ди! - воскликнула  несчастная  женщина. - Я и забыла, что у  нас
рамы газетами оклеены...  Ну, успокойся, голубчик,  успокойся! Не смотри  на
меня такими глазами... Ну, скажи, что ты там прочел? Что там такое?
     - Об исключении Колюбакина... Ха-ха-ха! - проревел Иванов, шатаясь, как
пьяный. - Отречемся от старого ми-и-и...
     В комнату вошел тесть.
     - Кончено!  -  прошептал  он,  благоговейно  снимая  шапку.  - Беги  за
приставом...
     Через полчаса Иванов, бледный, странно вытянувшийся, лежал в кровати со
сложенными на  груди  руками. Около него  сидел  тесть и тихо читал под  нос
эрфуртскую  программу.  В  углу  плакала  жена,  окруженная   перепуганными,
недоумевающими детьми.
     В  комнату  вошел пристав. Стараясь не стучать  сапогами, он  подошел к
постели Иванова, пощупал ему голову, вынул из его кармана пачку прокламаций,
какой-то металлический предмет и, сокрушенно качнув головой, сказал:
     - Готово! Доспел.
     Посмотрел  с сожалением на детей,  развел руками и сел писать проходное
свидетельство до Вологодской губернии.

        "Спермин"

     Это была самая  скучная,  самая  тоскливая  сессия  Думы.  Вначале  еще
попадались некоторые  неугомонные  читатели  газет,  которые  после  долгого
сладкого зевка оборачивались к соседу по месту в трамвае и спрашивали:
     - Ну, как Дума?
     А потом и эти закоренелые политики как-то вывелись...
     Голодным,  оборванным газетчикам приходилось  долго и  упорно бежать за
прохожим, заскакивая вперед, растопыривая руки и с мольбой в голосе крича:
     - Интересная газета!! Бурное заседание Государственной Думы!!
     - Врешь ты все, брат, - брезгливо говорил прохожий. - Ну, какое там еще
бурное?..
     - Купите, ваше сиятельство!
     - Знаем мы эти штуки!..
     Отодвинув рукой ослабевшего от голода,  истомленного  нуждой газетчика,
прохожий шагал дальше, а газетчик в  слепой,  предсмертной  тоске метался по
улице, подкатывался под извозчиков и, хрипло стеная, кричал:
     - Интересная газета! На Малой Охте чухонка любовника топором зарубила!!
Купите, сделайте милость!
     И жалко их было, и досадно.
     Неожиданно  среди общего сна и скуки, как удар  грома, грянул небывалый
скандал в Думе.
     Скандал был дикий, нелепый, ни на  чем не  основанный,  но  все  ожило,
зашевелилось, заговорило, как будто вспрыгнуло живительным летним дождиком.
     Негодованию газет не было предела.
     - После долгой спячки и пережевывания никому не  нужной  вермишели Дума
наконец  проснулась   довольно  своеобразно  и  самобытно:  правый   депутат
Карнаухий  закатил  такой  скандал,  подобного  которому  еще  не  бывало...
Встреченный во время произнесения  своей возмутительной речи с трибуны общим
шиканьем и протестами, Карнаухий выругался непечатными словами, снял  с ноги
сапог  и  запустил им  в  председательствующего...  Когда к  нему  бросились
депутаты, он выругал всех хамами и дохлыми верблюдами и потом, схватив стул,
разбил   голову  депутату  Рыбешкину.  Когда   же  наконец  прекратятся  эти
возмутительные бесчинства черносотенной своры?!  Исключение наглого хулигана
всего  на пять заседаний должно подлить лишь масла в огонь,  так как ободрит
других  и подвинет на  подобные же бесчинства! Самая лучшая мера воздействия
на подобных господ - суд и лишение депутатского звания!
     Газетчики уже  не  бегали,  стеная,  за прохожими.  Голодное  выражение
сверкавших глаз сменилось сытым, благодушным...
