душить  тех  же  кооператоров  запретительными
налогами либо принудительными ценами, пока  кто-нибудь  с  самого  верха  не
стукнет, наконец, кулаком по столу. Вывихнули мы людям мозги  набекрень!  Да
ни много, ни мало - трем поколениям. Вправим ли назад? Не  знаю.  Не  уверен
даже в том, что Шаю Дынькина мы не вытравили из жизни до конца, под  корень,
так что и наследников его простой житейской мудрости уже  не  осталось.  Или
сталось? И не все потеряно еще? Ах, как хочется думать, что это так.
   Абрам Аграновский
   ГЕНРИХ ГЕЙНЕ И ГЛАФИРА
   Была сильная вьюга.
   Помещение, в которое я попал, оказалось квартирой ночного сторожа. Старик
долго  кряхтел,  помогая  мне  стащить  заиндевевшую  шубу,  и,   отчаявшись
справиться, кликнул дочурку лет четырнадцати.
   - Глафира!
   Девочка вскочила с полатей и кинулась на помощь.  В  одной  руке  книжка,
другой тянет рукав шубы.
   - Что вы читаете? - спрашиваю, чтобы как-нибудь войти в разговор.
   Девочка краснеет и говорит:
   - Генриха Гейне... Ах, нет, простите! Генриха Ибсена...
   Я потрясен обмолвкой и, не находя слов, только покачал головой.
   - Поживи у нас, голубчик, не то узнаешь,  -  вмешивается  старик.  -  Тут
старые бабы - и те Ибсена знают.
   Я в пяти тысячах километров от Москвы, в глухом сибирском хуторе, и вдруг
такой сюрприз! Четырнадцатилетняя  дочь  ночного  сторожа  коммуны  "Майское
утро" знает обоих великих Генрихов... Даже семидесятилетний старик правильно
выговаривает имя Ибсена.
   Но вот я обогрелся немного и знакомлюсь ближе  с  Глафирой.  Она  достала
свои  учебники,  окружила  меня  арсеналом  тетрадей  и  демонстрирует  свои
школьные успехи.
   Перелистываю общую тетрадь и читаю:
   "Кто за мир и кто за войну?" (Сочинение.)
   - Хотя заголовок у меня с вопросом, - подсказывает Глафира,  -  на  опрос
этот можно сразу ответить, кто знает хоть немножечко политграмоту.
   - Правильно, товарищ Глафира.
   "Не по-советски".
   - Это фельетон, - продолжает ориентировать меня Глафира,  -  как  в  селе
Лосиха милиционер, товарищ Сиглов, напился восьмого ноября и  чуть  не  убил
мальчика.
   "Отношение русской буржуазии к Октябрю". По роману Н. Ляшко  "В  разлом".
(Сочинение.)
   "Когда Гришка уходил на фронт к белым, - начинается сочинение, - то  я  в
это время думала: чтобы Гришку где-нибудь придушило!"
   "Курсы животноводства прошли  успешно".  (Отчет.)  "Разводите  английских
свиней". "Почему у нас затруднение с хлебом?"
   - Глафира, в какой вы группе?
   - У нас школа... - запнулась, - трехгрупповая...
 
   Представьте поселок, в котором ежедневно, начиная с шести часов вечера  и
кончая одиннадцатью часами, нельзя застать в домах ни одной живой души, даже
грудных детей.
   Представьте далее клуб, в  котором  на  составленных  столах,  выстланных
мохнатыми сибирскими шубами, спят рядышком десять-двадцать детишек...
   Тишина. Мерно тикают часы. На сцене при свете лампочки читают...
   "Виринею"...
   Но  вот  зачитана  последняя  страница,  и  книга  тихо  закрывается.   В
полутемном клубе шевелятся седые бороды, мохнатые шапки, платки...
   - Та-а-к... - вздыхает ситцевый платок. - Ничего она  не  стремилась  для
общего дела. Ломалась, ковылялась, а все для своего положения.
   - То-то, - замечает сосед, - ей, главное дело, нужен был самец и ребенок.
За Павлом она шла так, попросту, по-бабьи. Пойди Павел за белыми, и  она  бы
за ним.
