Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Агеев М.. Роман с кокаином -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  -
со вторым, и где оба - разум и чувство - не были в состоянии ни, помирившись, слиться воедино, - ни, поборовшись, один другого побороть.) Но как же могло с Буркевицем случиться подобное? И что это: предумыш- ленная расчетливость, или мгновенное безумие? Я вспоминал вызывающую улыбку, которой Буркевиц привлек на себя слова батюшки и решал: преду- мышленный расчет. Я вспоминал трясущуюся голову Буркевица и пьяный его шаг и перерешал: мгновенное безумие. Меня крепко тянуло взглянуть на него, и эта тяга к Буркевицу тонко сплеталась из трех чувств: первое чувство было жестокое любопытство взглянуть на человека, с которым произошло большое несчастье; второе - было чувство молодечества по причине единичности моего поступка, ибо никто в классе даже не помышлял идти к тому, кто уже почитался зачумлен- ным; третье - было чувство, сообщавшее мускулатуру первому и второму: уверенность в том, что мое приближение или даже беседа с Буркевицем ни- какими неприятностями со стороны начальства не грозит. На часах остава- лось две минуты до окончания перемены. Выйдя из класса, протолкавшись вдоль по коридору, полному нестройного стука ног, звона голосов и вскри- ков, - я вышел на площадку лестницы. Притворив за собой дверь, отчего крики и топот ног, обманув ухо, затихли, и только через мгновение пришли заглушенным густым гулом, - я оглянулся. Лестницей ниже, около двери карцера, который последние десять лет не был в употреблении, и на котором висел рыжий ржавый замок, - сидел Бур- кевиц. Он сидел на ступеньках, спиной ко мне. Он сидел раскорякой, с локтями на коленях, - с упавшей в ладони головой. Тихонько на носках и очень медленно по ступеням, я начал спускаться к нему, при этом все гля- дя на его спину. Его спина была выгнута горбом, - словно два острых предмета подоткнутых под шибко натянутое сукно - проступали лопатки, и в этой скрюченной спине и в этих вылезающих лопатках были и бессилие, и покорность, и отчаяние. Тихонько подойдя к нему сзади, все так, чтобы он меня не видел, я положил руку на его плечо. Он не вздрогнул и не открыл лица. Только спина его еще больше сгорбатилась. Все глядя на его спину, я осторожно перенес руку с его плеча на его волосы. Но только я прикос- нулся к его тепловатым волосам, как почувствовал, что во мне тронулось что-то такое, от чего, если бы кто увидел, мне стало бы совестно. Огля- нувшись так, чтобы это даже не было похоже на оглядывание, убедившись, что на лестнице пусто, я ласково провел рукой по жестким шоколадным вих- рам. Это было приятно. Мне стало сразу так легко и так нежно, что я еще и еще раз провел по его волосам. Не отнимая рук от уткнутого в них лица, и потому не видя того, кто к нему подошел и кто гладит его волосы. - Буркевиц вдруг глухим сквозь ладони звуком произнес: - Вадим? С хрус- тальной грудью я сразу опустился и сел рядом с ним. Буркевиц сказал Ва- дим, он назвал меня по имени, и то, что он сделал это, не видя того, кто пришел к нему, означало для меня впервые быть отмеченным не за бессерде- чие молодечества, а за отзывчивость и нежность моего сердца. Мои пальцы сжались, захватили горячие у корней жесткие вихры волос, - и шибко дер- нув и вырвав лицо Буркевица из скорлупы закрывавших его ладоней, я по- вернул это лицо к себе, глаза в глаза. Близко-близко я видел теперь пе- ред собой эти маленькие серые глаза, странно измененные от оттянутой к затылку кожи, где моя рука держала его за волосы. С секунду эти глаза в хмуром своем страдании смотрели на меня, но наконец, не смогши видно одолеть тугие мужские слезы, они, заложив свирепую складку промеж бро- вей, скрылись под веками. И тотчас, лишь только закрылись глаза, раздал- ся незнакомый мне лающий голос. - Вадим. - Ты. - Милый. - Един. - Ствен- ный. Веришь - Так