емолодая  женщина  с
университетским ромбом на лацкане по-мужски скроенного пиджака.  Ее,  как  я
понял с первых же слов нашей  беседы,  более  всего  волновали  причины,  по
которым  дети  оказывались  безнадзорными.  К  концу  разговора  она   вдруг
спросила, может ли задать мне "личный" вопрос.  "Разумеется",  -  сказал  я.
"Простите меня, пожалуйста, - начала она, - Фаня  Аграновская  имеет  к  вам
какое-нибудь отношение?" - "Это моя покойная мама", - ответил  я  удивленно,
ничего еще не понимая. Тогда она молча вынула  из  старого  своего  ридикюля
блеклую фотографию,  на  которой  неведомый  мне  любитель  запечатлел  двух
молодых и красивых женщин.  На  фоне  серой  стены,  вероятно,  прогулочного
дворика. В одинаковых полосатых одеждах. Одна  была  моей  мамой,  другая  -
собеседницей.
   Круг замкнулся.
   Еще несколько слов о печальной судьбе Бориса. Когда он перестал писать, я
подождал немного и сделал официальный запрос в дирекцию  универмага  "Маяк".
Но прежде чем мне  ответили,  пришло  письмо  от  Галины.  Девушка  сообщала
каким-то  совершенно  отстраненным  текстом,  лишенным  эмоций,  что  Борис,
оказавшись на операционном столе, прожил после резекции  левой  почки  около
недели. Его похоронили в Калининграде.
   Сделаю паузу, мне тоже не просто дались эти строки.
   В приемнике я больше не был. Душа не велит. Знаю только, что год или  два
назад его перевели куда-то в Подмосковье, а на месте "холодного дома" полным
ходом идут  реставрационные  работы:  началось  восстановление  Даниловского
монастыря.
   Может, оно к лучшему... Вот,  собственно,  и  вся  история;  наверное,  я
рассказал ее не столь академично, как того требовали обстоятельства, но  что
поделаешь - рассказчик тоже человек.
 
   Последний долг. М.: Академия, 1995
 
   От издателя. Обычно природа отдыхает на сыновьях  (точнее  сказать  -  на
детях):  это  общеизвестно.  Но  у  каждой  династии,  будь   то   Ойстрахи,
Дыховичные, Бальзаки, Дунаевские, Пьехи, Штраусы  (еще  неизвестно,  на  ком
природа решила отдохнуть) - нет конца перечислению  примеров,  опровергающих
этот тезис, причем не только в искусстве  и  литературе.  Оставим  распри  и
перейдем к реалиям.
   Перед вами,  читатель,  династия  Аграновских.  Представляем  вам  редкий
случай полнейшего родственного согласия и доброжелательства. Природа на  сей
раз предпочла сделать новый и благородный "ход" фигурами на шахматном  поле.
Насколько удачно, судите сами.
   Слово Абраму Аграновскому. Этот фельетон был написан в 1927 году и  тогда
же опубликован в "Известиях". Перестроечный "Огонек" вспомнил  в  1988  году
эту работу и предложил написать к ней послесловие Н.П. Шмелеву.
   Абрам Аграновский
   ФИЛОЗОФИЯ ШАИ ДЫНЬКИНА
   Шая Дынькин признал меня искренним другом. Шая Дынькин занимается  рыбой,
я - литературой. Он уже совсем старый еврей, я еще молодой человек. Вся  его
жизнь в прошлом, моя  -  в  будущем.  Он  -  философ,  я  -  реалист.  Он  -
"внепартийный аполитик", я -  коммунист.  Он  грамоту  едва  знает  и  имеет
"швистящее  произношение",  а  я  воспитался  на  классиках.  Одним  словом,
сплошные контрасты. Но если бы вы знали, какие мы с ним друзья!
   - Искренний друг познается в беде, - говорит Дынькин, - и я вижу, что  вы
мне друг.
   - Хотя убеждения наши расходятся, - отвечаю я, - тем не менее...