   - Верно, верно! - вмешивается третий.  -  Не  случись  греха  с  приходом
казаков, она бы жила себе да жила с Павлом.  Наметала  бы  ему  с  полдюжины
ребят, сделалась бы такой же, как все, мамехой - и ша! И  вся  ее  геройства
ханула бы.
   - Дивлюсь, за что эту "Виринею" прославили? Ничего в ней ятного  нет.  Не
довел писатель до конца, до большого дела Виринею. Запутался. Что  делать  с
Виринеей? Взял - да трахнул ее об скребушку...
   Вы приходите в клуб через день-два.
   Те же столы с ребятишками,  та  же  дисциплина,  те  же  блестящие  глаза
слушателей.
   Судят "Правонарушителей".
   - Не знаю, с какого края начать разговор, потому  что  везде  у  ней  тут
комар носу не подточит. Написано на отделку! Мартынов -  настоящий  грузило.
Вот  это  молодец!  Этот  любую  стенку  лбом  прошибет.  Всякую  бюрократию
развоюет. Самый нужный по жизни человек.
   - Этот рассказ, - замечает другой, - совсем не  родня  "Виринее".  Вот  и
возьми: с одной головы, да не одни мысли. Изменилась она, когда писала  это.
Если этот рассказ писан после "Виринеи", то авторша поумнела, а если  прежде
- она рехнулась.
   - Позволь мне сказать, - вскакивает следующий. -  Я  считаю  равносильным
смерти, что рядом  с  "Правонарушителями"  она  написала  "Виринею".  Так  и
хочется сказать:  "Да,  товарищ  Сейфуллина,  у  тебя  есть  талант,  но  ты
обращаешься с ним бессовестно. Не топчи, черт тебя возьми,  свой  талант  по
тротуарам Москвы, а поезжай туда, где ты  писала  о  Григории  Пескове  и  о
Мартынове. Они у тебя хороши, народ их любит. Подобных Мартынову  и  Пескову
людей в СССР непочатые углы, и твоя обязанность..."
 
   Все это я видел  и  переживал  в  Сибири,  в  коммуне  "Майское  утро"  в
пятнадцати километрах от села Косихи Барнаульского округа,  в  пяти  тысячах
километров от Москвы.
   - Поживи у нас, голубчик, не то увидишь...
   Живу, смотрю, вижу, но обнять все видимое  и  переживаемое  не  могу.  Не
вяжется это с тем, что я знал до сих пор о нашей деревне!
   Вот и сейчас. Человек пятнадцать - коммунаров  и  коммунарок  -  сидят  в
конторе коммуны. Мы беседуем на литературные темы.
   - Конечно, паря, конечно! - горячился столяр Шитиков. -  Была  наша  Русь
темная, молилась за этих сукиных сынов всю жизнь, а теперь амба! Тоже  хотим
попробовать ученой ухи.
   И они начинают называть перечитанных  авторов,  подробно  перечисляя  все
разобранные коммуной произведения.
   Лев Толстой:  "Воскресение",  "Отец  Сергий",  "Дьявол",  "Власть  тьмы",
"Живой труп", "Исповедь", "Плоды просвещения", "От нее все качества".
   Тургенев: "Накануне", "Отцы и дети",  "Записки  охотника",  "Безденежье",
"Месяц в деревне".
   Лесков, Горький, Щедрин, Лермонтов, Гоголь...
   - Весь Гоголь! - кричит кто-то. - Так и пиши - весь Гоголь, весь  Пушкин,
весь Чехов, весь Островский!
   Я не успеваю записывать. Не потому, что диктуют  быстро,  а  потому,  что
трудно примириться с  тем,  что  называют  эти  фамилии  "темные"  сибирские
партизаны, о которых я не могу даже  сказать,  когда  они  научились  читать
по-русски.
   - Короленко, Некрасов, Успенский, Бунин, Писемский, Чириков, Помяловский,
Муйжель, Леонид Андреев, Григорович...
   Чтобы как-нибудь собраться с духом,  я  пытаюсь  перейти  на  абстрактные
темы: о классиках, о старой русской литературе, о народниках...
   - Зачем? - обижается кто-то, не поняв меня. - Мы и на новую напираем.