     Издателю большой ежедневной газеты Хваткину доложили, что к нему явился
депутат Карнаухий и требует личного с ним свидания.
     - Какой Карнаухий? Что  ему надо? - поморщился издатель.  -  Ну, черт с
ним, проси.
     Рассыльный  ушел. Дверь  скрипнула, и в кабинет,  озираясь,  тихо вошел
депутат Карнаухий.
     Он подошел к столу, придвинув к себе стул, сел лицом к лицу с издателем
и, прищурившись, молча стал смотреть в издателево лицо.
     Издатель подпер  голову руками, облокотился на стол и тоже долго, будто
любуясь, смотрел в красное широкое лицо своего гостя.
     - Ха-ха-ха! - раскатился издатель неожиданным хохотом.
     - Хо-хо-хо! - затрясся всем своим грузным телом Карнаухий.
     - Хи-хи-хи!
     - Го-го-го!
     - Хе!
     - Гы!
     - Да и ловкач же ты, Карнаухий!
     Сквозь душивший его хохот Карнаухий скромно заявил:
     -  Чего  ж  ловкач... Как  условлено,  так  и  сделано. Доне  муа  того
кельк-шозу, который в той железной щикатулке лежит!
     Издатель улыбнулся.
     - Как условлено?
     - А то ж!
     Издатель   встал,   открыл   шкапчик,   вынул   несколько  кредиток  и,
осмотревшись, сунул их в руку Карнаухому.
     - Эге! Да тут четвертной не хватает!
     - А ты министрам кулак показывал, как я просил? Нет? То-то и оно, брат.
Ежели бы показал,  так я, тово... Я честный  - получай  полностью! А раз  не
показал - согласись сам, брат Карнаухий...
     - Да их никого и не было в ложе.
     - Ну, что ж делать - значит, мое такое счастье!
     Карнаухий крякнул, покачал укоризненно головой, сунул деньги в карман и
взялся за шапку.
     -  Постой, брат, -  остановил его  издатель,  потирая  лоб. -  Ты ведь,
тово... Исключен на пять заседаний? Это хорошо, брат... Так и нужно. Пока ты
забудешься.  А  там  я б  тебе  еще  работку  дал. Скажи...  не  мог  бы  ты
какого-нибудь октябриста на дуэль вы-звать?
     - Так я его лучше просто отдую, - добродушно сказал Карнаухий.
     - Ну, вот... Придумал  тоже! Дуэль - это дело благородное, а то  - черт
знает что - драка.
     Карнаухий пощелкал пальцами, почесал темя и согласился:
     - Что ж, можно и дуэль. На дуэль своя цена будет. Сами знаете...
     - Не  обижу.  Только  ты  какой-нибудь благовидный предлог  придумай...
Подойди, например, к нему и  привяжись: "Ты чего мне вчера на пиджак плюнул?
Дрянь ты октябристская!" Можешь толкнуть его даже.
     - А ежели он не обидится?
     - Ну, как не обидится. Обидится. А потом, значит, ты сделай так...
     Долго  в  кабинете  слышался  шепот издателя  и гудящий бас Карнаухого.
Провожая его, издатель сделал страшное лицо и сказал:
     -  Только ради  Создателя  - чтобы ни редактор, ни сотрудники ничего не
знали... Они меня съедят.
     - Эге!
     Когда  Карнаухий  вышел  на  улицу,  к  нему подскочил  веселый,  сытый
газетчик и крикнул:
     -  Грандиозный  скандал!   Исключение   депутата  Карнаухого  на   пять
заседаний!!
     Карнаухий улыбнулся и добродушно проворчал:
     - Тоже кормитесь, черти?!

        "Октябрист Чикалкин"

     К  октябристу Чикалкину  явился  околоточный надзиратель и объявил, что
предполагавшееся им, Чикалкиным, собрание в городе Битюги с целью  сообщения
избирателям результатов деятельности его, Чикалкина, в Думе - не может  быть
разрешено.