   - Что вы говорите, убеждения? Убеждения - ветер.  Сегодня  дует  в  лицо,
завтра в макушку. Я тоже имел убеждение: хотел в Палестину. Сорок лет  хотел
только в Палестину, но пришла революция, по всей стране подул ветер, и я  не
попал в Палестину. Вот вам ваши убеждения. Вы еще  совсем  молодой  человек,
чтобы так говорить...
   Пять часов вечера. Дынькин свободен. Мне тоже  спешить  некуда.  Сидим  и
беседуем. Как хорошо с другом, даже  в  Бобровицах!  Дынькин  излагает  свой
взгляд на нэп. Он давно уже обещал поговорить со мной на эту тему.
   - Царь Давид сказал, - начинает Дынькин, - "я от всех учусь и  от  дурака
тоже, ибо и дурак может высказать разумное слово". Так слушай-те головой  и,
выбравши интересующих слов моей мысли, передайте гласности.
   Раньше чем приступить к передаче "интересующих слов дынькинских  мыслей",
считаю нелишним объяснить  историю  нашего  знакомства.  Шая  Дынькин  попал
как-то на  собрание  торговцев  при  товарной  бирже  уездного  городка.  По
простоте душевной он смешал собрание  с  синагогой  и  выступил  с  чересчур
резкой по  тому  времени  и  по  обычаям  того  города  критикой  налогового
аппарата. Дынькин сказал:
   - Граждане и  товарищи!  В  данное  время  повторяется  как  бы  преж-няя
история. Наблюдается упадок в торговле. Я над этим раздумываюсь и думаю, что
следует  над  этим  подзадуматься  всем,  не  засорен  ли  в  этом  аппарате
какой-либо гвинт, что ввиду того торгово-промышленный  аппарат  начал  плохо
работать. И я  говорю:  этот  гвинт  надо  прочистить,  поправить,  а  потом
помазать, и будет все хорошо. Какой же этот гвинт? Наверное,  налоговый,  на
который упирается весь упомянутый  аппарат,  если  я  не  ошибаюсь,  а  если
ошибаюсь, то извиняюсь.
   Извинение не помогло,  ибо  на  собрании  сидел  фининспектор  Еремин,  и
Дынькин попал под  суд.  Тут-то  я  и  познакомился  с  Шаей  Дынькиным.  Он
обратился ко мне с письмом, я еще кое-куда - и Дынькина оставили в покое.  С
тех пор я стал искренним другом Дынькина.
   "Есть легенда, - писал мне Дынькин  в  благодарственном  письме:  -  Ехал
Билан на своем осле и выехал на пустопорожнее место. Стоит осел и не  знает,
куда завернуть. А Билан взял палку и бьет осла. "За что  ты  меня  бьешь?  -
заплакал осел. - Я тебе верно служил". "Если бы у меня була сашка, - ответил
Билан, - я б тебе зарубал". Фининспектор Еремин - что тот Билан, а я  -  что
тот осел. Я хотел помочь хозяину и найти верную дорогу, а Еремин, если бы  у
него была "сашка", он бы "мине зарубал".
   Но вас я понял искренним человеком, и вы поняли меня, мою мысль. Я  верю,
что скоро все поймут, и тогда некультурный народ Советской Рассеи  выпередит
и протерет дорогу всему надземному миру,  и  мы  достигнем  задуманную  цель
дальновидного  нашего  великого  вождя   покойного   Владимира   Ильича.   С
совершенным почтением уважающий вас Шая Дынькин. Бобровицы. Рыбный базар".
   А в следующем письме Дынькин ставил вопрос еще яснее, он вызывал  меня  в
гости, чтобы совместно обсудить "интересующих слов его мысли".
   "Приглядаясь и соображаясь с политикой  внутренней  и  внешней,  -  писал
Дынькин, - и будучи совсем не враг нашей стране  и  руководящим...  ибо  что
можно ожидать лучшего в смысле... я был бы очень признателен вам, если бы вы
разрешили мне отнести расходы по вашей поездке в Бобровицы за мой счет.