   И снова дождь фамилий:
   - Всеволод Иванов, Сейфуллина,  Завадовский,  Лидин,  Катаев,  Джон  Рид,
Бабель, Демьян Бедный, Безыменский, Есенин, Шишков, Леонов,  Новиков-Прибой,
Уткин...
   - Когда вы все это успели? - вскрикиваю я.
   - Восемь лет, паря! Восемь лет изо дня в день, каждый вечер в клубе.
   И я снова пишу, Они обступили меня со всех сторон. Они тычут  мозолистыми
крестьянскими пальцами в мою тетрадь, они диктуют, а я, "московский  писарь"
со всеми моими гимназиями и университетами, чувствую себя в этой нахлынувшей
волне щепкой...
   - Мольер, Ибсен, Гюго, Гейне, Гауптман, Мопассан, Метерлинк.
   - Пиши, пиши еще!
   Белинские в лаптях!
   Невероятно, но факт. В сибирской  глуши  есть  хуторок,  жители  которого
прочли  огромную  часть  иностранной  и  русской  классической  и   новейшей
литературы. Не только прочли, а имеют о каждой книге суждение, разбираются в
литературных направлениях, зло ругают одних авторов, одни книги, отметая их,
как ненужный вредный сор, и горячо  хвалят  и  превозносят  других  авторов,
словом, являются не только активными читателями,  но  строгими  критиками  и
ценителями.
   Мне рассказывали  любопытный  случай,  характеризующий  самостоятельность
этих суждений и литературных вкусов. Не понравился как-то в коммуне писатель
М. Пришвин: ему вынесли суровый приговор. Когда крестьянам указали, что  сам
Горький хвалит Пришвина, они ответили:
   - Ну, пущай ему Пришвин нравится. А  вот  нам  сам  Горький  нравится,  а
Пришвин - нет...
   Элементарная справедливость требует, чтобы было сказано хотя бы несколько
слов о руководителе  культурной  жизни  коммуны,  о  человеке,  которому  мы
обязаны за этот изумительный сюрприз.
   Это - учитель. Работает он в коммуне беспрерывно  восемь  лет  и  так  же
беспрерывно уделяет все свободное от занятий в школе время  читкам  газет  и
книг в клубе. До коммуны он учительствовал  много  лет  в  той  деревне,  из
которой вышли коммунары. Вместе с  деревней  он  участвовал  в  партизанских
отрядах против Колчака, вместе с коммунарами он  оставил  насиженное  место,
чтобы, перейдя в "Майское утро", продолжать двигать культуру дальше. Вначале
за шестнадцать рублей в  месяц,  затем  за  девятнадцать,  двадцать  четыре,
двадцать восемь и, наконец, начиная с 1927 года, за  тридцать  два  рубля  в
месяц. Происходит  учитель  из  крестьян  Курской  губернии;  образование  -
церковно-учительская приходская школа.
   Впрочем, чтобы не затруднять читателя подробностями из биографии учителя,
несколько слов о нем из местной газеты.
   "Барин, который не может забыть старого.  Хитрый  классовый  враг,  умело
окопавшийся и  неустанно  подтачивающий  нашу  работу.  Одиночка-реакционер.
Ожегся на открытой борьбе, теперь ведет ее исподтишка..." И в  этом  духе  -
полполосы, пятьсот ядовитых строк!
   За что?  В  чем  дело?  Почему  низвергла  в  бездну  грязи  на  редкость
заслуженного сельского интеллигента,  вместо  того  чтобы  поставить  его  в
пример остальной нашей интеллигенции?! Почему?
   Потому что творить революцию в окружении  головотяпов  чертовски  трудно,
потому что героев окружают завистники, потому что невежество  и  бюрократизм
не терпят ничего смелого, революционного, живого. Вот  и  все.  Разве  этого
недостаточно,   чтобы   был   задушен   заброшенный   в    тайгу    одинокий
революционер-культурник?
   Статья совпала  как  раз  с  моим  приездом  в  "Майское  утро".  Коммуна
нервничала,   возмущалась,   болела.   Трогали   изумленные   детские   лица
школьников-воспитанников обруганного  учителя,  волновали  коммунары  своими
бесконечными вопросами: "За что?" Но что больше всего  трогало,  -  так  это
поведение самого учителя. Он был спокоен, как никто.
   - Кто травит? - говорил он коммунарам. - Мертвые души! За что травят?  За
живую советскую работу! Значит, никакой паники.
   И только в редкие минуты, когда мы оставались одни, он открывал всю  свою
душу и давал волю жалобам.
   -  Восемь  лет...  Понимаете?  Восемь  лет  они  учиняют   самое   жуткое
головотяпство, восемь лет они отбивают меня от  любимого  дела,  восемь  лет
извращенно толкуют мою деятельность... Ведь это, как хотите, хоть кого может
привести к  убеждению,  что  надо  меньше  работать,  и  тогда  жизнь  будет
спокойнее. Отвратительное убеждение! Не правда ли? И я все время  отбрасываю
его. Неужели мне не удастся взять себя в руки на этот раз?...
   Учитель реабилитирован. К сожалению, на это  понадобилось  слишком  много
месяцев и слишком больших трудов. Но в той же газете появились иные  пятьсот
строк,  иная  статья,  в  которой  партия  вернула  учителю   его   честное,
незапятнанное  имя,  а   заодно   всенародно   разоблачила   головотяпов   и
преследователей.
   Корни издевательства оказались - в зависти, невежестве и в  боязни  перед
учителем, ибо выяснилось, что он - один  из  лучших  и  старейших  сибирских
селькоров! Учитель получил в 1925 году на конкурсе селькоров  первую  премию
за "наибольшее число наиболее  хороших  и  имевших  наибольшие  практические
результаты корреспонденций".  Как  это  ни  странно,  в  невольном  блоке  с
обиженными жертвами учителя-селькора оказалась сама краевая газета.
   Но кто старое вспомянет... Давайте лучше начнем сначала. В те дни,  когда
партией и советской общественностью объявлен культурный поход  в  рабочие  и
крестьянские  жилища,  в  те  дни,  когда  центральной  задачей   становится
внедрение азбуки в цехи и клубы - в это время в пяти тысячах  километров  от
Москвы, в  Сибири,  в  небольшом  хуторке  расцветает  подлинная  культурная
революция.  И  творится  она  -  волей  нашей  партии  -  руками  скромного,
незаметного,  никому  неизвестного  беспартийного  сельского   учителя.   Он
оказался сильнее десятков бюрократов, головотяпов, он победил их, и коммунна
"Майское утро" входит в первую фалангу бойцов на социалистическом культурном
фронте!
   Давайте же запомним имя учителя:
   Андриан Митрофанович ТОПОРОВ.
   Известия ЦИК. 1928, 7 ноября
   Анатолий Аграновский
   КАК Я БЫЛ ПЕРВЫМ
   Хорошо быть первым. Первым узнать, первым поспеть, первым  написать...  Я
приехал в село Полковниково на Алтае ранним августовским утром.  Приехал  до
сообщений радио, которые сделали  это  село  всесветно  известным.  По  моим
расчетам, оставалось еще часа полтора, когда я вошел в тихий дом Титовых.
   Блаженная тишина стояла вокруг, пели птицы,  хозяйка  варила  варенье  из
крыжовника, хозяина не было - ушел в  совхозный  сад,  и  все  казалось  мне
важно, все исполнено было особого смысла, и я был первым... Если не  считать
корреспондента "Красной звезды", который, как выяснилось,  жил  в  селе  уже
пятый день. Чтобы как-то легализировать  свое  положение,  он  объявил,  что
приехал порыбачить. Удочки даже купил. Так они и  остались  в  саду  Титовых
памятником долготерпенью журналиста.
   Время шло, и я отправился за хозяином дома. В своей книге  "Два  детства"
Степан Павлович Титов описал нашу встречу: "Где-то  на  краю  сада  зашумела
машина. Ко мне в малину шел  высокий  черноволосый  человек.  "Корреспондент
"Известий" Аграновский", - сказал он..." Мы поговорили с ним  немного,  и  я
все думал, как бы увести его из сада, и тут закапал дождь, дав мне для этого
отличный предлог. Когда мы приехали, в доме  были  корреспонденты  "Правды".
