Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
румяном лице (да, не обделил бог красотой), первым делом начала угощать
парным молоком Григория - полнехонькую, с шапкой пены налила кружку.
- Пей, пей! Хорошо молочко-то из-под коровы. Надо бы тебе кажный раз к
нам приходить к доенке - сразу бы эту бледность скинуло.
Самовар вскипел быстро (все быстро делается, когда Григорий в доме), и
Михаил сам принялся накрывать на стол.
К самому чаю вернулись с реки Вера с Анкой. Крик от радости на весь
дом: "Дядя Гриша пришел!" - затем почти вслед за ними пожаловала Лариса. Эта
всем обличьем, всеми повадками была в Клевакиных, а вот нюх на обед, на чай
- от ихнего Федора. Тот, бывало, где бы ни шатался, ни проказил, а к жратве
как из пушки. Но Лариса при виде дяди неподдельно, по-хорошему улыбнулась, и
это сразу примирило Михаила с дочерью.
Самую неслыханную доброту, однако, выказала Раиса - "бомбу" на стол
выставила.
- Берегла к бане, да ладно, ноне жарынь такая - кажный день баня.
Григорию Михаил налил только для приличия - в рот не берет, но, чего
никогда не случалось, - Раиса попросила для нее плеснуть. И тут Михаил
ничего не мог поделать с собой - отмяк сразу. Что ты будешь делать с ней, с
дурой... Такой уж характер. Сама не рада, а сказать прямо: виновата - ни за
что. Как угодно будет перед тобой оправдываться - ползком, на коленях,
делом, но только язык не повернуть в твою сторону. По крайности на первых
порах.
Чтобы пристать к мужнину берегу, стать на его якорь, начала загребать
чуть ли не от Водян.
- Вы думаете, нет чего своей башкой? Картошка-то, не видите, вся
сгорела. - Это слово к дочерям.
- Чего о ней думать? - фыркнула Лариса. - Не у нас одних сгорела - у
всех.
- У всех! Все-то, может, помирать собираются, и ты вслед за има?
Сколько вам отец говорил: поливать надо.
Ого! - ухмыльнулся про себя Михаил.
- Сегодня чтобы у меня тридцать ведер было наношено! - И вдруг на свою
любимицу, на Ларису, которая в это время носом передернула: - Тебе, тебе
говорю! Кой черт носырей-то задергала. Не кивай, не кивай на Веру-то,
Вера-то целый день на жаре как проклятая работала, а ты ведь со своей лежкой
забыла, что и за работа такая. Раз, говоришь, у тебя давленье, дак
давленье-то не скоком в клубе лечат, а работой. В старину-то люди до упаду
робили, ни про како давленье не слыхали.
- В старину-то давленье-то не мерили! - весело рассмеялась Вера. - И
аппаратов таких не было. Досталось и Вере:
- А ты ротище-то попридержи. Не ворота у тебя, не телега едет. У отца
рука болит, сколько в бане не мылся, а они, кобылы, и не подумают.
- Подумаем, подумаем! - опять с той же прытью отозвалась Вера. - Везде
воды наносим. Только нервные клетки береги, Федоровна!
- А ты брось мне эту привычку! - Раиса не закричала, вся просто
затряслась, надо же на ком-то сорвать злость. - Завела: Федоровна,
Федоровна! Мати я тебе, а не Федоровна.
- Ну уж и пошутить нельзя.
- Нельзя! Все с шуток начинается, да слезами кончается.
- Хорошо, мам! Твое ценное указание будет выполнено. И со своей стороны
берем дополнительное обязательство: вместо тридцати ведер принесем сорок.
Михаил примиряюще махнул рукой:
- Ладно, завтра насчет воды. Сегодня, говорят, кино интересное.
- Вот, вот! - запричитала Раиса. - Завсегда у Нас так: мати что ни
скажет, все не так, се неладно. Да разве будет у нас что хорошо в дому...
- Папа, папа! - Вера всплеснула руками. - А дядя-то Гриша...
Все глянули на угол стола, туда, где недавно сидел Григорий. И все
увидели: нет Григория. Всегда вот так: войдет неслышно и уйдет неслышно.
А может, так и надо? - подумал Михаил. Чего ему с нами делать? Склеил,
слепил ихний семейный горшок, давший трещину, вспрыснул всех живой водой - и
живите на здоровье.