тяжело. - Я. - От всей. - От души. - Веришь. - И впер- вые чувствуя как сильные мужские руки обнимают и тискают мою спину, впервые прижимаясь щекой к мужской щеке, - я грубым, ругающимся голосом говорил. - Вася... я... твой... твой... "Друг" я все хотел добавить, но "др" может еще сказал бы, а вот на "у" боялся расплакаться. И жестоко оттолкнув Буркевица, качнув его лицо, которое и закрытыми глазами и бледностью своею, и коротким носом, походило на гипсовую бетховенскую маску, - я, с равнодушным ужасом сознавая то страшное, что собираюсь сейчас сделать, бросился вниз по лестницам. Я мчался по лестнице так, как мчатся за врачом для умирающего друга, мчался не потому, что врач может спасти, а потому, что в этом движении, в этой погоне должна ослаб- нуть та тяга на себе самом испытывать те страдания, вид которых возбудил это совершенно непереносимое чувство жалости. Лестница прошла. В подвально обеденной зале ноги приспосабливаются к скольжению по сине-белой кафели. Последнее окно куском солнца задевает глаза, и сразу темная сырость раздевальной, - по ее асфальтовому полу подошвы влипают ввинченной уверенностью. И опять лестница наверх. Я уже знаю начало, - "как истинный христианин довожу до вашего сведения", - а дальше не важно, дальше пойдет как по маслу, по маслу, по маслу, - при этом я заносил ногу через три ступени и при нажиме крякал - на масле. Шагать через три ступеньки, да еще такие высокие как в нашей гимна- зии, понуждало подниматься как бы распластываясь по лестнице с низким наклоном головы. Поэтому-то я и не заметил, что на верхней площадке уже давно смотрел и поджидал меня змеиными глазами в похоронном своем сюрту- ке директор гимназии Рихард Себастьянович Кейман. Лишь за несколько сту- пеней я увидел прямо перед глазами растущие столбы его ног, которые отб- росили меня так, словно выстрелили, но не попали. Молча он некоторое время смотрел на меня малиновым лицом и черным клином бороды. - Тю тякое с вами, - наконец спросил он. Его презрительно ненавидящее "тю" вместо "что", при котором его губы поцелуйно вылезли из под усов, - было той кнопкой, от которой восемь Я позорно молчал. -- Тю с вами тякое, - из презрительного баритона поднимая голос в разволнованный и тревожный тенор, повторил Кейман. Мои руки и ноги тряслись. В желудке лежала знакомая льдинка. Я мол- чал. -- Я хачу зна, та с вами такая, - пронзительной фистулой и, чтобы не сорваться, меняя все гласные на "а", крикнул Кейман. Его взвизгивающие вопли, отдавшись об каменные потолки, пошли шатунами вверх по мраморной парадной лестнице. Но, в то время как в перерывах между директорскими криками, я бесп- лодно пытался возбудить в себе, теперь все менее понятное и совсем вы- сохшее, чувство жалости к Буркевицу, которое привело меня сюда, - я од- новременно чувствовал в себе все больше нарастающую силу, силу жестокого озлобления против красного Кеймана, который здесь на меня орал. И уже с радостью сознавая, что злоба эта даст мне нужное опьянение, чтобы не ос- рамиться и чтобы сказать те самые слова, которые я и раньше хотел ска- зать, - я все же смутно соображал, что хотя слова и останутся те же, од- нако под влиянием смены чувств причина говорения мною тех же самых слов - переменилась, - ибо раньше я их хотел сказать из желания причинить боль самому себе, - теперь же единственно, чтобы доставить боль и оскор- бить Кеймана. И выражением лица и звучанием голоса придавая каждому сло- ву значимость озлобленного хлопка по красной директорской морде, - но в это мгновение, когда я уже задыхался от злобной ненависти, меня прервала горячая тяжесть легшей мне на затылок руки. И тут же повернутым глазом я увидел лиловую грудь и на ней шибко опускающийся и поднимающийся золотой молоток креста. -- Вы, Рихард Себастьянович, уж простите мне мое вмешательство, - сказал батюшка, курносое и старое лицо которого, оттого что я смотрел на него сильно скошенным