как  это  почти
всегда в таких случаях бывает, такая боязнь нисколько  не  сдерживая  от
совершения проступка, только побуждала свершить его так, чтобы никто  не
узнал о виновнике.
 
   Когда сани стали у этого рыжего с законопаченными окнами дома, я поп-
росил лихача въехать внутрь. Чтобы въехать в ворота, нужно  было  подать
сани назад к бульварной ограде, - но когда мы были уже  в  воротах,  по-
лозья, шипнув, врезались в асфальт, сани стали поперек тротуара,  и  эти
несколько секунд, пока вязла лошадь и рывком внесла нас во двор, случив-
шиеся здесь прохожие обходили сани и с  любопытством  разглядывали  нас.
Двое даже остановились и это заметно повлияло  на  Зиночку.  Она  как-то
сразу отстранилась, стала чужой и обиженно беспокойной.
 
   Пока Зиночка, сойдя с саней, отошла в темный угол двора, - я, распла-
чиваясь с лихачем, который настоятельно требовал  прибавку,  с  неприят-
ностью вспоминал, что у меня остается только два с  половиной  рубля,  и
что, возможно, если дешевые комнаты будут заняты, мне не хватит  пятиде-
сяти копеек. Заплатив лихачу и подойдя к Зиночке, я уже по одному  тому,
как она шибко теребила сумочку и  возмущенно  дергала  плечиком,  -  по-
чувствовал что так, сейчас, с места - она не пойдет. Лихач уже  уехал  и
от круто повернутых саней оставил проутюженный круг. Те двое любопытных,
что остановились при нашем въезде, теперь зашли во двор, стояли  поодаль
и наблюдали. Став к ним спиной так, чтобы Зиночка их не видела, обняв ее
за плечики и обзывая ее и крошкой, и маленькой, и девочкой, я говорил ей
слова, которые были бы лишены всякого смысла, если бы  не  произносились
елейным голоском, звук которого, как-то сам по себе, сделался сладок как
патока. Почувствовав, что она сдается, что становится прежней  Зиночкой,
хоть и не той, что так страшно (как мне показалось) глянула  на  меня  у
Страстного, - а той, что в парке говорила "чудно, ах, как  чудно",  -  я
нескладно и сбивчиво начал говорить ей о том, что у меня в кармане целых
сто рублей, что здесь их не разменяют, что мне нужны  пятьдесят  копеек,
что через несколько минут верну их, что... Но Зиночка, не дав мне  дого-
ворить с пугливой поспешностью  быстробыстро  раскрыла  свою  старенькую
клеенчатую под крокодил сумочку, достала крохотный кошелечек и вывернула
его над моей ладонью. Я увидел  горстку  крошечных  серебряных  пятаков,
бывших как бы некоторой редкостью, и вопросительно взглянул на  Зиночку.
- Их как раз десять, успокаивающе сказала она, и  потом,  жалко  съежив-
шись, как бы извиняясь, стыдливо добавила: - очень долго я их все  соби-
рала; говорят, они к счастью. - Но, крошка, - возразил я  в  благородном
возмущении, - это право тогда жаль. Возьми их, я обойдусь.  Но  Зиночка,
уже по-настоящему сердясь, морщилась от усилия замкнуть ручками мою  ла-
донь. - Вы должны взять, - говорила она. - Вы должны. Вы меня обидите.
 
   Пойдет или не пойдет, пойдет или откажет. - Вот было то единственное,
что волновало мои мысли, мои чувства, все мое существо, в то  время  как
я, как бы невзначай, подводил Зиночку к гостиничному подъезду. Взойдя на
первую ступень, она, словно очнувшись, остановилась. В тоске глянула  на
открытые ворота, где все еще, точно  непропускавшие  стражи,  стояли  те
двое; потом, как перед расставанием, взглянула на меня, улыбнулась жалко
и, опустив голову, вся как-то сгорбившись, закрыла лицо руками.  Высоко,
у самой подмышки крепко схватив ее за руку, я втащил ее вверх по лестни-
це и протолкнул в услужливо раскрытую швейцаром дверь.
 
   Когда через час, или сколько там, мы снова вышли, то еще во  дворе  я
спросил Зиночку, в какую ей сторону надо идти, чтобы обозначить свой дом
в направлении противоположном, тут же у ворот навсегда  с  ней  распрос-
титься. Так поступалось всегда по выходе от Виноградова.
 
