Позже,  --  сказала  Милар,  вернув  ручку  и  документ  Хобу.  Они
последовали за женой раввина в кабинет.
     Там их дожидались двое невысоких бородатых мужчин в  черных широкополых
шляпах и крупный мужчина в ермолке  Великан в вышитой израильской ермолке  и
был  раввином,  более  тощий  из  двух  других  --  писцом,  а последний,  с
бородавкой на левой щеке, -- свидетелем.
     Как только Хоб вошел, писец взял лакированный ящичек красного дерева, в
котором   на   стертом  бархате  лежало  птичье  Перо  и  перочинный  нож  с
перламутровой рукояткой  и чернильницей из выдолбленного коровьего копыта. И
вручил вместе с содержимым Хобу. -- Это зачем? -- осведомился Хоб.
     -- Он дает это вам в качестве дара, -- пояснила жена раввина. -- Видите
ли, вы  должны были бы принести собственное перо, чернила и пергамент, как в
древние времена, но сейчас так уже никто не делает. Кто в  наши дни слыхал о
гусиных перьях, кроме профессиональных писцов? Так что он дает их вам, чтобы
они были вашими, чтобы вы могли одолжить их жму, чтобы он мог написать "гет"
-- пергамент о разводе. А когда  все будет  закончено, вы  подарите ему  его
ручки  и  чернила  обратно.  --  А  если я  захочу  оставить  перо  себе? --
осведомился Хоб.
     -- Не  глупите, -- возразила  жена  раввина. -- Вот, наденьте  ермолку.
Ступайте, вас ждут.
     -- Дракониан... -- произнес раввин. -- Разве это еврейская фамилия?
     -- Мы получили ее на Элис-Айленде, -- ответил Хоб. --
     То есть мой дед ее принял.
     -- А какова ваша настоящая фамилия?
     -- Драконивицкий.
     -- А почему он поменял ее на Дракониан?
     --  У  нас в  семье бытует  мнение,  что  дедушка,  наверное,  встретил
армянскую  иммиграционную  служащую,  не устоявшую перед искушением. Но это,
конечно, только домыслы.
     Раввин пожал плечами. Деньги  уплачены, и, если эти  люди желают  вести
себя как мешуга , это их личное дело.
     -- А вы Ребекка Фишковиц? -- повернулся он к Милар.
     -- Я поменяла фамилию, -- доложила та. -- Меня зовут Милар.
     -- Это имя или фамилия?
     -- И то и другое.  Или ни то, ни другое. -- Она улыбнулась, в очередной
раз сумев посеять замешательство..
     -- Милар  -- это  ведь  какой-то пластик, не так ли? -- поинтересовался
раввин.
     -- Очень симпатичный пластик, -- ослепительно улыбнулась Милар.
     Тут  раввин решил, что  хватит пустых  разговоров, и  перешел  к  делу.
Спросил  у Хоба, в самом  ли деле он хочет  развестись  с этой женщиной. Хоб
сказал, что да. "Но,  -- продолжал  раввин, -- нет  ли возможности,  что  со
временем вы передумаете?"  -- "Невозможно", -- заявил Хоб. Раввин спросил  в
третий  раз,  и  в  третий раз  Хоб  отказался.  Затем  наступила  та  часть
процедуры, в  которой  Милар  должна была трижды  обойти  вокруг  него.  Она
совершила эти три  витка со своей обычной  грациозностью. Хоб отметил, что в
день  развода  она выглядит более лучезарно,  чем в день свадьбы. "Наверное,
примета  времени",  --  решил он.  Затем последовало  возвращение серебра --
древнего  выкупа   за  невесту,   представленного  здесь   пятью  блестящими
четвертаками,  которые  Милар  приняла  с ухмылкой.  И, наконец,  прозвучали
слова, доставляющие счастье такой же массе народа, как  и слова о заключении
брака. "Я развожусь  с тобой, я развожусь с тобой, я развожусь  с тобой", --
было произнесено и троекратно  повторено Хобом. А затем раввин провозгласил,
что  по  иудейскому  закону они более не женаты,  и передал им гет, каковой,
согласно традиции, разорвал почти надвое.
     Выйдя из дома раввина вместе, они зашагали по Западной Мейн-стрит туда,
где Шелдон дожидался Милар в своем "Форд-Рейнджере". В данный момент Хоб был
не в настроении беседовать с Шелдоном, так что распрощался с, Милар на углу.
И только тут вспомнил о traspaso.
     -- Ах да,  traspaso, -- встрепенулся  он, снова вручая документ и ручку
Милар. Та взяла их, сняла колпачок с ручки и заколебалась.
     --  Вообще-то  нам  эта  формальность  не  нужна.  Я  знаю,  что  земля
принадлежит тебе, она ведь принадлежала тебе еще  до нашей встречи. Ты же не
думаешь, что я собираюсь обратить это во вред тебе, а?
     --   Конечно,  нет.  Но  ты  же  знаешь   эти  испанские  суды.  Просто
формальность.
     --  Пожалуй,  -- Милар  нацарапала  свою подпись и  вернула документ  с
ручкой Хобу. -- Береги себя, Хоб.
     -- Ты тоже, Милар.
     Она повернулась, чтобы уйти, но задержалась снова.
     -- А, кстати! Тебе звонил Макс Розен.
     -- Макс Розен? Кто это?
     -- Он сказал, что ты вспомнишь морских ежей на побережье Са-Коместилья.
     -- А-а-а! Точно. И чего же он хочет?
     -- Он хочет, чтобы ты ему позвонил. У меня тут где-то его номер.
     Пошарив  у  себя  в  сумочке, Милар отыскала  салфетку  с  нью-йоркским
телефонным  номером,  расплывчато  записанным лавандовой  губной помадой,  и
вручила ее Хобу.