глазом, двоилось и плыло. - Это он шел ко мне. Сказав это, он, обнимая меня одной рукой за плечи, качнув глазами в мою сторону, потом взглянул на директора и многозначительно зажмурился. - У нас тут маленькое дело, совсем не гимназическое. Он шел ко мне. Кейман из начальника вдруг сделался жуиром. - Но ради Бога, батюшка, я этого совсем не знал. Вы меня, пожалуйста, простите. - И сделав в мою сторону широкий пригласительный жест, которым на сцене хлебосолы зовут к заставленному яствами столу, Кейман, повернув нам спину, расстегнул сюр- тук, и, заложив руки в карманы и качаясь и шаркая так, словно подходил к даме, с которой будет сейчас вальсировать, - пошел к мраморной лестнице и тяжко кланяясь начал подниматься. Между тем батюшка повернул меня к себе лицом и, положив свои руки мне на плечи, этим движением соединил меня с собой, точно параллельными брусьями, на которых свернутыми флагами свисали широкие рукава его рясы. Теперь я стоял спиной к поднимающемуся Клейману, но, наблюдая глаза ба- тюшки, обращенные мимо меня в сторону лестницы, я видел ясно, что он ждет, пока Клейман взойдет и скроется за лестничным поворотом. -- Скажите мне, - переводя наконец свой взгляд с лестницы на мои гла- за, обратился ко мне батюшка, - скажите мне теперь, мой мальчик. Почему вы хотели это сделать? - И его руки на слове "это" слегка сдавили мне плечи. Но, уже примиренный и потому растерянный, я молчал. -- Вы молчите, мой мальчик. Ну что-ж. Позвольте мне тогда за вас от- ветить и сказать, что вы не сочли для себя допустимым, в то время, как ваш друг, как вы думаете, губит себя за правду Христову, оставаться нев- редимым, ибо правда эта вам дороже благоустройства вашей жизни. Ведь так, - да? Хотя я в это время думал о том, что это совсем не так, и что от тако- го предположения мне даже становится совестно, - однако какая-то сложная смесь вежливости и уважения к этому старику побудила меня кивком головы подтвердить его слова. -- Но раз вы решились на подобный шаг, - продолжал он, - так уж на- верно не сомневались, что первое, что я сделаю, это нажалуюсь, донесу обо всем, что произошло наверху. Не так ли, мой мальчик? Хотя это предположение гораздо больше соответствовало истине, чем первое, - однако та же смесь вежливости и уважения удержала меня от того самого, к чему при первом вопросе побудила. И ни кивком головы, ни выра- жением лица не подтверждая правоты его предложений, - я выжидательно смотрел в его глаза. -- В таком случае, - сказал батюшка, глядя на меня какими-то по осо- бенному расширившимися глазами, - в таком случае вы ошиблись, мой мальчик. Поэтому ступайте к вашему другу и скажите ему, что я здесь свя- щенник (он сдавил мне плечи), но я не доносчик, нет. - И батюшка, как-то сразу одряхлев и состарившись, словно потеряв всякую решительность, все больше затихающим голосом еще сказал: - А ему... пусть будет Бог судья, что старика обидел; ведь у меня сын... (совсем тихо, словно по секрету) - на этой войне... (и уже без голоса, вышептывающими губами)... убит... Еще в самом начале, когда батюшка начал говорить, - та близость к его бородатому лицу, к которой понуждали его положенные мне на плечи руки - была мне неприятна, и потому мне все казалось, что руки его меня притя- гивают. Теперь, однако, мне почувствовалось, будто руки эти меня оттал- кивают, - так ужасно захотелось мне придвинуться к нему поближе. Но ба- тюшка вдруг снял руки с моих плеч, и сердито отвернув налившиеся слезами глаза, быстробыстро пошел мимо лестницы вдоль по коридору. Два чувства, два желания были сейчас во мне: первое - это прижаться к батюшкиному лицу, поцеловать его и нежно расплакаться; второе - бежать к Буркевицу, рассказать все и жестоко посмеяться. Эти два желания были как духи и зловоние: они друг друга не уничтожали, - они друг друга подчер- кивали. Их расхождение было только в том, что желание прижаться к батюш- киному