Непонятный человек, хоть и брат родной! С одной стороны, как малый
ребенок, как дурачок блаженный, а с другой, как подумаешь хорошенько, -
умнее его на свете нет.
^TГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ^U
"1 "
Выдохлась наконец дневная жара - полегче стало дышать.
На Раису напал трудовой зуд - это всегда случается после очередной
домашней перебранки, - начала все перетряхивать, все перелопачивать: мыть
полы, заново переставлять мебель, подметать заулок. А ему что делать?
Для видимости потолкался по дому, туда-сюда заглянул, обошел усадьбу,
прошелся с дочерьми до колодца и кончил тем, что отпустил их в клуб, а затем
и сам пошел.
Кино уже началось - Михаил еще на крыльце услыхал рев и грохот,
доносившийся из зрительного зала, - не иначе как военную картину показывали.
Он постоял-постоял в пустом фойе и пошел в читальню, в которой еще
недавно хозяйничали ребятишки и молодежь. Журналы и газеты вразброс по всему
столу, на полу опрокинутые стулья, рваная бумага, песок и, конечно, настежь
двери: всем скопом, всем стадом кинулись на выход, когда раздался звонок.
Михаил плотно прикрыл двери, поднял с полу стулья, навел кое-какой
порядок на столе и только после этого подошел к списку погибших на войне.
Сто двадцать восемь человек. Целая рота. Это только те, что не
вернулись с фронта. А ежели к ним прибавить еще тех пекашинцев, которые
приняли смерть во время войны тут, на Пинеге, - кто от работы, кто от
голода, кто от простуды на сплаве, кто от пересады в лесу? Разве они не
заслужили того, чтобы тоже быть в этом списке? Разве не ради родины, не ради
победы отдали свои жизни?
Тоня-библиотекарша (это она рисовала список) поначалу размахнулась
круто - за версту видать первые фамилии. А потом увидела - бумаги не хватит,
и начала мельчить-лепить так, что последние фамилии без очков и не
прочитать.
Ивану Пряслину в этом списке тоже не очень повезло (Тоня еще на букве
"н" включила тормоза), но Михаил уже привык - сразу уперся глазом в
отцовскую фамилию.
Где-то он читал или в кино видел: тридцатилетний сын в трудную минуту
смотрит на карточку молодого безусого паренька, каким был его отец, убитый
на войне, и просит у него совета.
Помнится, это до слез прошибло его тогда, и с той поры не было случая,
чтобы он, подойдя к этой пекашинской святыне, не подумал бы, что и он уже
чуть ли не в полтора раза старше своего отца. А все равно, глядя на родное
имя, выведенное от руки черными, уже полинялыми чернилами, он чувствовал
себя всегда маленьким недоростком, тем лопоухим пацаном, каким он провожал
отца на войну...
"2 "
После разговора с отцом у Михаила всегда легчало на душе. Он выходил из
читальни как бы весь, с ног до головы, омытый родниковой водой.
Сегодня этого привычного ощущения не было. Почему? Неужели все дело в
Коте-сопле, подслеповатом племяннике Сусы-балалайки, который под парами
незванно-непрошенно вкатился в читальню? Михаил, конечно, тотчас выставил
его вон - не смей, мразь эдакая, с пьяным рылом к святыне! - но настроиться
на прежний лад уже не смог.
А может, подумал он, шагая по темной деревне и вглядываясь в освещенные
окна, из-за осени все это? Из-за того, что осень опять подошла к Пекашину?
Сколько лет уже как кончилась война, сколько лет прошло с той поры, как
отменили налоги и займы, а его все еще и доселе с наступлением августовской
темноты будто в ознобе начинает трясти. Потому что именно в это самое время
начиналась, бывало, главная расплата с налогами и займами.
Михаил прошел мимо своего дома - хотелось хоть немного успокоиться - и
вдруг, когда стал подходить к старому дому, понял, отчего у него муторно и
погано на душе. Оттого, что не в ладах, не в согласии со своими. С Петром, с
братом родным, за все лето ни разу по-хорошему не поговорил. Парень
старается, старый дом, сказывают, перетряс до основанья, а он даже не
соизволил при дневнем свете на его дела посмотреть. Да и с сестрой что-то
надо делать. Ну дура набитая, ну наломала дров и с домом и с этими детками -
да ведь сестра же! Какая жизнь вместе прожита!