   Но если к таким расставаниям навсегда  меня  обычно  побуждала  сытая
скука, а подчас и гадливость, - чувства, которые (хоть я и знал, что че-
рез день пожалею) мешали поверить, что завтра эта девочка  снова  сможет
стать желанной, - то теперь, отсылая Зиночку, я испытывал только досаду.

   Я испытывал досаду, потому что в номере, за перегородкой,  зараженная
мною Зиночка не оправдала надежд, продолжая оставаться все той  же  вос-
торженной и потому бесполой, как и тогда, когда говорила - ах, как  чуд-
но. Раздетая, она гладила мои щеки, приговаривая - ах, ты моя  любонька,
ты моя лапочка, - голоском, звеневшим детской, ребяческой нежностью, - и
нежность эта, не кокетливая, нет, а душевная, - совестила меня, не  доз-
воляя целиком высказать себя в том, что принято  называть  бесстыдством,
хоть это и ошибочно, ибо главная и жаркая прелесть  человеческой  пороч-
ности - это преодоление стыда, а не его отсутствие. Сама того  не  зная,
Зиночка мешала скоту преодолеть человека, и потому теперь, чувствуя неу-
довлетворенность и досаду, я все это происшествие обозначал  одним  сло-
вом: зря. Зря я заразил девчонку - думал и чувствовал я, но это зря  по-
нимал и чувствовал так, словно совершил дело не только не ужасное, а да-
же напротив, как бы принес какуюто жертву, ожидая взамен  получить  удо-
вольствие, которого вот не получил.
 
   И только когда уже стоя в воротах, Зиночка, чтобы не потерять, забот-
ливо запрятала клочок бумажки, на котором я записал будто бы свое имя  и
первый взбредший мне номер телефона, - только, когда попрощавшись и поб-
лагодарив меня, Зиночка стала от меня уходить, - да, только тогда  внут-
ренний голос, - но не тот самоуверенный и нахальный, которым я  в  своих
воображениях, лежа на диване, мысленно обращался ко внешнему миру,  -  а
спокойный и незлобивый, который беседовал и обращался только ко мне  са-
мому, - заговорил во мне. - Эх, ты, - горько говорил этот голос, - погу-
бил девчонку. Вон смотри, вон она идет, этот малыш. А помнишь,  как  она
говорила - ах, ты моя любонька? И за что погубил? Что она тебе  сделала?
Эх ты!
 
   Удивительная это вещь - удаляющаяся спина несправедливо обиженного  и
навсегда уходящего человека. Есть в ней какое-то бессилие  человеческое,
какая-то жалкая слабость, которая просит себя пожалеть,  которая  зовет:
которая тянет за собою. Есть в спине удаляющегося человека что-то такое,
что напоминает о несправедливостях и обидах, о которых нужно еще расска-
зать и еще раз проститься, и сделать это нужно  скорее,  сейчас,  потому
что уходит человек навсегда, и оставить по себе много боли, которая дол-
го еще будет мучить, и может быть в старости не позволит ночами заснуть.
Снова шел снег, но уже сухой  и  холодный,  ветер  мотал  фонарь,  и  на
бульваре тени от деревьев дружно виляли, как хвосты. Зиночка  давно  уже
зашла за угол, Зиночки давно уже не было видно, но все снова и снова во-
ображением я возвращал ее к себе, отпускал до угла, смотрел на ее удаля-
ющуюся спину, и опять, почему-то спиной, она прилетала ко мне обратно. А
когда, наконец, случайно промахнув по карману, я звякнул в нем ее  неис-
пользованными десятью серебряными пятачками, и тут же вспомнил ее  губки
и голосок ее, когда она сказала - долго я их собирала,  говорят,  они  к
счастью, - то это было, как хлыст по моему подлому сердцу, хлыст,  кото-
рый заставил меня бежать, бежать вслед за Зиночкой, бежать по  глубокому
снегу в той расслабленной слезливости, когда бежишь вослед  двинувшемуся
и последнему поезду, бежишь и знаешь, что догнать его не сумеешь.
 
   В эту ночь я еще долго бродил по бульварам, в эту  ночь  я  дал  себе
слово - на всю жизнь, на всю жизнь сохранить Зиночкины серебряные пятач-
ки. Зиночку же я так больше никогда и не встретил. Велика Москва и много
в ней народу.
 
   3
 
   Водительскую головку нашего класса составляли Штейн,  Егоров  и,  как
мне тогда хотело казаться, - я сам.
 
   Со Штейном я был дружен,  с  постоянным  беспокойством  чувствуя  при
этом, что, как только я перестану напрягать в себе эту  дружбу  к  нему,
так тотчас возненавижу его. Белобрысый, безбровый,  с  уже  намечавшейся
плешью, - Штейн был сыном богатого еврея-меховщика и лучшим  учеником  в
классе. Преподаватели вызывали его весьма редко, с  годами  удостоверив-
шись, что знания его безукоризненны. Но когда преподаватель, заглянув  в
журнал, говорил - Шшштейн,  -  весь  класс  как-то  по-особому  затихал.
Штейн, сорвавшись с парты с таким шумом,  словно  его  там  кто  держал,
быстро выходил из ряда парт и, чуть не опрокинувшись на тонких и длинных
ножищах - далеко от кафедры становился так косо к  полу,  что,  если  бы
провели прямую линию от его носков вверх, она вышла бы из острия его уз-
кого и худого плеча, у которого он молитвенно складывал  громадные  свои
белые руки. Стоя косо, всей тяжестью своей на одной  ноге,  другой  лишь
носком ботинка (будто  эта  нога  была  короче)  прикасаясь  к  полу,  -
бабьеподобный, неуклюже изломанный, но никак не смешной, изображая голо-
сом - при ответах - рвущую его вперед, словно от избытка знаний,  тороп-
ливость, - а при выслушивании задаваемых ему вопросов - небрежную  снис-
ходительность, он, блистательно пробарабанив свой ответ, в ожидании бла-
госклонного "садитесь", всегда старался смотреть мимо класса -  в  окно,
при этом словно что-то жуя или шепча губами. Когда же,  так  же  сорвав-
шись, по скользкому паркету он быстро шел на место, то шумно садился  и,
ни на кого не глядя, сейчас же начинал что-то писать или ковырять в пар-
те до тех пор, пока общее внимание не отвлекалось следующим вызовом.
 
   Когда в переменах рассказывалось что-либо смешное и когда момент  об-
щего смеха заставал Штейна сидящим за партой, то, откидывая  голову  на-
зад, он закрывал глаза, морщил лицо, изображая свое страдание от  смеха,
и при этом быстро-быстро стучал ребром кулака о парту, стуком  этим  как
бы стараясь отвлечь от себя душивший его смех. Но смех только душил его:
губы были сжаты и не издавали ни звука. Потом, выждав когда другие  отс-
меялись, он открывал глаза, вытирал их платком и произносил - уфф.
 
   Его увлечениями, о которых он нам рассказывал,  были  балет  и  "дом"
Марьи Ивановны в Косом переулке. Его любимой поговоркой было  выражение:
- надо быть европейцем. Выражение это он кстати  и  некстати  употреблял
постоянно. - Надо быть европейцем, - говорил он, являясь и показывая  на
часах, что пришел в точности за одну минуту до чтения  молитвы.  -  Надо
быть европейцем, - говорил он, рассказав о том, что был прошлым  вечером
в балете и сидел в литерной ложе. - Надо быть европейцем, - добавлял он,
намекая на то, что после балета поехал к Марье Ивановне. Только позднее,
когда Егоров стал шибко допекать, Штейн поотвык от этого своего любимого
выражения.
 
   Егоров был тоже богат. Он  был  сыном  казанского  лесопромышленника,
очень холеный, надушенный, с белым зубцом пробора до самой шеи, со скле-
енными и блестящими, как полированное дерево, желтыми волосами, которые,
если отклеивались, так уж целым пластом. Он был бы красив,  если  бы  не
глаза, водянистые и круглые, стеклянные глаза птицы, делавшиеся  пугливо
изумленными, лишь только лицо становилось серьезным:  За  первые  месяцы
своего поступления в гимназию, когда Егоров был как-то уж  особенно  на-
родно простоват и даже называл себя Егорушкой, он был кем-то  сокращенно
прозван Яг, и прозвище это за ним осталось.
 
   Яга привезли в Москву уже четырнадцатилетним парнем, и потому он  был
определен в гимназию сразу в четвертый класс. Привел его к нам  классный
надзиратель утром, еще до занятий, и сразу предложил ему  прочитать  мо-
литву, в то время как двадцать пять пар насторожившихся  глаз  неотлучно
смотрели, напряженно выискивая в нем все то, над чем можно было бы  пос-
меяться .
 