лицу тем больше ослаблялось, чем дальше по коридору он от меня уходил, - а терзающее желание выболтать радостную весть и погеройство- вать, усиливалось по мере того, как я поднимался по лестнице к месту, где оставил Буркевица. И хотя я прекрасно знал, что излишняя восторжен- ная торопливость очень повредит моему геройскому достоинству, - все же не смог сдержаться и, едва приблизившись к Буркевицу, сразу тремя слова- ми выхлестнул все. Но Буркевиц видимо не понял и, глядя поверх меня да- леким и усталым от страдания взглядом, - рассеянно, как бы из приличия, переспросил. Тогда уже более спокойно и даже весьма обстоятельно я начал рассказывать ему, как было дело. И вот тут-то, пока я рассказывал, с Буркевицем начало делаться совершенно то же самое, что я однажды уже ви- дел, наблюдая игру двух шахматистов. Пока на шахматной доске - один на- мозговал и сделал ход, - другой, не глядя на доску, видно чем-то расстроенный или возмущенный, разговаривал с сидевшими рядом людьми и размахивал руками. Его прервали - сказав, что противник сделал ход, и он замолчал и стал смотреть на доску. Сперва в его глазах еще светился тот хвостик мыслей, которых он не досказал. Но чем дольше он смотрел на дос- ку, тем напряженнее становились его глаза, и внимание, как вода на про- мокашке, захватывало его лицо. Не сводя глаз с доски, он то морщась, че- сал затылок, то хватал себя за нос, то выпячивая нижнюю губу - удивленно поднимал брови, то закусывая губу - хмурился. Его лицо все менялось, ме- нялось, куда-то плыло, плыло, плыло, и наконец успокоилось, поставило точку своим усилием и улыбнулось улыбкой лукавого поощрения. И хотя я совершенно не разбирался в шахматах, однако, глядя на этого человека, я знал, что он своей улыбкой воздает должное противнику, и что в игре слу- чилось нечто неожиданное, а главное - такое, что непреодолимо пре- пятствует его выигрышу. * СОНЯ * 1 Бульвары были как люди: в молодости, вероятно, схожие, - они посте- пенно менялись в зависимости от того, что в них бродило. Были бульвары, где сетью длинных скрещивающихся красных палок отгора- живался пруд, с такими жирными пятнами у берегов, словно в сальную каст- рюлю налили воды, на зеленой поверхности которой паровозным паром проп- лывали облака, морщинившиеся, когда ктонибудь катался на лодке, - и где тут же, неподалеку, в большом, но очень низком ящике, без крышки и дна, и наполненном рыжим песком, ковырялись дети, - а на скамьях сидели няньки и вязали чулки, и бонны, матери читали книжки, и ветерок - качаю- щимися обоями - двигал по их лицам, по коленям и по песку теневые узоры листвы. Были бульвары шумливые, где играла военная музыка, и в медных начи- щенных трубах - красной ящерицей заплывал в небеса проходивший трамвай, где под звуки грозного марша становилось немножко совестно, когда ноги против воли, как в стыдную яму, попадали в воинственный такт: где не хватало скамеек и близ музыки ставились раздвижные стулья с зелеными же- лезными ножками и с сиденьями из ярко-желтых пластинок, прорехи которых оставляли ступенчатые складки на пальто; и где под вечер, когда трубы пели про Фауста, - в ближней церкви начинали остро и мелко тилибинить колокола, будто предупреждая о том, что сейчас бархатным громом лопнет медный удар, от которого вальс трубачей вдруг послышится нестерпимо фальшивым. И были бульвары на первый взгляд скучные - не будучи ими. Там серый как пыль песок был уже так перемешан с семячной скорлупой, что вымести ее было невозможно, - там писсуар формы приподнятого над землей, недо- развернутого свертка давал далекий и щиплющий глаза запах, - там вечером выходили в лохмотьях раскрашенные старухи и сиплыми, граммофонными, не- живыми голосами за двугривенный разбазаривали любовь, - там днем, не об- ращая внимание на разорванный обруч и выпрыгивающую из него красавицу в трико, в персиковую ляжку которой вбитый гвоздь поддерживал этот