     -- До свидания, Хоб. Спасибо за развод.
     -- До свидания, Милар. Спасибо за traspaso.
     Она радостно  ему  улыбнулась  и  зашагала к "Форд-Рейнджеру"  Шелдона,
стоявшему  у обочины.  Хоб проводил ее взглядом, не  испытывая даже  желания
вздохнуть.
     И все же... Два года совместной жизни коту под хвост.

        "ГЛАВА 4"


     Покинув Милар на углу Стейт- и Мейн-стрит, Хоб направился в свою бывшую
контору, где  занимал  одну  комнату  в  апартаментах  дантиста. Прошло  уже
несколько лет с тех пор,  Как он  прекратил выплачивать аренду, но помещение
пока  так  никто  и  не  занял.  Табличка над  дверью  по-прежнему  гласила:
"Дракониан   Частный   детектив   Специалист   во  всем.  Конфиденциальность
гарантируется". Вскарабкавшись  по  лестнице, он  прошел  по  коридору  мимо
кабинета дантиста слева --  "Гольдфарб, хирург-ортодонтолог, король прикуса"
-- к двери с  декоративным стеклом  в конце коридора. Снаружи было написано:
"Дракониан, Ч.Д.". Хоб открыл ее своим ключом.
     Сквозь  окно, обращенное к  Стейт-стрит  и реке  Гудзон, сочился  серый
осенний свет. В конце короткого коридорчика находилась тесная  комнатушка  с
потрепанным  дубовым столом и  вертящимся  стулом.  Слева  от  стола  стояло
кресло, а справа -- стул с прямой спинкой. У левой стены высился картотечный
шкаф с четырьмя ящиками. На одной стене, крашенной пожухлой зеленой краской,
висела  копия  портрета Миннегаги,  Дочери Смеющихся Вод. Как ни странно,  с
этой картиной  у Хоба  не  было  связано  никаких воспоминаний.  Он даже  не
помнил, откуда она тут взялась. Подозревал, что это Милар приложила  руку --
повесила, а  он  и  не видел. А  еще  древняя  портативная  пишущая  машинка
"Смит-Корона"  на сером  войлочном коврике. Она тоже  значила для Хоба очень
мало -- фактически говоря, даже меньше, чем картина.
     Хоб  уселся  за стол, пожалев, что  не носит фетровой шляпы, а то можно
было бы  повесить  ее на  стоящую в углу  вешалку. К появлению вешалки  тоже
приложила руку Милар. Самочувствие Хоба колебалось где-то между опустошенным
и дерьмовым. В отличие  от первого, второй развод  с Милар  не вызвал у него
приподнятого  настроения.  Настало  время  возвращаться в  Европу,  хотя  он
только-только прибыл сюда.
     Но  ему еще предстоит  работа. Необходимо  раздобыть деньги. Собственно
говоря, ради этого он и вернулся в Соединенные Штаты. Дело с Милар было лишь
попутным дополнением. Вот только где же раздобыть деньги?
     Морские ежи. Разумеется, помнит. У побережья Са-Коместилья.
     Макс гостил у Карло  Луччи  -- ушедшего от дел текстильщика  из Милана.
Луччи поселил Макса в гостевом коттедже в своем поместье Сон-Ллуч, рядом  со
старым свинцовым рудником, неподалеку от Сан-Карлоса. Хоб познакомился с ним
в "Эль Кабальо Негро", "приемном" баре в Санта-Эюлалиа Конечно, все это было
еще до  Милар,  когда  Хоб  жил с Кейт  и детишками. В то лето Найджел Уитон
отлучился  с  острова  проворачивать какой-то безмозглый  план в Белизе. Без
Най-джела  лето  выдалось совсем спокойным. Макс  Розен, тогда работавший  в
Нью-Йорке  театральным  агентом, приехал на Ибицу провести отпуск, арендовал
на  месте яхту у  Техасского Тома Джордана и приглашал  кучи гостей провести
денек в  море; Хоб  оказался в числе  приглашенных. Яхта  представляла собой
тридцатифутовый  катамаран,  который  Техасский  Том  построил  собственными
руками, потом отправился в Катманду и больше не возвращался В то лето у Хоба
времени было невпроворот. Так что в конце концов он решил частично убить его
с Максом на катамаране.
     Однажды они стояли на  якоре неподалеку от пляжа в  Са-Коместилья. Макс
захватил готовый ленч из ресторана Хуанито -- не Хуанито Эстебана, а Хуанито
Альвареса из  Барселоны.  Холодная  жареная  курица,  картофельный  салат  и
зеленый салат. Макс лишь посетовал, что не хватает доброй закуски.
     -- Тебе нужна закуска? -- уточнил Хоб. -- Спрашиваешь! Ну так что?
     -- Отложи ленч минут на десять. Я добуду тебе закуску.
     Макс -- дюжий здоровяк в  белом пиджаке и  слаксах,  купленных  в  ряду
бутиков  в  порту Ибицы, -- встал и огляделся. От берега  их  отделяло футов
пятьдесят воды.
     -- И куда же ты направишься за этой  закуской? -- поинтересовалась одна
из девушек.
     -- Не ломай над этим свою очаровательную головку, -- отозвался Хоб, уже
раздевшийся до  плавок. Натянул  маску,  а  с  ластами возиться  не  стал --
глубина не  превышала десятка футов. Он  не  забыл прихватить авоську и пару
брезентовых рукавиц. Затем прыгнул за борт и устремился ко дну.
     В  прозрачной  воде  песчаное  дно  сверкало  белизной.  По  нему  были
разбросаны темные предметы  величиной с блюдце. Ныр