   Как старый общественник и торгово-промышленник, я не сожалею средств  для
выяснения истины.
   А пока желаю  всего  хорошего  всем  руководящим,  и  вам  в  том  числе,
проводить работу плодотворно в пользу нашей страны и всего  мира,  и  в  том
числе и нам, частным и честным гражданам. Ваш Дынькин".
   Вскоре по получении этого письма я попал в Бобровицы.
   - Вы холостой будете? - И не ожидая ответа: - Так вам таки хорошо. А  мне
что делать? Полна хата дочек.  Сколько  надо  сидеть  на  папашиной  шее?  -
вздохнул, задумался. По лицу пробежала тень.
   - Старшую видели? Красавица. Интеллигентная, нежная дите. Тоже ученая.
   Быстро встал, приоткрыл двери.
   - Двосечка, дочка мая! Поставь самовар.  И  что  ты  там  все  пораешься?
Заходи, посидим, может, и тебе будет польза.
   За дверью смятенье и шум.
   - З варением?
   - А почему бы нет? Всем можно, а нам нельзя?
   И, обернувшись ко мне, - лукаво:
   - Сейчас увидите. Полная красавица!
   Пауза.  Дынькин  несколько  раз  встает,  садится,  пройдет  по  комнате,
остановится. Речь будет, видно, ответственная.
   - В гимназии я не учился, - продолжает он,  -  поэтому  выбросите  грубые
глупые слова и грамматические ошибки. Выговор мой тоже не литературный, но я
думаю, что продать  полтора  фунта  леща  или  щуки  на  субботу  можно  без
литературы, лишь бы она свежая була. Главное то, что слова мои жизненные,  и
если вы, как поэт и спец, их  оформите,  то  будет  большой  ефект.  И  так,
слушайте мой взгляд на нэп и только не перебивайте, потому что я  не  люблю,
когда меня перебивают.
   Дынькин становится в середине комнаты  и  приступает  к  изложению  своей
точки зрения на нэп:
   -  Частные  торгово-промышленники  знают  себе  цену,  и  их  ценит  весь
надземный мир,  и  советское  государство  тоже  ценит  и  не  называет  уже
"ньепами" или "спекулянт", а "частные  хозяйственники".  Частные  -  это  те
пчелы, которые летают по полям, лугам и лесам, собирают мэд,  несут  в  свое
уля для себя и своих детей. Пчеловод, зная натуру  пчел,  забирает  излишек,
оставляя для питания и  дальнейшего  существования  сколько  надо.  Если  же
пчеловод не знает натуры пчел и забирает весь мэд, пчелы разлетаются, и  нет
ни пчел, и нет ни мэду.
   Вот самое важное, и это я прошу записать.
   Теперь нам говорят, даем второй нэп. Частные знают это слово. В 1922 году
тоже было сказано: даем нэп всурьез и надолго. И я помню слова  Наркомторга,
что отбирать частный капитал нельзя и не будем. Ничего себе слова!  Дай  вам
Бог здоровья... А наконец что было? Отобрали!  Не  метем,  то  качаньем.  Не
военно-коммунизем, то налогами разными. Но ведь это одной и то  же:  капитал
забрали. Вы, может, слыхали или учились, моя  Двосечка  учила:  есть  зверек
маленький, но кошка не ём хорошая, блюстящая. Хитрий, неуловим. Поймать  его
трудно, и название ему: бобер. Вот узнали его натуру: он идет  постоянно  по
одному следу, то ись по тому же самому следу, который он  пройшел  раз.  Вот
ему ставят клетку на его стежке, и он, придя до клетки, не  обойдет  кругом:
боится извернут с этой своей стежки. Останавливается коло этой клетки, зная,
что это для него поставлена, начинает плакать и идет вклетку с такой думкой:
если его задушат, то все равно пропадет, ибо он извернуть  боится,  но  если
ему удастся пробить эту клетку... Вы понимаете, что я говорю? Вы только меня
не перебивайте, потому что я не люблю, когда меня перебивают. Частные знают,
что второй нэп - это ставят клетку.  Кошка  хорошая,  блюстящая.  Вам  нужен
частный капитал, и не так  капитал,  как  частную  гибкость,  и  вы  ставите
клетку. Вы думаете, что научитесь, а потом нас задушите в этой клетке!
   Глубокий вздох, пауза.
   - И вот мы, частные, заплачем и пойдем в эту клетку.  Обойти  кругом  нам
нельзя и некуда. Хотя нам дают землю, но мы привыкли итти по  нашей  стежке.
Мы пойдем в эту клетку с такой думкой: если нас задушат, тогда - черти бери!
- все равно пропадать. Но если нам удастся пробить эту клетку и  мы  попадем
на свою стежку, тогда мы,  частные  и  честные  граждане  Советской  Рассеи,
поднимем страну и будем работать, как одна семья. Не будет дети и пасенки!
   Запишите, пожалуйства. Это самая главная мысль.
   И вообще я скажу: наша  страна,  я  нахожу,  новорожденный  ребенок.  Иль
сказать, долгожданная дите, которая нуждается в воспитании и развитии. Дайте
нам иенецеятиву, дайте нам заинтересоваться...
   - А вот и я!
   На пороге Двося с самоваром. За ней в дверях  не  менее  дюжины  курчавых
головок. Все расплываются от улыбки, а  какой-то  экземпляр  даже  пищит  от
радости.
   - Чай кипит, - докладывает Двося.
   Мы движемся целой процессией.
   Впереди - Шая Дынькин. Он расправил широко руки, как бы очищая дорогу. За
ним я с Двосей. Как это произошло, не знаю, но мы с ней  -  парой.  За  нами
вереница дочерей, мал мала меньше. А сзади, пыхтя и отдуваясь, подпрыгивая и
пошатываясь, движется с  помощью  хозяйки  Соры  сам  виновник  торжества  -
"кипящий гай".
   - Вот и моя семья, - знакомит Дынькин, - чем богат, тем и рад.  Двосечка,
птичка моя, сыграй что-либо на гитаре.
   - Вы уважаете веселое или заунывное? - это Двося спрашивает.
   - Как сказать...
   - Когда я одна, я играю заунывное, а так я всегда веселая.
   - Это прямо замечательно...
   Мы в центре внимания. Две дюжины глаз пронизывают нас насквозь.
   - Ой, Боже мой! Ой, горе мне, - восклицает вдруг Сора, - я не выдержу  от
них!
   Оказывается, открутился кран, и весь стол облило кипятком.
   Минута смятения, мокрая скатерть  закрывается  полотенцем,  и  как  будто
ничего не было. Пьем чай "з вареньем".
   Двося достала гитару.  Инцидент  с  краном  испортил  настроение,  и  она
забыла,  что  должна  быть  "всегда"  веселой.   Несколько   предварительных
аккордов...
 
   - Оставь его, его дхугая любит -
   У ней пхава пхед Богом и людьми...
   Тебе себя отдать, ее он счастье сгубит,
   Ты ж не найдешь забвения - пойми!
 
   - Когда она играет, я люблю мечтать, - шепчет на ухо Дынькин. - Я  ей  не
перебиваю, и она мне не перебивает. Она свое дело знает, я  свое.  А  ну-ка,
Двося, что-либо веселое!
 
   Две гитахи за стеной
   Жалобно заныли...
   Этот памятный мотив...
   Милый, это ты ли?
   Эх, хаз! Еще хаз!
   Еще много, много хаз!
 
   - Эх, лаз, есцо лаз, - не вытерпел какой-то карапуз.
   - Если бы моя Сора знала музыку, то я заставил бы ее даже в лавке играть,
- шепчет Дынькин. - Я вам тоже советую взять жену  с  гитарой.  Сожалеть  не
будете...
   Беседа продолжается.
   - Итак, мы кончили на интересе. Какой нам  может  быть  интерес  и  какая
енецеятива? Возьму пример. Если играют в карты в безденежные  игры,  то  нет
заинтересованности, бросают играть своевременно  и  легают  спать.  Если  же
играют в денежные игры, то ись заинтересованность как одной стороне,  так  и
другой. Одному выиграть, другому отыграться, и играют до утра, то  ись  если
будем работать без интереса для себя, то какая может быть работа? Заработать
кусок хлеба на день - и кончено? Хлеб и у старца  есть!  Мы  хотим  булку  с
маслом, и сало со шкварками... При царизме наша страна тоже не  развивалась.
Но тогда это была политика германского Вилегелема. А теперь, когда нет  царя
и нет Вилегелема, а руководящая партия, то  какая  должна  быть,  по-вашему,
программа политики?.. Сора, ты же видишь, что человек хочет чай. Налей  еще!
И я говорю, что только так,  а  не  иначе.  Дайте  нам,  частным  и  честным
гражданам, все гражданские права, заинтересовайте нас, и я вас  уверяю,  что
заплутанный  клубок  расплутается.  Дальновидный  покойный  Владимир   Ильич
сказал: всерьез и надолго. Успомните слова великого вождя!
   Прощались мы очень горячо!
   - До свиданья! Прощайте!
   - Будьте мне здоровеньки...
   - Адье! - замахала ручками Двося.
   Шая Дынькин пророчил верно: он попал в клетку. Слева от его лавки выросла
кооперация с "рукопожатием", справа - госторговля  со  звездой.  И  Дынькину
стало не по себе.
   Но "друзья познаваются в беде", и, выбравши "интересующих  слов"  из  его
последнего письма, я лечу в Бобровицы.
   - Здравствуйте, здравствуйте! Очень рады!
   - А Двося где?
   - О-о-о... Она уже мама Двося.
   - Замужем?
   - Еще как!
   - А вы боялись, гражданин Дынькин?
   - Конечно, боялись, - оправдывается он. - У  меня  целый  зверинец.  Хая,
ставь самовар!
   - З варьем?
   - А как же без?
   - Она тоже играет на гитаре, - шепчет Шая Дынькин на ухо.  -  Вы  видели,
какая красавица?
   - Итак,  я  должен  вам  сказать,  что  мне  стало  очень  плохо.  Но  не
перебивайте меня и слушайте с головой.  Частные  торгово-промышленники,  как
овцы, полезны  в  хорошем  хозяйстве.  Овцы  удобная,  выгодная  и  полезная
скотина, которым корму мало требовается, уход коло их не затруднительный,  а
польза от их хорошая: шерсть и овчина, мясо  и  жир.  Овец  следует  пускать
вольно пастись по полю, не швистать длинными цугами, не пугать собаками,  не
скупти из их шерсти и не стригти часто. Если же пастухи швистят  около  овец
своими длинными цугами, пугают собаками и забивают в одну кучу,  они  всегда
пугаются, волнуются и не могут пастись. К чему это я  веду?  Вы  можете  это
понять. Частные - те же овцы, удобная и полезная скотина. Но когда? Когда бы
пастухи не пугали и не стригли каждого попавшего. А что мы видим сейчас? Еще
пример скажу. Призывает до себя генерал  Вандерфлит  Ивана  и  говорит:  "На
тебе, Иван, овечку. У ней десять фунтов. Корми и пои  ее,  чтобы  через  два
года она имела десять фунтов". Сидит Иван и плачет: что делать? Не кормить -
сдохнет. Кормить хоть водой - прибавит вес... Приходит цыган  и  спрашивает:
что, Иван, плачешь? Однем словом, тут целый разговор идет. Но я скажу конец:
цыган достал волка, привязал его к сараю, где овца живет, и овца на  сколько
покушает за день, на столько худеет от страха за волка,  и  через  два  года
Иван отдал Вандерфлиту обратно овечку в десять фунтов. А смысл  этой  сказки
вот какой. Это самое сделали с  нами.  Дали  свободную  торговлю  всерьез  и
надолго, дали овце корму довольно, но поставили с одной стороны волка,  а  с
другой - льва. С одной стороны - кооперация с госторговлей,  а  с  другой  -
финагент. Но овца не может иметь пользы от этого корма,  ибо  она  кушает  и
оглядывается, авось изорвут ее. Скажите же, какая может быть  польза,  какой
жир, какая, спрашивается, мясо и какой вообще аппетит?