цирко- вой соблазн, - шли мимо люди, шли не гуляя, а быстро, как по улице, - и если кто и присаживался на пыльную, пустую скамью, так разве уж для то- го, чтобы отдохнуть с тяжелой ношей, или нажраться спичками Лапшина, или - глотнув какой-нибудь кислоты из аптекарского пузырька, - начавшейся болью остановить жизнь, и тут же в корчах свалиться на спину, навзничь, так - чтобы еще раз, в последний раз, увидать над собой это жидкое мос- ковское небо. Уже было лето, выпускные экзамены давно были кончены, - но кипятить в себе восторг по причине того, что я наконец студент, становилось все тя- желее, и заметно я начинал еще больше тяготиться наступившим бездельем, чем теми волнениями, которым оно являлось наградой. И только раз или два на неделе, когда у меня случалось несколько рублей, - примерно так, что- бы хватило заплатить за извозчика и за номер, - я выходил. Эти несколько рублей, которые в месяц составляли до сорока, очень тя- жело ложились на жизнь моей матери. Уже бессмысленно много лет она ходи- ла в постоянно доштопывающемся, разваливающемся, дурно пахнувшем платьице и в ботинках с косо сбитыми, кривыми каблуками, от которых, ве- роятно, еще больше болели ее опухшие ноги, - но деньги, когда она их имела, она мне давала радостно, - я же, брал их с видом человека, заби- рающего в кассе банка какую-то ничтожную мелочь, снисходительная небреж- ность которого при этом должна свидетельствовать о величине его текущего счета. Совместно на улицу мы не выходили никогда. Особенно я даже не скрывал того, что стыжусь ее рваной одежды (скрывая при этом, что сты- жусь ее некрасивой старости), она знала это, и встретив меня раз или два на улице, улыбаясь своей доброй, будто извиняющей меня улыбкой, смотрела мимо и в сторону, чтобы не заставить меня ей поклониться, или к ней по- дойти. В дни, когда у меня случались деньги, но всегда вечером, когда кое-где через один горели фонари, закрыты были магазины и пустели трам- ваи, - я выходил. В узких диагоналевых брюках со штрипками, которых уже давно не носили, но которые слишком хорошо обтягивали ноги, чтобы отка- заться от них, в фуражке с обвисающими полями ширины дамских шляп, в мундире с высоким, выбивающим второй подбородок, суконным воротником, напудренный как клоун и с навазелиненными глазами, - так шел я вдоль по бульварам, как веткой цепляя взглядом глаза всех идущих навстречу мне женщин. Никогда и ни одну из них я, как это принято говорить, не разде- вал взглядом, как и никогда не испытывал чувственности телесно. Шагая в том горячечном состоянии, в котором другой быть может писал бы стихи, я, напряженно глядя во встречные женские глаза, все ждал такого же ответно- го, расширенного и страшного взгляда. К женщинам, отвечающим мне улыб- кой, я не подходил никогда, зная, что на такой взгляд, как мой - улыбкой может ответить только проститутка или девственница. В эти вечерние часы ни одно воображаемое телесное обнажение не смогло бы так сразу пересу- шить горло, так заставить его задрожать, как этот женский жуткий и злой, пропускающий в самое дно, хлещущий взгляд палача, - взгляд, как прикос- новение половых органов. И когда такой взгляд случался, а рано или позд- но он случался непременно, я тут же на месте поворачивался, догонял гля- нувшую на меня женщину, и, подойдя, прикладывал белую перчатку к черному козырьку. Казалось бы, что взглядом, которым эта женщина и я посмотрели друг другу в глаза, словно час тому назад мы совместно убили ребенка, - каза- лось бы, что таким взглядом сказано уже все, все понято и говорить больше решительно не о чем. На самом же деле все обстояло гораздо слож- нее, и подойдя к этой женщине и сказав фразу, смысл которой состоял всегда как бы в продолжении только что прерванной беседы, - я принужден был еще говорить и говорить, дабы говоримыми словами вырастить и довести ду

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору