Даниловский вал, 22; адрес нам дали.
   Кажется, я затянул рассказ, ведь главное впереди, но из  того,  что  мною
рассказано, я тоже не могу ничего выбросить.
   Мы приехали и остановились у высокой  монастырской  стены.  Ее  верх  был
опутан колючей проволокой. Я нажал кнопку звонка. Приоткрылся  "глазок",  на
нас посмотрели "оттуда", и вслед  за  этим  отворилась  массивная,  кованная
железом дверь. Человек в полувоенной одежде и в фуражке с  зеленым  околышем
пропустил нас внутрь. Я очутился в одной комнате, Борис в соседней, мы могли
общаться через овальное окно, почти такое, как в администраторской гостиницы
"Волна". Потом Бориса куда-то увели, я сдал  его  вещи  и  документы.  Минут
через двадцать он вновь появился в соседней  комнате,  почему-то  стриженный
наголо. Его шея сразу стала тонкой и длинной, а плечи острыми. Мне  сказали:
"Прощайтесь". Я протянул ему в окошечко руку, Борис взял ее в свои  и  долго
держал. Нет, он не плакал, но  очень  пристально  смотрел  мне  в  глаза.  Я
спросил дежурного, как скоро  будет  отправка.  Дежурный,  зевнув,  ответил:
"Всякое бывает, и через день, и через месяц,  как  наберут  группу  в  одном
направлении,  так  и  повезут".  Тогда  я  решил  поговорить  с  начальником
приемника, чтобы как-то  ускорить  дело.  Мне  разрешили  войти  во  двор  и
объяснили, что начальника я найду на втором этаже административного корпуса.
Кажется, его фамилия была Серов.
   Я вошел во внутренний дворик. Это был настоящий монастырский двор, но мне
показались странно знакомыми и зарешеченные полукруглые  окна  монастырского
здания, и купол с облезлой позолотой, и чахлый  скверик,  огороженный  очень
низким заборчиком, и серые дорожки для прогулок. Я постоял, что-то шевеля  в
своей памяти, однако, так и не сумев расшевелить, пошел к Серову. На  первом
этаже административного корпуса я увидел длинный коридор, а налево и направо
были двери. Остановившись в самом начале, я почему-то  подумал,  что  третья
дверь направо будет фотолаборатория. Потом я сделал несколько шагов,  поднял
голову и, как во сне, увидел надпись:  "Фотолаборатория"!  И  только  тут  я
сообразил, что был здесь однажды, очень  давно,  и  у  меня  сразу  закололо
сердце.
   В ночь на первое сентября 1937 года  меня,  семилетнего,  и  моего  брата
Анатолия, который был старше на восемь лет, привезли  в  этот  дом  и  здесь
поселили. Я ничего не понимал, мне просто нравилось ехать по  ночной  Москве
на быстрой машине, прижимая к  груди  первый  в  моей  жизни  портфельчик  с
пеналом, ластиком и тетрадками в косую линейку, хотя отнюдь не  школа  ждала
меня впереди, по крайней мере не та школа, куда должны были утром  идти  все
мои сверстники. Когда мы приехали, в комнате с  табличкой  "Фотолаборатория"
меня снимали в фас и в профиль, а на  шее  моей  висела  дощечка  с  именем,
отчеством и фамилией. Так же смешно я прокатывал пальцами сначала по  черной
краске, а потом по глянцевой бумаге, это  называлось  почему-то  "играть  на
пианино", и я играл с удовольствием. Помню, Анатолия вскоре увели, я остался
с "дядей Мишей", и мне захотелось есть. Дядя Миша принес кусок белого  хлеба
с маслом и вареное яйцо. И возможно, бесследно для воспоминаний прошла бы та
первая ночь для меня, если бы он не стукнул яйцом по моему лбу. Дядя  шутил,
но удар как бы вернул меня к жестокой реальности,  я  страшно  испугался,  и
закричал, и бился в истерике, и даже сейчас ощущаю тот  страх,  он  все  еще
сидит во мне, взрослом.
   Все это я вспомнил, стоя в  начале  длинного  коридора  административного
здания. Круто развернувшись,  я  пошел  назад,  не  допуская  возражений  со
стороны дежурного, решительно забрал у него Бориса, стриженного наголо, вещи
и документы, сел в редакционную машину и поехал в  "Пионер".  Там  удивились
нашему явлению, но не понять меня не могли. Еще трое суток  Борис  прожил  в
Москве, вопросов не задавал, был тих и подавлен, а потом кто-то из сотрудниц
журнала, кажется все та же Джана Манучарова, выписала  себе  командировку  и
повезла Бориса поездом через Ригу в Калининград.
   Собственно, на  этом  первая  часть  моего  рассказа  кончается.  Добавлю
только, что, когда мы с братом спустя какое-то время уходили, отпущенные, из
этого дома, было раннее утро, пошли первые трамваи и  лил  проливной  дождь.
Анатолий накрыл меня с головой своим  пиджаком,  чтобы  я  не  промок  и  не
простудился, и как я попал в детприемник ночью, не зная куда, так и ушел  из
него, не видя откуда. А потом, прожив более двух десятков лет, я никогда  не
спрашивал брата об  этом  доме,  и  он  никогда  не  испытывал  меня  своими
воспоминаниями; вероятно, мы щадили друг друга.
   Теперь начинается  то,  во  имя  чего  все  это  было  рассказано.  Через
несколько дней, заручившись официальным поручением "Литературной газеты",  я
пришел в детприемник. Там жил не тот контингент, нежели в мое время: мы были
"чеэсирами",  то  есть  членами  семей  изменников  родины,  а  сейчас  жили
правонарушители,  не  достигшие  восемнадцати   лет,   "путешественники"   и
"бегуны", удравшие из дома по разным причинам, рано  повзрослевшие  девочки,
задержанные или подобранные на московских вокзалах, а то и просто  отставшие
от пап и мам "паиньки", потерявшиеся на улицах или в магазинной  суете.  Они
находились в приемнике "до выяснения", а  когда  устанавливали,  кто  они  и
откуда, их с сопровождающим-экспедитором отправляли либо в колонию,  либо  в
спецшколу, либо домой, официальный термин - "выдавали" родителям. Впрочем, я
мог бы сказать о них и короче, без подобной классификации: в приемнике  жили
дети, можно добавить, ни в чем не виноватые, хотя бы потому, что они - дети,
несколько сот душ в возрасте от четырех до восемнадцати лет; у многих из них
было прошлое, о котором им следовало  забыть,  и  будущее,  о  котором  нам,
взрослым, следовало помнить.
   Меня  приняли  в  высшей  степени  настороженно.  Повели  в  "отделения",
сформированные по возрастам. Я шел в сопровождении майора  Серова,  а  перед
нами рысцой бежал немолодой надзиратель с  огромной  связкой  ключей,  я  не
сразу узнал в нем - о Господи! - дядю Мишу, ему  оставался  год  до  пенсии.
Когда я сказал ему "дядя Миша", он удивился и пустыми глазами  посмотрел  на
меня: он был в моей памяти, я в его - нет. Дядя Миша отпирал и  запирал  все
этажи и двери, через которые мы проходили; еще я заметил, что, пробегая мимо
решеток, которые были на окнах, он машинальным движением руки  проверял,  не
подпилены ли прутья.
   Дети сидели в комнатах на стульях, стоящих вдоль стен  буквой  "П",  руки
держали на коленях. Мы входили, они тут же вскакивали и  на  "здравствуйте",
произносимое Серовым, набирали воздух в  легкие  и  делали  паузу,  примерно
равную той, которая отпускалась солдатам на первомайском параде, прежде  чем
одним духом произнести: "Здравия желаем, товарищ!.." и  т.  д.  Но  тут  они
коротко рявкали: "Здра!" Во "втором" отделении, которое когда-то было  моим,
и теперь содержался мой возраст: семилетки. У них вышло по-утиному:  "Здря!"
- "Что-то не важно у вас получается, - недовольно сказал Серов. -  А  ну-ка,
еще раз: здравствуйте, ребятки!" Снова  пауза.  Глубокий  вздох.  Выпученные
глаза: "Здр-р-ра-а-а!" - совсем другое дело. Уходя, я попрощался  с  детьми,
и, к моему изумлению, вся группа поднялась, глубоко и печально вздохнула и в
пятьдесят разинутых ртов по складам заорала: "Счастливого пути!" Затем опять
вздохнула   и,   не   дожидаясь   моего   "спасибо",   заученно    крикнула:
"По-жа-луй-ста!" С разрешения Серова я вернулся от двери и спросил:  "А  как
вы живете, дети?" К явному удовольствию  начальника,  они  дружно  ответили,
печально глядя, однако, не на меня, а на майора: "Хо-ро-шо!"  Была  середина
дня, их вскоре построили и - "смирно, шагом арш!" - повели в столовую.
   Я вспомнил: нас поднимали в семь утра и сонных, только что разбуженных  -
"смирно, шагом арш!" - тоже строем вели из  спальни  в  групповую:  надевать
штаны. Оттуда в уборную - шагом арш! - строем и строго по графику: пять  раз
в день, хочешь не хочешь, иди, отдельно не пустят.  Потом  -  смирно,  шагом
арш! - мыться. И так с утра до вечера: в затылок друг другу.
   И  прежде  было,  и  теперь:  недетская  тишина  в  заведении,   тяжелая,
больничная. Нет даже легкого шума, который артисты  называют  "гургуром".  И
потрясающая, даже не свойственная детям дисциплина. У окна стоять -  нельзя.
Ногу на ногу положить - нельзя.  На  ужин  дали  селедку,  весь  вечер  пить
хочется, но пить - нельзя. И спрашивать, почему нельзя, тоже нельзя. Никаких
занятий, ни уроков по школьной программе, весь день сидение буквой "П", руки
на коленях: один читает вслух "Белую березу" Бубеннова,  остальные  слушают.
Вдруг открылась дверь, вошла надзирательница: "Кто хочет мыть  туалет?"  Лес
рук: "Я! Я! Я!" - "Потрясающая тяга к  трудолюбию!"  -  говорит  мне  Серов.
Потом "мое" отделение повели на прогулку, они проходили мимо  дяди  Миши,  и
он, считая ребят, как и нас когда-то, шутя бил тяжелой рукой по затылкам:
   "Первый! Второй! Третий!.." Ровно столько времени, сколько мы  прожили  с
Анатолием в этом "холодном доме", я  ни  разу  не  видел  своего  брата:  на
прогулки нас нарочно водили в разные часы.
   Если этот смеется, а тот плачет, у  одного  зачес  кверху,  а  у  другого
книзу, считается: непорядок. В приемнике единые требования для всех: никаких
внешних или внутренних различий; никаких индивидуальных  проявлений.  Прибыл
новичок, его сразу "под машинку": такие, "голые",  ни  по  возрасту,  ни  по
характеру, ни даже по полу  не  отличимы.  Приводят  их  в  баню:  "Чего  не
раздеваетесь, скоты, стесняться вздумали?!" - и никаких возражений. По  этой
причине, наверное, и в мое время, и теперь мальчишек в  баню  водили  раз  в
месяц  надзиратели-женщины,  а  девочек  -  надзиратели-мужчины.  И  система
наказаний осталась прежняя. Если стулья в отделениях стоят не  по  линеечке,
можно по команде раз тридцать или сорок поднять детей  с  места  и  посадить
вновь. Единожды в квартал нам показывали в подвале монастыря,  оборудованном
под клуб, кино, теперь это делали чаще - два раза в месяц, но, как и нас, за
любую провинность не просто оставляли без фильма, а вместе с отделением вели
в зрительный зал и на все время  сеанса  ставили  спиной  к  экрану.  Так  я
"слушал" и на всю жизнь запомнил звуковой  ряд  из  "Джульбарса"  и  "Рваных
башмаков". Теперь поворачивали спиной к "Весне" и  "Солдатской  балладе".  А
вот о "макаронине" я не знал, при мне "макаронины" не было - так  называется
удар ребром ладони по шее. За нарушение режима еще полагался карцер: от трех
до пяти дней на койке без одеяла и подушки, в полном одиночестве, с тарелкой
супа и куском хлеба. Побеги  из  приемника  исключались,  охрана  была  даже
внутренняя. За последние три месяца, предшествующие  моему  приходу,  -  два
покушения на самоубийство.
   Стоял, повторяю, 1956-й, уже прошел XX съезд партии,  а  двадцати  лет  с
тридцать седьмого будто и не миновало. В кабинете  Серова,  на  его  рабочем
столе, я увидел  массивный  письменный  прибор,  в  состав  которого  входил
чугунный бюст Сталина. Когда Серов садился в кресло, их головы, почти равные
по величине, оказывались лицом друг к другу. Справа на  стене,  над  головой
майора, висели огромные часы в деревянном  футляре  с  блестящим  маятником,
размером с апельсин. Ни бюста, ни часов, ни апельсина я не помню, потому что
никогда не был в этом кабинете. Сказать, что часы  исправно  шли,  но  время
стояло на месте, было бы тривиально, если б не было именно так.
   Я написал статью, красной нитью которой была  мысль  о  том,  что  только
такое общество может считаться нравственным, в котором дети всегда чувствуют
себя детьми, что бы вокруг них ни происходило. Статья  называлась  "Холодный
дом". Помню ее начало: "Дважды судьба сводила меня с этим домом, не дай  вам
Бог увидеться с ним хоть единожды..." Материал набрали, гранки  и  сейчас  в
моем архиве, но по понятным соображениям  не  напечатали.  Однако  вместе  с
тогдашним заместителем главного  редактора  "Литературной  газеты"  Валерием
Алексеевичем Косолаповым мы поехали в Прокуратуру СССР,  нас  принял  первый
заместитель Генерального прокурора, если мне память не изменяет,  Панкратов.
Вскоре была создана комиссия, в состав которой вошли работники  Прокуратуры,
ЦК ВЛКСМ, Министерства просвещения, включили в комиссию и меня. Мы  работали
в приемнике  целый  месяц.  Потом  был  суд:  троих  надзирателей  и  одного
экспедитора приговорили к небольшим срокам наказания. Серову дали "строгача"
по партийной линии. Наступило затишье.
   Ровно через год я снова, на сей раз вооружившись  поручением  "Известий",
отправился в детприемник. Стены карцера и решетки на окнах были  окрашены  в
нежно-голубой цвет. В баню детей теперь водили однополые надзиратели. Вместо
четырех  осужденных  пришли  другие   люди,   меня   познакомили   с   новой
надзирательницей, которую дети уже успели  прозвать  "одиннадцатиметровкой":
когда она давала "макаронину", пострадавший отлетал от  нее,  считалось,  на
расстояние, равное футбольному пенальти. При мне,  конечно,  она  никого  не
трогала, но я случайно увидел, как она подошла  к  губастому  мальчишке  лет
восьми, чтобы сделать ему замечание, и, быть может, даже вполне невинное,  а
он привычно поднял руки  и  закрыл  ими  голову.  Про  этого  губастика  мне
сказали, что он один опровергает все дурные мнения о приемнике:  раз  десять
убегал из дома и, словно намагниченный, сам приходил на Даниловский вал, 22.
Каждый раз его для острастки сажали на трое суток в карцер, потом переводили
в "отделение" месяца на два, пока списывались  с  его  родителями,  если  не
ошибаюсь,  в  Тюмени  и  сколачивали  группу  в  том  направлении,  затем  с
экспедитором отправляли домой, и через полгода он возвращался в приемник.  Я
отвел губастика в сторону, присел перед ним на  корточки,  посмотрел  ему  в
глаза и тихо спросил: "Здесь  лучше,  чем  дома?"  Он  длинно  и  прерывисто
вздохнул, тоже посмотрел мне в глаза и шепотом ответил: "Ага, здесь  печенье
дают". Я дописал первую статью, прибавив  несколько  новых  абзацев,  в  том
числе эпизод с губастиком, и начиналась она уже так: "Трижды судьба  сводила
меня с этим домом, не дай вам Бог увидеться с ним хоть единожды..."  По  уже
знакомой  причине  статью  не  напечатали,  но  нам  вновь  удалось  создать
комиссию.
   Я далеко ушел от Бориса и скоро вернусь к нему,  хотя  возвращение  будет
безрадостным, так что уж лучше оттянуть этот момент.
   На Даниловском валу меня ждали  примерно  так,  как  в  продовольственном
магазине -  контрольную  закупку:  со  страхом  и  неприязнью.  Однажды  вся
комиссия попала на праздник песни, который  проходил  в  подвале-клубе.  Хор
строем вывели на сцену, их было человек пятьдесят, стриженных, как один, под
"нулевку", Серов шепнул мне хвастливо, что ни в одной школе я не найду такой
массовости.  Они  запели  "Бухенвальдский  набат":  "Люди  мира,  на  минуту
встаньте..." - это было совершенно  невыносимое  зрелище.  Я  вновь  дописал
статью. А потом,  через  два  года,  снова  пришел  в  детприемник,  уже  по
поручению журнала "Юность". И еще через полтора года. В конце концов  статью
напечатали. Через десять лет. Она прошла в "Комсомольской правде" 16 февраля
1966 года уже под  названием  "Конец  холодного  дома"  и  вполне  могла  бы
начинаться словами: "Шесть раз судьба сводила меня с этим домом..."
   Я все-таки их дожал.
   Годом раньше мы с Анатолием похоронили маму. На  ее  имя  шли  от  Бориса
письма, в том числе пришло и последнее, у меня сохранившееся. Он давно вырос
из  детдомовского  возраста,  получил  профессию  фотографа  и  работал   по
оформлению витрин и залов калининградского универмага  "Маяк".  Борис  писал
моей маме, что дела его складываются прилично, вот только иногда  побаливают
почки, приходится полеживать в больнице, о детприемнике он и думать забыл, -
это, вероятно, в ответ на мамин вопрос в одном из ее писем. Все время, писал
Борис, уходит на работу и еще на славную девушку по имени Галя, ее выдвигают
на заведование секцией, а фамилию  ее  писать  нет  смысла,  тем  более  что
продавщицы универмага зовут друг  друга  не  по  фамилиям,  а  по  именам  и
отделам, в которых они работают, и звучит это забавно, почти как у  Фенимора
Купера: Джон Ястребиный Коготь, Таня Мужская Одежда, Вера Головные Уборы,  а
вот его Галя - Хозяйственные  Товары,  и  мне  приписка:  "Приезжайте,  дядя
Валера, для вас тут найдется о чем писать".
   Штат надзирателей к моменту публикации статьи уже был распущен и  заменен
"воспитателями". Майора Серова наконец сняли. Приемник был отдан  в  ведение
Министерства просвещения, хотя работники МВД с него тоже глаз  не  спускали.
Студенты  педагогических  вузов  проходили  теперь  там  практику.   Карцеры
позакрывали.  Ввели  нормальную  систему  обучения  по  школьной  программе.
Организовали труд: девочки шили на машинках, мальчишки делали ящики,  малыши
клеили конверты.  Немного  улучшилось  питание  детей,  но  не  потому,  что
прибавили денег,  а  потому,  что  стали  следить,  чтобы  меньше  воровали.
"Отделения"  переименовали  в  "отряды".  Не  скажу,  чтобы  картина   стала
идеальной,  что  детприемник  в  результате  этого  косметического   ремонта
превратился в санаторий, но дело  явно  сдвинулось  с  места,  сдвинулось  к
лучшему, да и я еще не поднял руки вверх.
   В ноябре 1968 года в Свердловске, куда я был командирован  "Комсомольской
правдой", меня вдруг догнал первый инфаркт  и  на  месяц  уложил  в  местную
больницу.  Потом,  в  сопровождении  медбрата,  я  отправился  в  Москву  на
долечивание. В купе поезда нам  достался  сосед,  о  котором  Юрий  Карлович
Олеша, казалось, и написал в "Зависти", что по утрам  он  "пел  в  клозете":
примерно одного со  мной  возраста,  физически  очень  сильный,  высокий,  с
жестким бобриком на круглой как шар голове и кого-то чем-то напоминающий, то
ли члена правительства времен первых пятилеток, то ли  известного  полярного
летчика,  фотографии  которого  печатались  до  войны  в  газетах.  Он   был
невероятно  деятельным,  выбегал  из  вагона  на   каждой   станции,   шумно
распаковывал и вновь упаковывал кому-то или от кого-то подарки, напевал  при
этом и заразительно посмеивался. Он был  директором  то  ли  треста,  то  ли
объединения в Свердловске, ехал  в  Москву  выбивать  какие-то  лимиты,  был
абсолютно уверен, что выбьет, -  можно  было  завидовать  его  неиссякаемому
оптимизму. Говорил он без умолку и однажды спросил, кто я по  специальности.
Лежа, почти не двигаясь на нижней полке, я сказал, что  -  журналист.  Тогда
сосед не без  гордости  заметил,  что  был  лично  знаком  с  одним  крупным
журналистом. Я спросил, с кем именно, и он ответил: "С "самим" Аграновским!"
Когда в моем присутствии хорошо говорят об  Аграновском,  во  мне  мгновенно
срабатывает комплекс младшего в семье, и потому я всегда, и теперь и прежде,
отношу похвалу на счет отца или брата. Короче,  я  уточнил:  "С  Анатолием?"
Сосед ответил: "3ачем? С Валерой!" Я смутился  и  пробормотал,  что  впервые
вижу собеседника, но "Валера" - это я. Он страшно возбудился, схватил меня в
могучие объятия, стал тискать и попытался зачем-то поднять с полки,  медбрат
с  трудом  меня  отстоял.  Сосед  требовал,  чтобы  я  внимательней  в  него
вгляделся, ведь мы вместе спали с ним, как он выразился, "на одних нарах", и
только тогда, действительно вглядевшись, я сообразил:  господи,  да  это  же
Вася Блюхер, сын легендарного командарма, и мы в самом  деле  подружились  в
том проклятом приемнике тридцать с лишним лет назад.
   Едва  выписавшись  из  больницы,  я,  конечно,  тут  же   отправился   на
Даниловский  вал,  22,  предварительно  созвонившись  с  новой  начальницей,
которая называлась теперь директором. Меня  встретила  н