   - А вот и я!
   На пороге Хая с самоваром. Она мило улыбается  и  стреляет  мне  прямо  в
сердце.
   Мы движемся процессией в столовую. Хая рядом со мной...
   - Вы уважаете музыку?
   - Очень.
   - "Баядерку" знаете?
   Шая Дынькин говорил в последнем слове так:
   - Здесь на позорной  скамейке  подсудимых,  вместе  с  нами,  частными  и
честными гражданами, сидит вся авторитетная верхушка финотдела и торготдела,
и нашему обществу грозит или пять, или даже все  десять  лет  Соловков,  ибо
прокурор говорит: "Выщипите сорную траву всурьез  и  надолго".  Значит,  Шая
Дынькин больше не частный капитал, а Еремин больше не фининспектор.  Хорошо.
С этим туда-сюда еще можно согласиться: одни давали, другие брали. Но  когда
гражданин прокурор говорит:  оппортунизем,  скатывание,  сращивание,  правый
уклон, тут я спрашиваю: какой у Еремина или Дынькина  может  быть  уклон?  У
рыбного торговца возможно одно из  двух:  или  прибыль,  или,  не  дай  Бог,
убыток.
   - Царь Давид сказал...
   ПОСЛЕСЛОВИЕ Н.ШМЕЛЕВА Признаюсь:  прочитал  я  эту  маленькую  повесть  о
великом мудреце из Бобровиц, и опять накатила на меня тоска. Господи,  вроде
бы и повидал немало в жизни, и шкура задубела, и сердце уже не  так  дрожит,
как дрожало прежде, а справиться с собой все равно не могу. Так пронзительно
очевидна простота этого мира, так мало надо, чтобы общество, и люди были  бы
в ладу друг с другом, чтобы жизнь развивалась не сквозь мучения и страдания,
а по-человечески... А вот поди  ты,  это-то  и  оказывается  всегда  труднее
всего! Почему простые истины, понятные и самоочевидные для Шаи Дынькина  или
для моего деда-мельника, были напрочь отброшены еще  тогда,  шестьдесят  лет
назад, и не найдены нами вновь, вплоть до сегодняшнего дня? Не знаю, почему.
Знаю только, что многодумные кабинетные головы у нас всегда готовы пойти  на
любую сверхсложную  и  сверхмучительную  операцию,  на  любую  искусственную
конструкцию, только чтобы не позволить жизни идти так,  как  ей  от  века  и
надлежало идти. Ведь это должно быть ясно и малому  ребенку:  не  отбирай  у
пчелы весь мед, иначе пчелы разлетятся, не режь овцу, чтобы настричь  с  нее
шерсти, завтра останешься и без шерсти, и без овцы. В этом смысл и жизни,  и
любого приемлемого для людей государственного устройства.  И  в  этом  залог
успеха   любой   жизнеспособной   экономической   системы.   Так   нет   же:
коллективизация, лагеря, чудовищная бюрократическая машина, равенство всех в
нищете. И, к сожалению, от всего этого мы не избавились и по сей день. Я бы,
например, в приказном порядке обязал весь Минфин и весь  Госкомцен  прочесть
эту горестную повесть о Шае Дынькине. А впрочем...  А  впрочем,  боюсь,  все
равно не поймут. Так и будут