     - Почему? - спросил изумленный Чикалкин.
     - Потому. Неразрешенные собрания воспрещаются!
     - Так вы бы и разрешили!
     Околоточный снисходительно усмехнулся:
     -   Как   же  это   можно:   разрешить  неразрешенное   собрание.   Это
противозаконно.
     - Нo ведь, если вы  разрешите, оно уже перестанет быть неразрешенным, -
сказал, подумавши немного, Чикалкин.
     -  Так-то   оно  так,  -  ответил  околоточный,  еще  раз  усмехнувшись
бестолковости Чикалкина.  - Да как  же его разрешить, если оно  пока  что  -
неразрешенное? Посудите сами.
     - Хорошо,  - сказал зловеще  спокойным  тоном Чикалкин. -  Мы внесем об
этом в Думе запрос.
     -  Распишитесь, что приняли к  сведению, - хладнокровно кивнул  головой
околоточный.
     Когда октябрист  Чикалкин  остался  один,  он  долго,  взволнованный  и
возмущенный до глубины души, шагал по комнате...
     -   Вы   у  меня  узнаете,  как   не  разрешать!  Ладно!!  Запрос  надо
формулировать так: известно ли... И тому подобное, что  администрация города
Битюга своими не закономер... Чикалкин вздохнул и потер бритую щеку.
     - Гм. Резковато. За  версту  кадетом несет... Может, так: известно ли и
тому подобное,  что  ошибочные действия администр... А что такое  ошибочные?
Ошибка - не вина. Тот не ошибается, кто ничего не делает. Да что ж я в самом
деле, дурак...  Запрос! За-прос! Не буду же я  его один вносить. А фракция -
вдруг  скажет:  несвоевременно! Ну,  конечно,  скажет... Такие штуки  всегда
несвоевременны.  Запрос!  Эх, Чикалка!  Тебе,  брат, нужно  просто  министру
пожаловаться, а ты... Право! Напишу министру этакое официальное письмецо...
     Октябрист Чикалкин сел за стол.
     - Ваше  высокопревосходительство! Сим  довожу  до вашего сведения,  что
произвол властей...
     Перо Чикалкина застыло в воздухе. В столовой гулко пробило два часа.
     - ...что произвол властей...
     В столовой гулко пробило половину третьего.
     - ...что произвол властей, которые...
     Рука онемела. В столовой гулко пробило пять.
     - ...что произвол властей, которые...
     Стало смеркаться.
     - Которые... произвол, котор...
     И вдруг Чикалкину ударило в голову:
     - А что, если...
     Он схватил начатое письмо и изорвал его в клочья.
     - Положим... Не может быть!.. А вдруг!
     Октябрист  Чикалкин долго ходил по комнате и наконец, всплеснув руками,
сказал:
     -  Ну, конечно! Просто нужно поехать к исправнику  и спросить о причине
неразрешения. В крайнем случае - припугнуть.
     Чикалкин оделся и вышел на улицу.
     - Извозчик! К исправнику! Знаешь?
     -  Господи!  -  с суеверным ужасом сказал извозчик,  -  да  как  же  не
знать-то! Еще  позавчерась  оны меня обстраховали  за  езду.  Такого,  можно
сказать, человека, да не знать! Скажут такое.
     - Что же он - строгий? - спросил Чикалкин, усаживаясь в пролетку.
     - Он-то? Страсть.  Он,  ваше высокоблагородие,  будем прямо говорить  -
строгий человек. И-и! Порох! Чиновник  мне  один анадысь  сказывал... Ему  -
слово, а он сейчас ножками туп-туп да голосом: в Сибирь, говорит, вас всех!!
Начальство не уважаете!!
     - Что ж он - всех так? - дрогнувшим голосом спросил Чикалкин.
     - Да уж такие господа... Строгие. Если что - не помилуют.
     Октябрист Чикалкин помолчал.
     - Ты меня куда везешь-то? - неожиданно спросил он извозчика.
     - Дык сказывали - к господину исправнику...
     - Дык сказывали! - передразнил его  Чикалкин. - А  ты слушай ухом, а не
брюхом. Кто тебе сказывал? Я  тебе, дураку, говорю - вези меня в полицейское
управление,  а  ты  к  самому   исправнику!..  Мало  штрафуют  вас,  чертей.
Заворачивай!
     - Да, брат, - заговорил Чикалкин, немного успокоившись. - В полицейское
управление  мне надо. Хе-хе! Чудаки эти извозчики... ему говоришь туда, а он
тебя  везет сюда. Так-то, брат. А  мне  в полицейское  управление и  надо-то
было.  Собрание,  вишь  ты,  мне  не  разрешили.  Да  как  же!  Я  им  такое
неразрешение  покажу!  Сейчас же проберу их хорошенько, выясню, как  и  что.
Попляшут они  у меня! Это уж такая у  нас полиция - ей бы только придраться.
Уже... приехали?.. Что так скоро?
     - Старался, как лучше.
     -  Могу я  видеть  пристава?  -  спросил Чикалкин, входя. -  То есть...
господина пристава... можно видеть?
     - Пожалуйте.
     - Что нужно? - поднялся навстречу Чикалкину  грузный мужчина с сердитым
лицом и длинными рыжими усами.
     -  Я хотел бы этого... спросить вас... Могу  ли я здесь получить значок
для моей собачки на предмет уплаты городского налога?
     - Э, черт! - отрывисто вскричал  пристав. -  Шляются тут по пустякам! В
городской управе нужно получать, а не здесь. Герасимов,  дубина стоеросовая!
Проводи.

        "Камень на шее"

     I
     Однажды,  тихим  вечером,  на  берегу  морского  залива  очутились  два
человека.
     Один был художник Рюмин, другой - неизвестно кто.
     Рюмин, сидя  на  прибрежном камне, давно уже с беспокойством следил  за
поведением  неизвестного  человека,   который   то   ходил   нерешительными,
заплетающимися  ногами вдоль берега, то  останавливался  на одном  месте  и,
шумно вздыхая, пристально смотрел в воду.
     Было  заметно,  что  в  душе неизвестного человека  происходила тяжелая
борьба...
     Наконец он махнул рукой, украдкой оглянулся на Рюмина и, сняв потертый,
неуклюжий  пиджак, -  очевидно,  с чужого плеча,  -  полез в  воду, ежась  и
испуская отчаянные вздохи.
     - Эй! - закричал  испуганно  Рюмин, вскакивая на  ноги.  -  Что вы  там
делаете?
     Незнакомец оглянулся, сделал рукой прощальный жест и сказал:
     - Не мешайте мне! Уж я так решил...
     - Что вы решили? Что вы делаете?!
     - Ослепли вы, что ли? Не видите - хочу утопиться...
     - Это безумие! Я не допущу вас до этого!..
     Неизвестный человек, балансируя руками, сделал нерешительный шаг вперед
и воскликнул:
     - Все  равно  -  нет  мне  в  жизни счастья.  Прощайте, незнакомец!  Не
поминайте лихом.
     Рюмин  ахнул,  выругался и бросился  в  воду.  Вытащить  самоубийцу  не
представляло труда, так как в том месте, где  он стоял, было мелко - немного
выше колен.
     - Безумец! - говорил Рюмин, таща неизвестного человека за шиворот.
     - Что вы задумали?! Это и грешно и глупо.
     Извлеченный  на  берег  самоубийца  сопротивлялся  Рюмину  лениво,  без
всякого одушевления.  Брошенный  сильной рукой художника на песок, он встал,
отряхнулся и, потупившись, сунул художнику в руку свою мокрую ладонь.
     - Пампасов! - сказал он вежливо.
     - Каких пампасов? - изумленно спросил Рюмин.
     - Это я - Пампасов. Нужно же нам познакомиться.
     - Очень приятно,  - все еще дрожа от напряжения,  отвечал Рюмин. -  Моя
фамилия - Рюмин. Надеюсь, вы больше не повторите своей безрассудной попытки?
     Пампасов неожиданно схватился за голову и завопил:
     - Зачем вы  меня спасли?  Кто вас  просил?!  Пустите меня  туда, в  эти
прозрачные зеленоватые волны... Я обрету там покой!..
     Рюмин дружески обхватил его за талию и сказал:
     - Ну,  успокойтесь...  Чего,  в самом деле... Я уверен,  все обойдется.
Самое сильное горе, самое ужасное потрясение забываются...
     - Да у меня никакого  потрясения и  не было, - проворчал, уронив голову
на руки, Пампасов.
     - Тогда чего же вы...
     - С голоду... С нужды... Со стыда перед людьми за это рубище, которое я
принужден носить на плечах...
     - Только-то? - оживился Рюмин.  - Да ведь это сущие пустяки! Этому горю
можно помочь в десять минут! Вы будете одеты, накормлены и все такое.
     - Я милостыни не принимаю, - угрюмо проворчал Пампасов.
     -  Какая же это  милостыня?  Заработаете  - отдадите.  Пойдем ко мне. Я
здесь живу недалеко.
     Пампасов встал, стряхнул со своей мокрой грязной одежды песок, вздохнул
и, спрятав голову в плечи, зашагал за своим спасителем.
     II
     Рюмин дал Пампасову новое платье, предоставил в  его распоряжение диван
в мастерской и вообще старался выказать ему самое деликатное внимание, будто
чувствуя  себя  виноватым  перед  этим  несчастным,   затравленным   судьбой
неудачником,  смотревшим  с  нескрываемым  восхищением  на  сигары,  куриные
котлеты,  вино, тонкого  сукна  пиджак и  прочее, чем заботливо  окружил его
Рюмин.
     Пампасов жил  у  Рюмина  уже несколько  дней,  и художник,  принявший в
бедняге  самое  искреннее, деятельное участие, рыскал  по  городу, отыскивая
работу  своему протеже. Так  как Пампасов однажды  в разговоре  сказал: "Мы,
братья-писатели", то Рюмин искал главным образом литературной работы...
     Через  две недели такая работа нашлась в редакции  небольшой ежедневной
газеты.
     - Пампасов! -  закричал с порога  оживленный Рюмин, влетая в комнату. -
Ликуйте! Нашел вам работу в газете!
     Пампасов медленно спустил ноги с дивана, на котором лежал, и, подняв на
Рюмина глаза, пожал плечами.
     -  Газета...  Литературная  работа...  Ха-ха!  Сегодня  один редактор -
работаешь. Завтра  другой редактор - пошел вон! Сейчас  газета  существует -
хорошо,  а сейчас  же  ее закрыли... Я  вижу,  Рюмин, что  вы хотите от меня
избавиться...
     - Господи!.. -  сконфуженно закричал Рюмин. - Что вы этакое говорите...
Да живите себе, пожалуйста. Я думал, вам скучно - и искал что-нибудь...
     - Спасибо, -  сказал  Пампасов, тронутый. -  Должен вам сказать, Рюмин,
что  труд - мое  призвание,  и я  без какой-нибудь оживленной,  лихорадочной
работы как без воздуха. Эх!  - Он  размял свои широкие, мускулистые плечи и,
одушевившись,  воскликнул: -  Эх! Такую силищу в себе чувствую, что кажется,
весь мир бы перевернул... Труд! Какая в этом односложном слове мощь...
     Он опустил голову и задумался.
     -  Так  бы  хотел   пойти  по  своему  любимому  пути...  Работать   по
призванию...
     - А какой ваш любимый путь? - несмело спросил Рюмин.
     -  Мой?  Педагогика. Сеять среди детей семена знания, пробуждать в  них
интерес к науке - какое это прекрасное, высокое призвание...
     III
     Однажды  Рюмин  писал  картину, а  Пампасов, по обыкновению,  лежал  на
диване и читал книгу.
     - Дьявольски приходится работать, -  сказал  Рюмин, выпуская на палитру
свежую  краску.  - Картины покупаются плохо, платят за них дешево, а  писать
как-нибудь, наспех, не хочется.
     - Да, вообще живопись... В сущности, это даже  не  труд,  а так что-то.
Самое святое, по-моему, труд!
     Рюмин ударил себя кулаком по лбу.
     -  Совсем забыл! Нашел для  вас  целых два  урока!  И условия  довольно
невредные... Хотите?
     Пампасов саркастически засмеялся.
     - Невредные? Рублей по двадцати в  месяц? Ха-ха! Возиться с  маленькими
идиотами, которым только с помощью хорошего удара кулаком и можно вдолбить в
голову,  что  дважды два  -  четыре. Шлепать  во всякую погоду  ногами,  как
говорится, за семь верст киселя хлебать... Прекрасная идея, что и говорить.
     Изумленный Рюмин опустил палитру.
     - Да вы ведь сами говорили...
     - Рюмин!  - страдальчески наморщив брови, сказал  Пампасов. - Я вижу, я
вам надоел, я вам в тягость. Конечно, вы вырвали  меня из  объятий смерти, и
моя жизнь всецело в  ваших руках... Ну, скажите...  Может быть,  пойти мне и
положить свою голову  под поезд или выброситься из этого окна на мостовую...
Что  же мне делать?  В сущности, я  ювелир  и  безумно люблю это благородное
занятие... Но что делать? Где выход? Что, спрошу я, - есть у меня помещение,
инструменты,  золото и драгоценные  камни, с которыми можно было бы  открыть
небольшое дело?  Нет! Будь  тысяч пятнадцать  - двадцать...  Пампасов  шумно
вздохнул, повалился навзничь и, подняв с полу книгу, погрузился в чтение...
     IV
     Рюмину опротивела своя  собственная квартира и ее постоянный обитатель,
переходивший   от  дивана   к  обеденному  столу  и   обратно,   чем  вполне
удовлетворялась его  неугомонная  жажда  лихорадочного  труда.  Рюмин  почти
перестал  курить сигары и пить вино, так как то и другое уничтожалось бывшим
самоубийцей,  а  платье  и ботинки  изнашивались  вдвое  быстрее, потому что
облекали два тела и четыре ноги - попеременно...
     Рюмин  давно  уже  ухаживал за  какой-то интересной  вдовой,  с которой
познакомился на прогулке...  Он был  несколько раз у нее  и  приглашал  ее к
себе,   рассчитывая  на  время  ее  визита  услать  куда-нибудь  назойливого
самоубийцу.
     Однажды, возвращаясь из магазина красок домой и войдя в переднюю, Pюмин
услышал в мастерской голоса:
     - Но ведь я не к вам пришла, а к Николаю Петровичу! Отстаньте от меня.
     - Ну, один раз поцелуйте, что вам стоит!..
     - Вы  говорите глупости! Я вас не знаю... И потом, если  об этом узнает
Николай Петрович...
     - Он? Он придет, уткнет нос в берлинскую лазурь, возьмет в зубы палитру
и ухом не поведет. Это простак чрезвычайный! Миледи! Если  вы дадите поцелуй
- я его сейчас же отдам вам обратно. А?
     - Сумасшедший! Что вы... делаете?..
     Послышался тихий смех и звук сочного поцелуя.
     "Негодяй!  -  заскрежетал  зубами  Рюмин.  -  Ему  мало  моего  платья,
квартиры, еды и моих нервов... Он еще пользуется и моими женщинами!"
     Рюмин  повернулся