орюче-смазочных материалов  -  это  он
про сознательность завел, - просто завизжал:
     - Ты еще молокосос передо мной! У тебя молоко на губах еще не  обсохло,
когда я на ударных стройках темпы давал.
     - Ти-и-хо! - во весь голос рявкнул Таборский,  а  затем  озорновато,  с
прищуром оглядел всех.  -  Запомните:  нервные  клетки,  учит  медицина,  не
восстанавливаются.  Давай,   Пряслин,   твое   конкретное   предложение.   А
размахивать руками мы все умеем.
     Михаил понимал: все равно ему всех не переговорить. Да и кто  он,  черт
тя дери, чтобы разоряться? Управляющий? Бригадир? И он встал.
     - Ну вот видишь, - сказал Таборский, - дошло дело до конкретности -  ив
кусты...
     - Да я хоть сейчас, не сходя с места, бригаду составлю!
     - Ну-ко, ну-ко, интересно...
     - Интересно? - Михаил глянул за окошко - вся деревня в дыму, глянул  на
ухмыляющегося Таборского (этому свои нервные клетки дороже всего)  и  вдруг,
зло стиснув зубы, начал всех пересчитывать, кто был в конторе.
     Одиннадцать человек! Целая бригада.  Из  одних  только  заседателей.  А
ежели еще добавить управляющего, ровнехонько дюжина получится.

        "2 "

     Сколько раз говорил он себе:  спокойно,  не  заводись!  Почаще  включай
тормозную систему. Сколько раз жена его наставляла, упрашивала: не лезь,  не
суй нос в каждую дыру! Все равно ихний верх будет. Нет, полез. Не выдержал.
     Да и как было выдержать?
     Сидят, мудруют, сволочи, как бы кого с сенокоса выцарапать да на  пожар
запихать, а то,  что  скотина  без  корма  на  зиму  останется,  на  это  им
наплевать. Вот он и влупил, вот он и врезал. Внес конкретное предложение.
     Ух какая тут поднялась пена!
     - Безобразие! Подрыв!
     - Докуда терпеть будем?
     - Выводы, выводы давай!
     Пронька-ветеринар надрывается - глаза на  лоб  вылезли,  Устин  Морозов
кулачищем промасленным размахивает, Афонька-ГСМ слюной брызжет... Ну  просто
стеной, валом на него пошли. И  только  одна,  может,  Соня,  агрономша,  по
молодости лет глотку не драла да еще Таборский ни гугу.
     Есть такие: стравят собак и любуются, глядючи со  стороны.  Так  вот  и
Таборский: развалился поперек стола и чуть ли не ржал от удовольствия...

                        Вы не вейтеся, черные кудри,
                        Над моею буйной головой...

     Что за дьявол? Почудилось ему, что ли? Кому приспичило  в  такое  время
про черные кудри распевать?
     Не почудилось. Филя-петух в белой рубахе выписывал восьмерки  на  горке
возле клуба. А где накачался, ломать голову не приходилось. У  Петра  Житова
на Егоршиных встретинах - Михаил еще вечор, когда приехал домой с  сенокоса,
узнал про возвращение своего бывшего шурина.
     Он не закрыл в эту ночь глаз и на полчаса - всю жизнь  свою  перекатал,
перебрал заново. И сегодня утром, когда топил баню, а потом мылся, тоже ни о
чем другом думать не мог кроме как о Егорше, о их былой дружбе...
     Пожары, видать, совсем близко подошли к Пекашину.  От  дыма  у  Михаила
першило в горле, слезы накатывались на глаза, а когда  он,  миновав  широкий
пустырь, вошел в тесную, плотно заставленную домами улицу, его даже потянуло
на кашель.
     Он  хорошо  понимал,  из-за  чего  взъярились  его  друзья-приятели   в
кавычках. Он насквозь видел этих прощелыг.
     "Анархия... Безобразие... Подрыв..." Как бы не так! На пожар не хочется
ехать - вот где собака зарыта. А все эти словеса  для  дураков,  для  отвода
глаз. Вроде дымовой завесы. Как спелись,  сволочи,  еще  в  колхозе,  так  и
продолжают жить стаей.  И  только  наступи  одному  на  хвост  -  сразу  все
кидаются.
     Да, вздохнул Михаил и кинул беглый косой взгляд  на  вынырнувший  слева
аккуратненький домик Петра Житова, веселую жизнь ему теперь устроят. Выждут,
устерегут, ущучат. Отыграются! Ежели не на нем самом, так на жене,  а  ежели
не на жене, так на дочерях.
     Три года назад - колхоз еще был - он вот так же, как сегодня,  сцепился
с Пронькой-ветеринаром на  правлении.  Из-за  коровы.  Сукин  сын  подбросил
колхозу свое старье якобы на мясо, а взамен отхапал самую дойную буренку.  И
что же? Анна Евстифеевна, Пронькина жена, учительница, целый  год  отравляла
жизнь его Вере, целый год придиралась по всякому пустяку.
     У Петра Житова на крытом крыльце пьяно  похохатывали  -  не  иначе  как
травили анекдоты, - потом кто-то,  расчувствовавшись,  со  слезой  в  голосе
воскликнул:
     - Егорша! Друг!..
     И эх как захотелось ему сделать разворот да вмазать этому другу! Заодно
уж со всеми гадами рассчитаться. За все расплатиться. За Васю. За  себя.  За
Лизку. Да, и за Лизку. От него, от Егорши, все пошло...

        "3 "

     Раисе не надо было рассказывать, что случилось в совхозной конторе.  По
его лицу все прочитала.
     - Я не знаю, что ты за человек. Думаешь, нет ты в Пекашине жить?
     - Ладно, запела! Собирай хлебы - на пожар надо ехать.
     - На пожар! - удивилась Раиса. - А сено-то как? Три  гектара,  говорил,
скошено - кто будет за тебя прибирать?
     - А это ты уж управляющего спроси. Я тоже хотел бы, между протчим,  это
знать, - сказал Михаил и зло сплюнул: когда  он  перестанет  с  егоршинскими
выкрутасами говорить?!
     Тут вдруг залаял Лыско - в заулок с  косой  на  плече  вползала  старая
Василиса.
     Раиса сердито замахала руками:
     - Иди, иди! Не один мужик в деревне. Взяли моду - за  всем  переться  к
нам.
     В общем-то, верно, подумал Михаил, старушонки, тридцать лет  как  война
кончилась, а все тащатся к нему. Косу наладить, топор на топорище  насадить,
двери на петлях поднять - все Миша, Миша... Да только  как  им  к  другим-то
мужикам идти? К другим-то мужикам без трояка лучше и не показывайся. А много
ли у этих старушонок трояков, когда им пенсию отвалили в двадцать рэ? Это за
все-то ихние труды!
     Он шумел где  только  мог:  опомнитесь!  Разве  можно  на  две  десятки
прожить? Да этих старух за ихнее  терпенье  и  сознательность,  за  то,  что
годами задарма вкалывали, надо золотом осыпать. А ежели у государства  денег
нету - скиньте с каждого работяги по  пятерке  -  я  первый  на  такое  дело
откликнусь.
     - Егоровна! - крикнул Михаил старухе (та уже повернула назад).  -  Чего
губы-то надула? Когда я отказывал тебе?
     - Вот как, вот как у нас! Своя коса не строгана, я  хоть  руками  траву
рви, а Егоровна - слова не успела сказать - давай...
     - Да где твоя коса, где?
     Тут Раиса разошлась еще пуще:
     - Где коса, где коса?.. Да ты, может, спросишь еще, где твои штаны?
     Михаил кинулся в сарай с прошлогодним сеном  -  там  иной  раз  ставили
домашнюю косу, но разве в этом доме бывает когда  порядок?  Поколесил  через
весь заулок в раскрытый от жары двор.
     Коса была во дворе.
     Весь раскаленный, мокрый, он тут же, возле порога начал  строгать  косу
плоским напильником и вот, хрен его знает как это вышло, порезал руку. Среди
бела дня. Просто взвыл от боли.

        ^TГЛАВА ТРЕТЬЯ^U

        "1 "

     Лиза была в смятении.
     Кажется, что бы ей теперь Егорша? В сорок ли лет  вспоминать  про  сон,
который приснился тебе на заре девичества? А она вспоминала,  она  только  и
думала что о Егорше...
     Избегая глаз всевидящего и всепонимающего Григория (Петру  было  не  до
нее, Петр чуть ли не круглые сутки пропадал на  стройке),  она  каждый  день
намывала пол в избе, каждый день наряднее, чем обычно, одевалась сама.
     Но  катились  дни,  менялись  душные,  бессонные  ночи,  а  Егорша   не
показывался.
     Встретились они в сельповском магазине.
     Раз, придя домой утром с телятника, побежала она в магазин за хлебом  и
вот только переступила порог, сразу, еще не видя его глазами, почувствовала:
тут. Просто подогнулись ноги, перехватило дых.
     Говорко, трескуче было в магазине. Старух да всякой нероботи  набралось
полно. Стояли с ведерками в руках, ждали, когда подвезут  совхозное  молоко.
Ну а тут, когда она вошла, все прикусили язык.  Все  так  и  впились  в  нее
глазами: вот потеха-то сейчас будет! Ну-ко, ну-ко, Лизка, дай этому  бродяге
нахлобучку! Спроси-ко, где пропадал, бегал двадцать лет.
     Она повернула голову вправо, к печке, - опять не  глядя  почувствовала,
где он. Улыбнулась во весь свой широченный рот:
     - Чего, Егор Матвеевич, не заходишь? Заходи, заходи! Дом-от  глаза  все
проглядел, тебя ожидаючи.
     - Жду, гойорит, тебя, заходи... - зашептали старухи в конце магазина.
     Она подошла к прилавку без очереди (век бы так все немели от одного  ее
появления) и - опять с улыбкой - попросила Феню-продавщицу (тоже с раскрытым
ртом стояла) дать буханку черного и белого. Потом громко, так, чтобы все  до
последнего слышали, сказала:
     - Да еще бутылку белого дай, Феня! А то гость придет - чем угощать?
     Бутылка водки у нее уже стояла дома, еще три дня назад купила,  но  она
не поскупилась - взяла  еще  одну.  Взяла  нарочно,  чтобы  позлить  старух,
которые и без того теперь будут целыми днями перемывать ей косточки.

        "2 "

     Егорша заявился по ее следам. Без всякого промедления.
     С Григорием - тот сидел на крыльце с близнятами - заговорил с шуткой, с
наигрышем, совсем-совсем по-бывалошному:
     - Е-мое, какая тут смена растет! А че это они у тебя,  нянька  хренова,
заденками-то суковатые доски строгают? Ты бы их туда, к хлеву, на лужок,  на
травку, выпустил.
     Но за порог избы ступил тихо, оробело,  даже  как-то  потерянно.  Зыбки
испугался? Всех старая зыбка, баржа эдакая, пугает. Анфиса  Петровна  уж  на
что свой человек, а и та каждый раз глазами водит.
     - Проходи, проходи! - сказала Лиза. Она уже наливала воду в самовар.  -
Не в чужой дом входишь. Раньше кабыть небоязливый был.
     Она, не без натуги конечно, рассмеялась, а потом - знай наших - вытерла
руки о полотенце и прямо к нему с рукой.
     - Ну, здравствуешь, Егор Матвеевич! С прибытием в родные края.
     Было рукопожатие, были какие-то  слова,  были  ки-ванья,  но,  кажется,
только когда сели за стол, она сумела взять себя в руки.
     - Што жену-то не привез? Але уж такая красавица - боишься, сглазим?
     - А-а, - отмахнулся Егорша и повел глазом в сторону бутылки: не  любил,
когда словом сорили за столом допрежь дела.
     - Наливай, наливай! - закивала живо Лиза. - В  своем  доме.  -  А  сама
опять начала его разглядывать.
     Не красит время человека, нет. И она тоже за эти годы не моложе  стала.
Но как давеча, когда Егорша, входя в избу, снял шляпу, обмерла, так и теперь
вся внутренне съежилась: до того ей дико, непривычно было видеть его лысым.
     Многое выцвело, размылось в памяти за эти двадцать лет, многое засыпало
песком забытья, но Егоршины волосы, Егоршин лен... Ничего  в  жизни  она  не
любила так, как рыться своей пятерней в его кудрявой голове.  И  сейчас  при
одном воспоминании об этом у нее дрожью и жаром налились кончики пальцев.
     - О'кей, - сказал Егорша, когда выпили.
     - Чего, чего? - не поняла Лиза.
     - О'кей, - сказал Егорша, но уже не так уверенно.
     Она опять ничего не поняла. Да и так ли уж это было важно? Когда Егорша
говорил без присказок да без заковырок?
     После второй стопки Егорша сказал:
     - Думаю, пекашинцы не пообидятся, запомнят приезд Суханова-Ставрова. Мы
тут у Петра Житова, как говорится, дали копоти.
     И вдруг прямо у нее  на  глазах  стал  охорашиваться:  вынул  расческу,
распушил уцелевший  спереди  клок,  одернул  мятый  пиджачонко,  поправил  в
грудном кармане карандаш со  светлым  металлическим  наконечником  -  всегда
любил играть в начальников, - а  потом  уж  и  вовсе  смешно:  начал  делать
какие-то знаки левым глазом.
     Она попервости не поняла, даже оглянулась назад, а затем догадалась: да
ведь это он обольщает, завораживает ее.
     А чем обольщать-то?  Чем  завораживать-то?  Что  осталось  от  прежнего
завода?
     И вот взглядом ли она выдала себя, сам ли Егорша  одумался,  но  только
вдруг скис.
     Она налила еще стопку. Не выпил. А потом посмотрел в раскрытое окошко -
Григорий с малышами все-таки перебрался к хлеву на травку, - обвел дедовскую
избу каким-то задумчивым, не своим взглядом и начал вставать.
     - Куда спешишь? Каки таки дела в отпуску?
     - Да есть кое-какие... - Он по-прежнему не глядел на нее.
     - Ну как хочешь. Насилу удерживать не буду. - Лиза тоже поднялась.
     Уже когда Егорша был у порога, она спохватилась:
     - А дом-то будешь смотреть? Нюрка Яковлева, твоя сударушка, - не  могла
стерпеть: ущипнула, - избу через  сельсовет  требует.  На  Борьку  заявление
подала.
     - Дом твой, чего тут рассусоливать.
     - Сколько в Пекашине-то будешь? Захочешь, в любое время живи в передних
избах. Татя хоть и отписал мне хоромы, а ты хозяин. Ты его родной внук.
     Егорша как-то вяло махнул рукой и вышел.

        "3 "

     Красное солнце стояло в дымном непроглядном  небе,  старая  лиственница
косматилась на угоре, обсыпанная черным вороньем. А по тропинке, по  полевой
меже шла ее любовь...
     И такой жалкой, такой неприкаянной показалась ей эта  любовь,  что  она
разревелась.
     Не счесть, никакой мерой не вымерить то зло и горе, которое причинил ей
Егорша. Одной нынешней обиды вовек не забыть. Сидел, попивал водочку, может,
еще на стену, на Васину карточку под стеклом смотрел - и хоть бы  заикнулся,
хоть бы единое словечушко обронил про сына!
     И все-таки, видит бог, не хотела бы она ему зла, нет. И пускай бы уж он
явился к ней в прежней силе и славе, нежели  таким  вот  неудачником,  таким
горюном и бедолагой.

        ^TГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ^U

        "1 "

     Хлев овечий? Келейка, в каких когда-то кончали свои  земные  дни  особо
набожные староверы? Каталажка допотопных времен?
     Всяко, как угодно можно назвать конуру на задворках у  Марфы  Репишной,
куда она загнала своего двоюродного братца за пьяные грехи. В переднем  углу
уголек красной лампадки днем и ночью горит, груда черных  старинных  книг  с
медными застежками - это добро разберешь: околенка сбоку.  И  еще  разберешь
бересту, солнечно отсвечивающую на жердках  под  потолком,  -  Евсей  Мошкин
кормился всякими берестяными поделками: туесками,  лукошечками,  солоницами,
на которые теперь большой спрос у горожан, - а все остальное в  потемках.  И
потому хочешь не хочешь, а будешь верующим, будешь отбивать  поклоны,  ежели
не хочешь лоб себе раскроить.
     А в общем-то, чего скулить? Есть крыша над головой. И есть с  кем  душу
отвести. С любой карты ходи - не осудят. А то ведь  что  за  друзья-приятели
пошли в Пекашине? Пока ты их горючим заправляешь, из бутылки в хайло  льешь,
везде для тебя зеленая улица, а карманы обмелели - и расходимся по домам.
     Одно бесило в старике Егоршу - Евсей  постоянно  ставил  ему  в  пример
Михаила: у Михаила дом, у Михаила дети, у Михаила жизнь на большом ходу...
     - Да плевать я хотел на твоего Михаила! - то и дело взрывался Егорша. -
Придмер... Подумаешь, радость - дом выстроил да три девки стяпал. А я страну
вдоль и поперек прошел. Всю Сибирь наскрозь пропахал. Да! В Братске был,  на
Дальнем Востоке был, на  Колыме  был...  А  алмазы  якутские  дядя  добывал?
Целины, само собой, отведал, нефтью ручки пополоскал. Ну, хватит? А он что -
твой придмер? Он какие нам виды-ориентиры может указать? То, как на  печи  у
себя всю свою жизнь высидел?
     - Илья Муромец тоже тридцать лет и три  года  на  печи  сидел,  да  еще
сидел-то сиднем, а не о прыгунах-летунах былины у людей сложены, а об ем.
     - Не беспокойся! По части былин у меня ого-го-го! Я этих былин... Я всю
Сибирь солдатами засеял! Кумекаешь,  нет?  Один  роту  солдат  настрогал.  А
может, и батальон. Так сказать,  выполнил  свой  патриотический  долг  перед
родиной. Сполна!
     Евсей отшатнулся, замахал руками: не надо, не надо! И  это  еще  больше
раззадорило Егоршу:
     - Ух, сколько я этих баб да девок перебрал! Во все нации, во все народы
залез. Такую себе задачу  поставил,  чтобы  всех  вызнать.  Казашки,  немки,
корейки, якутки... Бугалтерию надо заводить, чтобы всех пересчитать. Мне еще
смалу одна цыганка нагадала: "Ох, говорит, этот глаз  бедовый  синий!  Много
нашего брата погубит..."
     - Нет, Егорий, нет, - сокрушался Евсей, - ты не баб да девок губил,  ты
себя губил.
     - Че, че? Себя? Да иди-ко ты к беленьким  цветочкам!  Баба  на  радость
мужику дадена. Понятно? Бог-то зря, что ли, Еву из ребра Адамова  выпиливал?
Не беспокойся, мы  кое-что  по  части  твоей  религии  тоже  знаем.  Слушали
антирелигиозные лекции и на  практике  курс  прошли.  Одна  святоша  мне  на
Сахалине попалась - ну стерва! Без  молитвы  да  без  креста  на  энто  дело
никак!..
     - Грех-то, грех-то какой, Егор!
     - Чего грех? С молитвой-то в постель грех? Я тоже,  между  протчим,  ей
это говорил...
     И тут уж Егорша открывал все шлюзы - до  слез  доводил  старика  своими
похабными россказнями.
     Мир всякий раз восстанавливали  с  помощью  "бомбы".  Совсем  неплохое,
между протчим, винишко, понравилось Егорше: и  с  ног  напрочь  не  валит  и
температуру нужную дает, а потом слово за слово  -  и,  смотришь,  опять  на
Михаила выплывали. Опять на горизонте начинал дом его маячить.
     - А главный-то дом знаешь у Михаила где? - как-то  загадочно  заговорил
однажды старик. - Нет, нет, не на угоре.
     - Чего? Какой еще главный? - Егорша от удивления даже заморгал.
     - Вот то-то и оно что какой. Главный-то  дом  человек  в  душе  у  себя
строит. И тот дом ни в огне не горит,  ни  в  воде  не  тонет.  Крепче  всех
кирпичей и алмазов,
     - Я так и знал, что ты свой поповский туман на меня нагонять будешь.
     - Нет, Егорушко, это не туман. Без души человек яко скот и даже хуже...
     - Яко, яко... Ты, поди, целые хоромы себе отгрохал, раз  Мишка  -  дом?
Так?
     - Нет, Егорий, не отгрохал. Я себя пропил, я себя в вине  утопил.  Нет,
нет, я никто. Я бросовый человек. Не на мне земля держится.
     - А на Мишке держится?
     - Держится, держится,  -  убежденно  сказал  Ев-сей.  -  И  на  Михаиле
держится, и на Лизавете держится.
     - На моей, значит, бывшей  супружнице?  -  Егорша  усмехнулся  и  вдруг
грязно выругался.
     - Ох, Егорий, Егорий! До чего ты дошел...
     - Чего - дошел? Лизавета святая... На Лизавете земля держится... А  она
за кого держится? Ветром надуло ей двойню,  а?  Я  по  крайности  грешу  всю
жизнь, дан прямо и говорю: сука! Люблю подолы задирать. А  тут  двоих  щенят
сразу с чужим мужиком схряпала - все  равно  придмер,  все  равно  моральный
кодекс...
     Плачущий, как ребенок, Евсей опять с  испугом  замахал  руками:  будет,
будет! Бога ради остановись!
     - Хватит! Потешились, посмеялись кому не лень.  Ах,  ох...  постарел...
лысина... Мы-де чистенькие, близко не подходи. Я покажу тебе - чистенькие! Я
покажу, как Суханова топтать!
     - Што, што ты надумал, Егорий?
     - А вот то! - Егорша вскочил на ноги. - Ха, на ей земля  держится!  Они
домов понастроили - не горят, не тонут. Посмотрим, посмотрим, как не  горят.
Посмотрим, как эти самые, на которых земля держится, у меня в ногах  ползать
будут! Вот тут, на этом самом месте!
     - Егор, Егор! - взмолился Евсей. - Не губи  себя,  ради  бога.  Што  ты
задумал? На кого худо замыслил? Да ежели на Лизавету,  лучше  ко  мне  и  не
ходи. Я и за стол с тобой не сяду.
     - Сядешь! Рюмочка у нас с тобой друг.  А  этот  друг,  сам  знаешь,  на
разбор не очень. - И с этими словами Егорша выкатился из конуры.

        "2 "

     Она не поверила, самой малой веры  не  дала  словам  Манечки-коротышки,
потому что кто не знает эту Манечку! Всю жизнь как сорока  от  дома  к  дому
скачет да сплетни разносит.
     - Не плети, не плети! - осадила ее Лиза и даже ногой  топнула.  -  Избу
Егорша продает... С чего Егорша будет продавать-то? С ума спятил, что ли?
     А вскоре на телятник прибрела, запыхавшись, Анфиса Петровна, и  ту