   Обычно молитва читалась монотонной  скороговоркой,  отзываясь  в  нас
привычной необходимостью встать, полминуты стоять  и,  грохнув  партами,
садиться. Яг же начал читать молитву отчетливо и неестественно проникно-
венно, при этом крестился не так, как все, смахивая с носа муху, а исто-
во, закрывая глаза, при этом клал театральные поклоны, и снова закидывая
голову, мутными глазами искал высоко подвешенную классную икону. И  тот-
час раздались смешки, у всех явилось подозрение, что это  шуточка,  -  и
подозрение это перешло в уверенность, а разрозненные  смешки  в  хороший
хохот, лишь только Яг, оборвав слова молитвы, обвел всех  нас  цыплячьим
своим, испуганно изумленным взглядом. Классный же наставник разволновал-
ся весьма и кричал на Яга и на нас всех, что если подобное случится  еще
и впредь, то он доведет дело до совета. И только через неделю, когда уже
все знали, что Яг из очень религиозной, ранее старообрядческой, семьи, -
то как-то раз, уже после занятий, этот же классный наставник, уже старый
человек, покраснев как юноша, внезапно подошел к Ягу и, взяв его за руку
и глядя в сторону, отрывисто сказал:  -  вы,  Егоров,  меня  пожалуйста,
простите. И, не сказав больше ничего, резко  вырвал  свою  руку  и  весь
сгорбленный, уже удаляясь по коридору, он делал руками  такие  движения,
словно схватывал что-то с потолка и резко швырял на пол. А Яг  отошел  к
окну и, стоя к нам спиной, долго сморкался.
 
   Но это было только вначале. В старших классах Яг,  по  выражению  на-
чальства, сильно испортился, и стал часто и много пить. Приходя утром  в
класс, он нарочно делал круг, подходил к  парте,  где  сидел  Штейн,  и,
грозно рыгнув, гнал все это, как дорогой сигарный  дым,  к  штейновскому
носу. - Надо быть европейцем, - пояснял он окружающим.  Хотя  Яг  жил  в
Москве совершенно один, снимал в особняке дорогие  комнаты,  получал  из
дому видимо много денег и часто появлялся на лихачах с женщинами,  -  он
все же учился ровно и очень хорошо, считался одним из лучших учеников, и
только немногим было известно, что он, чуть ли  не  по  всем  предметам,
пользуется репетиторской подмогой.
 
   Можно было бы сказать, что к нам троим - Штейну, Ягу,  и  мне,  этой,
как про нас говорили, классной головке, - весь остальной класс  примыкал
так, как к намагниченному бруску примыкает двумя  концами  приставленное
копыто. Одним своим концом копыто примыкало к нам своим лучшим  учеником
и, удаляясь от нас по копытному кругу,  согласно  понижающимся  отметкам
учеников, снова возвращаясь, соприкасалось с нами другим  своим  концом,
на котором был худший ученик и бездельник. Мы же, головка, как бы сопря-
гали в себе основные признаки и того и другого:  имея  отметки  лучшего,
были у начальства на счету худшего.
 
   Со стороны лучших учеников к нам примыкал Айзенберг. Со стороны  без-
дельников Такаджиев.
 
   Айзенберг, или как его звали "тишайший" был скромный, очень прилежный
и очень застенчивый еврейский мальчик. У него  была  странная  привычка:
прежде чем что-либо сказать или ответить на  вопрос,  -  он  проглатывал
слюну, подталкивая ее наклоном головы, и, проглотив, произносил  -  мте.
Все считали необходимым издеваться над его  половым  воздержанием  (хотя
истинность этого воздержания никем не могла быть проверена и меньше все-
го утверждалась им самим), и часто во  время  перемены  обступившая  его
толпа, с требованием - а ну, Айзенберг, покажи-ка нам твою последнюю лю-
бовницу - внимательно рассматривала ладони его рук.
 
   Когда Айзенберг говорил с кем-нибудь из  нас,  то  непременно  как-то
вниз и вбок наклонял голову, скашивал в сторону крапивного цвета глаза и
прикрывал рукою рот.
 
   Такаджиев был самым старшим и самым рослым  в  классе.  Этот  армянин
пользовался всеобщей любовью  за  свое  удивительное  умение  переносить
объект насмешки с себя самого всецело на ту скверную отметку, которую он
получал, при этом, в отличие от других, никогда не злобствуя на препода-
вателя и сам веселясь больше всех других. У него тоже, как и  у  Штейна,
было свое любимое выраженьице, которое возникло  при  следующих  обстоя-
тельствах. Однажды, при раздаче проверенных тетрадей, преподаватель сло-
весности, добродушный умница Семенов, отдавая тетрадь Такаджиеву и лука-
во постреливая глазками, заявил ему, что, несмотря на то, что  сочинение
написано прекрасно и что в сочинении имеется  лишь  одна  незначительная
ошибка - неправильно поставленная запятая, он, Семенов, принужден именно
за эту-то ничтожную ошибку поставить Такаджиеву кол.  Причину  же  столь
несправедливой, на первый взгляд, отметки должно видеть в том,  что  та-
каджиевское сочинение слово в слово совпадает с  сочинением  Айзенберга,
как равно совпадают в них - и это  особенно  таинственно  -  неправильно
поставленные запятые. И добавив свое любимое - видно сокола по полету, а
молодца по соплям - Семенов отдал Такаджиеву тетрадь. Но Такаджиев,  по-
лучив тетрадь, продолжал стоять у кафедры. Он еще раз переспросил  Семе-
нова - возможно ли, так ли он его понял, и как  же  это  мыслимо,  чтобы
так-таки совершенно совпали эти неправильно поставленные запятые.  Полу-
чив тетрадь Айзенберга для сличения, он долго листал, со все растущим  в
лице изумлением что-то сверять и отыскивать, и, наконец, уже в совершен-
ном недоумении, глянув сперва на нас, приготовившихся грохнуть  хохотом,
медленно-медленно поворотил изумленно выпученные глаза прямо на  Семено-
ва. - Таккая сафпадэние, - трагически прошептал он, поднял плечи и опус-
тил углы губ. Кол был поставлен, цена была как бы заплачена, и  Такаджи-
ев, на самом деле прекрасно владевший русским языком, просто пользовался
случаем, чтобы повеселить друзей, самого себя, да кстати  и  словесника,
который, несмотря на жесткую суровость отметок, любил смеяться.
 
   Таковы были точки нашего с концами примыкавшего к нам классного копы-
та, в котором все остальные ученики казались тем более отдаленными и по-
тому  бесцветными,  чем  ближе  размещались  они  к   середине   копыта,
вследствие извечной борьбы между двойкой и тройкой. Вот в этой-то  дале-
кой и чуждой нам среде находился Василий Буркевиц, низкорослый,  угрева-
тый и вихрастый малый, когда случилось с ним происшествие,  весьма  нео-
бычное в спокойно и крепко налаженной жизни нашей старой гимназии.
 
   4
 
   Мы были в пятом классе и был урок немецкого языка, который нам препо-
давал фонФолькман, совершенно лысый человек с красным лицом и белыми ма-
зеповскими со ржавчиной усами. Он сперва спрашивал Буркевица с места (он
его называл Буркевиц, ставя ударение на "у"), но так как кто-то навязчи-
во и громко суфлировал, то Фолькман  рассердился,  морковный  цвет  лица
сразу стал свекольным и, приказав Буркевицу отойти от парты и  встать  у
доски, буркнув - Verdammte bummelei - он уже любовно тянул себя за  тор-
моз своей злобы - свой бело-рыжий ус. Встав у доски, Буркевиц хотел было
отвечать, как вдруг случилось с ним нечто в высшей  степени  неприятное.
Зачихнул, но чихнул так несчастливо, что из носа его вылетели  брызги  и
качаясь повисли чуть ли не до пояса. Все захихикали.
 
   -- Was ist denn wieder los - спросил Фолькман и, обернувшись  и  уви-
дев, добавил: - Na, ich danke.
 
   Буркевиц, налитый кровью стыда и потом сразу бледнея до зелени,  тря-
сущимися руками шарил по карманам. Но платка при нем не оказалось.  -  А
ты, милой, оборвал бы там свои устрицы, заметил Яг, -  Бог  милостив,  а
нам нынче еще обедать надо. - Такая сафпадэние, -  изумлялся  Такаджиев.
Весь класс уже ревел от хохота, и Буркевиц, растерянный и ужасно жалкий,
выбежал в коридор. Фолькман же, карандашом стуча по столу, все кричал  -
Rrruhe - но в общем грохоте было слышно только рычание  первой  буквы  -
звук, изумительно иллюстрировавший выражение его глаз,  которые  выпучи-
лись уже так, что страх мы испытывали не столько за нас, сколько за  са-
мого Фолькмана.
 
   На следующий день, однако, когда  снова  был  урок  немецкого  языка,
Фолькман, на этот раз, будучи видимо хорошо настроен и решив посмеяться,
опять вызвал Буркевица. - Barkewitz! Ubersetzen Sie  weiter  -  приказал
он, с притворным ужасом добавив: aber selbstverstandlich nur  im  Falle,
wenn