Эх, воскликнул про себя Михаил, загораясь, вот вломлюсь сейчас
нежданно-негаданно и прямо с порога: ну вот что, ребята, посмешили людей - и
хватит! А теперь давай докладывай старшему брату что и как.
Он сделал полный вдох, как перед прыжком в воду, решительно оттолкнулся
от угла старого дома, откуда смотрел на знакомые занавески с кудрявыми
цветочками в домишке покойной Семеновны, налитые ярким электрическим светом
изнутри, и снова прилип к углу, потому что как раз в эту минуту из дома
Семеновны, громко разговаривая и посмеиваясь, вышли люди.
- Ну, спасибо, спасибо, Лизавета! Опять, слава богу, отвели душу.
- Бесстыдница, убежала-ускакала от нас - мы хоть помирай без тебя.
- Дак ведь не за границу ускакала, - ответил Лизин голос, - а вы не без
ног. Версту-то, думаю, всяко одолеть можете.
- Можем, можем, Лизавета! Теперь-то живем. Трудно первый раз тропу
проторить, а по натоптанной-то дороге и слепая кобыла ходит.
Понятно, понятно, сказал себе Михаил, старушонки из нижнего конца.
Видите ли, осиротели было, бедные, - негде языком почесать стало, когда та
из дому своего удрала. А теперь возликовали - можно и у Семеновны горло
драть.
А сестрица-то, сестрица-то какова! - продолжал заводить себя Михаил. Он
расчувствовался-расслюнявился, чуть ли не с повинной хотел заявиться. А она:
ха-ха-ха, заходите в любое время, а про дом-горемыку и думы нет.
Закипая злостью, Михаил круто сплюнул и пошагал домой.
"3 "
Дома все сияло и сверкало, как в праздник: и крашеный намытый пол, и
начищенный никелированный самовар, который в ожидании хозяина словно паровоз
бурлил на столе, и дорогая полированная мебель, отделанная медью. И блестела
и сверкала Раиса. За сорок лет бабе перевалило, на иную в ее годы и
взглянуть тошно, а этой никакие годы нипочем. Как молодая девка.
Михаил сам молодел в такие вечера. Он гордился своим новым,
по-городскому обставленным домом, всеми этими красивыми вещами, которые
окружали его, и, чего лукавить, гордился своей красивой румянощекой женой.
В нынешний вечер ничто не радовало его, ничто не ворохнуло сердце. И он
как перешагнул порог с насупленными бровями, так и сидел за столом.
- Что опять стряслось? Какая муха укусила?
Раиса спрашивала мягко, дружелюбно, но он только вздохнул в ответ. А
что было сказать? Как признаться в том, что вот он сидит в своем расчудесном
новом доме, а душой и сердцем там, в старой пряслинской развалюхе?
^TГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ^U
"1 "
- Где Лизавета? На телятнике все убивается?
Петр глянул сверху вниз: Анфиса Петровна. Стоит в заулке и, как рыба,
открытым ртом хватает воздух.
- Что случилось? - закричал он: Анфиса Петровна с ее здоровьем просто
так не прибежит.
- Как что? Разве не слыхал? Ведь те разбойники-то дом хотят рушить.
Сидят у Петра Житова, храбрости набираются...
Петр не слез - скатился с дома.
- А брат... Михаил знает?
Гневом сверкнули все еще черные, не размытые временем глаза.
- Черт разберет вашего Михаила! Не знаешь разве своего братца? Удила
закусил - с места не своротишь!
- Пойдем, - сказал Петр.
- Брат, брат... - плеснулся вдогонку плаксивый голос.
- Чего это он? - Анфиса Петровна посмотрела в сторону крыльца, где с
двойнятами нянчился Григорий.
- Больной человек - известно: всего боится, - уклончиво ответил Петр,
но сам-то он хорошо знал, чего боится Григорий.
"2 "
Редкий день не появлялся в ихнем заулке Егорша.
Крикнет снизу, махнет рукой: "Привет строителям! Помощников не треба?"
А потом своей прежней вихляющей походкой беззаботно, как будто так и надо,
подойдет к Григорию, поздоровается за руку, поглядит, потреплет своей
темной, загорелой рукой по голове детей, а иногда даже по конфетке даст...
И что бы надо было делать ему? Как разговаривать с этим подонком, с
этим подлецом? Вмиг спуститься с дома и бить, бить. Бить за Лизу, за деда,
за племянника, за дом, за все зло, которое он причинил им.
А Петр с места не двигался. Петр смотрел со своей верхотуры на этого
жалкого, суетящегося внизу человечка в нейлоновой, поблескивающей на солнце
шляпчонке, на то, как он заискивающе, по-собачьи заглядывал в глаза больному
брату, даже детям, угодливо оборачивался к нему, к Петру, - и каждый раз с
удивлением, с ужасом спрашивал себя: да неужели же это Егорша, тот неуемный,
неунывающий весельчак, который как солнце когда-то врывался в ихнюю
развалюху?
Да, брат-отец - Михаил. Да, Михаилом жила семья. Михаилом и Лизой. Но
что было бы с ними, со всей ихней пряслинской оравой, кабы не было возле них
Егорши?
Михаилу родина сказала: стой насмерть! Руби лес! И Михаил будет стоять
насмерть, будет рубить лес. И месяц и два не выйдет домой. А им-то,
малявкам, каково в это время? Им-то кто какой-нибудь затычкой заткнет
голодный рот? Их-то кто обогреет, дровиной стужу в избе разгонит?
И это было счастье для них, великое благо, что Егорша мот и сачкарь.
Все равно раз в десятидневку выйдет из леса. Хоть самый ударный-разударный
месячник (а им, этим месячникам, числа не было в войну и после войны), хоть
пожар кругом, хоть светопреставление. Под любым предлогом выйдет. А раз
выйдет - как же к ним-то не заглянуть?
И вот так и получалось: свои интересы, свои удовольствия, об ихней
ораве и думушки не было, а все чем-нибудь помог: то дровишками, то горстью
овса, который прихватывал у лошадей (лошадям, чтобы воз с лесом тащили, в
самые тяжкие дни войны выписывали овес).
Но дело даже и не в дровишках и горсти овса. Одно появление Егорши в
ихнем доме все меняло, все перевертывало.
Сидели, помирали заживо на печи - в темноте, во мраке (лучину экономили
- в лесу растет!), вслушивались в нескончаемый голодный вой зимней метели в
трубе, да вдруг на пороге Егорша.
Сейчас-то быть веселым да безунывным что. А ты попробуй смеяться,
скалить зубы, когда с голоду и холоду умираешь.
Егорша умел это делать - и в войну где он, там и жизнь.
Да и только ли в войну? А после войны, когда Звездоня пала, кто выручил
их? Конечно, Лиза, конечно, сестра пожертвовала собой ради них, да ведь и
он, Егорша, при этом не сбоку припеку был. Не важно, как у него это вышло,
что было на уме, но он, Егорша, взамен Звездони привел к ним новую корову.
И вот почему, когда они стали уходить из заулка с Анфисой Петровной,
заплакал, зарыдал больной Григорий: "Брат, брат, не горячись!.. Брат, брат,
не забывай, что сделал для нас Егорша..."
Нет, забыть, что сделал для них, для ихней семьи Егорша, нельзя.
Никогда! Даже на том свете. А с другой стороны, надо же что-то делать. Надо
же как-то обуздать его, спасать ставровский дом.
Анфиса Петровна не иначе как по старой председательской привычке сразу,
как только они переступили порог кухни, взяла в работу Петра Житова и Паху
Баландина - они тут были за главных: дескать, люди вы или не люди?
Опомнитесь! Что собираетесь делать?
- А чего мы собираемся делать? Чего? - пьяно икнул Петр Житов и вдруг
широко раззявил грязную, обросшую седой щетиной пасть, в которой редко, как
пни на болоте, торчали остатки черных, просмоленных зубов, захохотал: -
По-моему, ясно, чего мы делаем. Вносим свой вклад для борьбы с засухой.
Ликующий вой и рев поднялся в продымленной, как старый овин, кухне:
- Правильно, правильно, папа!
- А мне дак еще Чирик помогает, - ухмыльнулся Вася-тля, застарелый
холостяк с красными рачьими глазами, и вслед за тем начал вытаскивать из-под
стола черную упирающуюся собачонку нездешней породы - маленькую, кудрявую, с
обвислыми ушами. - Ну-ко, Чирко, покажи, как ты с засухой борешься.
- Цирковой номер в исполнении заслуженного артиста Василья Обросова и
его четвероногого друга-ассистента... - опять, к всеобщему удовольствию,
сострил Петр Житов.
- Я тебе покажу цирковой номер! - Анфиса Петровна схватила ухват от
печки, стукнула об пол.
Вася-тля то ли с перепоя, то ли ради забавы заорал на всю кухню:
- Чирко, Чирко, враги!
Собачонка отчаянно залаяла, а потом под общий смех и хохот залаял и сам
Вася-тля: встал на четвереньки и гав-гав - с подвывом, с выбросом головы, не
хуже своего песика.
И вот от этого содома, надо думать, и очнулся лежавший на голом топчане
возле двери справа Евсей Мошкин. Очнулся, поглядел вокруг ничего не
понимающими глазами.
- Робята, вы чего это делаете-то? Пошто вы свиньями-то да скотами
лаете, образ человечий скверните?
- Лекция во спасение души, - коротко объявил Петр Житов, а добродушный
Кеша-руль, тоже из застарелых холостяков-пьяниц, смущенно улыбаясь, сказал:
- А ты, дедушко, лучше выпей, не ругай нас. Ну?
Евсей трясущейся рукой взял протянутый стакан с красным вином.
- Ну, Евсей Тихонович, не знала, не знала я. Вот до чего ты дошел, с
кем связался...
- Грешен, грешен, Анфиса Петровна. Хуже скота всякого живу...
- Да ты, может, и на разбой с има пойдешь?
- На разбой?.. - Евсей беспомощно оглянулся вокруг себя.
- За оскорбление личности штраф! - зычно, не то полушутя, не то всерьез
крикнул Паха Баландин.
Анфиса Петровна на этот раз даже не удостоила его взглядом.
- Давай, давай, - снова навалилась она на старика. - Только тебе и не
хватало взять топор да с этими бандюгами самолучший дом в деревне разорять.
- Какой дом?
- Да ты что - ребенок?! Ставровские хоромы зорить тебя поведут. Затем и
поят, вином накачивают.
Евсей поставил на топчан сбоку от себя стакан с вином, поискал глазами
в красном углу Егоршу. Но Егорши там уже не было. Егорша выскочил из-за
стола, как только Анфиса Петровна начала отчитывать Петра Житова и Паху
Баландина: сроду не мог сидеть да выжидать. Выскочил, шляпу на глаза, руки в
брюки: ко мне все претензии, я здесь парадом командую! Но Анфиса Петровна не
видела, не замечала его, сколько он ни скакал, ни прыгал перед ней. И это
для самолюбивого Егорши было хуже всякого наказания, всякой пытки. И вот
наконец нашелся человек, в которого можно было разрядить свою ярость.
- Че башкой крутишь? - подскочил он к Евсею. - Меня давно не видал?
Соскучился? А может, тоже мораль читать будешь?
- Неладно, неладно это, Егорий...
- Че неладно? Че неладно? Неладно, что свое законное беру? А это ладно
- родного внука как последнюю падлу на улицу? Ловко получается. Дед,
понимаешь, рвал, рвал из себя жилы, а тут с офицериком с одним сколотышей
нахряпали - лады, законные наследнички.
Все время, с первой минуты своего появления в доме Петр держал себя в
руках. Кипятилась, выходила из себя Анфиса Петровна, задирал гостей на
потеху себе и собутыльникам Петр Житов, кривлялся Вася-тля, Егорша раза два
подскакивал к нему, тыкал в бок специально для того, чтобы вызвать на
скандал, - ни единого слова. Зажал себя как в тиски. А тут, как только
Егорша задел сестру, моментально словно капкан сработал.
Удар был не такой уж сильный, не с размаху, тычком бил, но много ли
пьяной ветошке надо? Кубарем полетел на заплеванный, забросанный окурками
пол. Но тотчас же вскочил, и в руке у Егорши сверкнул нож-складень.
- Робята, робята! - что было силы завопил Евсей, потом с неожиданным
для его возраста, проворством бросился меж Петром и Егоршей, пал на колени.
- Что вы, что вы это надумали-то? Да вы уж лучше меня бейте, Я во все