Двое. Глянув на часы, они небрежно эдак сказали, что  неплохо  бы  послушать
радио. Включили, заиграла музыка. Конечно, Титовы волновались,  догадывались
о чем-то, но не спрашивали. Александра Михайловна велела  мужу  переодеться,
потому - неловко при таких гостях сидеть в затрапезном, и он скинул  грязную
куртку и взял чистую косоворотку, да так и остался с нею на коленях.  Потому
что  мы   услышали:   "...   Пилотируется   гражданином   Советского   Союза
летчиком-космонавтом майором товарищем Титовым Германом Степановичем".
   Все смешалось в доме Титовых, все заговорили разом, мать заплакала,  отец
утешал ее, прибежал рыбак из  "Красной  звезды",  в  дверь  стучался  собкор
"Советской России", запахло валерьянкой, откуда-то с  улицы  к  окнам  лезли
фоторепортеры, вытаптывая цветничок, сверкали блицы.  Я  вышел  на  крыльцо.
Сестра Германа Зима, стесняясь войти в дом, мыла босые ноги дождевой  водой,
по селу с криком бежали мальчишки, впереди  мальчишек  бежал,  сгибаясь  под
тяжестью магнитофона, корреспондент Всесоюзного радио.
   И пошло, закрутилось.
   - Был ли послушен?
   - Да, слушался.
   - Отличник был в школе?
   - Ну... нельзя сказать.
   - Когда пошел?
   - Восьми с половиной месяцев. Побежал, засмеялся, упал, снова пошел.
   - А какие у него увлечения?
   По улице начальник райсвязи лично тянул телефонный провод к избе Титовых.
Только включил аппарат - звонок. Тише, товарищи, тихо!  Москва  на  проводе.
Снова слышно стало пение птиц. Степан Павлович взял трубку:  "Слушаю...  Да,
Титов. Он самый и есть... Да, слышу. Благодарю... Ну что я  могу  сказать...
Весьма рад, польщен, что мой  сын  служит  государству...  что  ему  партией
поручено великое дело... А кто  говорит?  "Учительская  газета"?.."  В  доме
строчили уже в двадцать блокнотов. Зажатый в углу старик сосед  рассказывал:
"Я Германа Степановича,  можно  сказать,  знаю  с  трехлетнего  возраста..."
Дружественные редакции кончали разграбление семейных альбомов. Корреспондент
журнала "Огонек" пытался взять  интервью  у  меня.  В  темных  сенях  делили
школьные тетради космонавта.
   Я подумал: слава ворвалась в этот дом, топоча сапогами,  шумная,  потная,
бесцеремонная. И мне захотелось как-то это  все  остановить  и  не  хотелось
участвовать в этом, и  только  через  много  дней  я  понял,  что  без  этой
колобродицы Титовым было бы худо,  что  публичное  одиночество,  на  которое
обрекли их шумные газетчики, было в эти  самые  длинные  в  их  жизни  сутки
спасением для них.
   Пришла Анна Ивановна, сухонькая старушка в  белом  платке,  мать  Степана
Павловича. Была она с утра у  родных  в  соседней  деревне,  дрова  помогала
пилить, после поели, а тут люди бегут: "Ваш Герман в космосе!" Вот и явилась
пешком за десять верст. Всем совала прямую ладошку  и  представлялась:  "Его
бабка... Его бабка..."
   Пришел парень в соломенной шляпе  и  кавалерийских  галифе.  Уже  пьяный.
Объявил  громогласно,  что  он  с  Германом  учился  в  пятом  классе.  "Как
звать-то?" - спросила мать. Парень густым басом: "Коля". - "Ну заходи, Коля,
гостем будешь". Он зашел и все никак не мог  замолчать.  "Это  надо  же!  На
одной парте с ним сидел. Во Герка дает! Во дает!  Сибиряки,  они  всюду".  -
"Наука!" - наставительно сказала бабка. После  этого  кто-то  из  газетчиков
увел парня интервьюировать на огород.
   Пришел Билей, старинный друг Титовых, управляющий отделением  совхоза.  У
этого была своя  тема.  "Как  думаете,  -  спрашивал  у  меня,  -  может  он
приземлиться у нас? Так сказать, на родной земле. Я полагаю, политически это
будет правильно, а?.. Конечно, посевы он потравит, скажем, гектаров сто.  Но
это себя окупит". Вниз от  дома  Титовых  уходили  поля,  перелески,  низкие
облака плыли над ними. Билей огладывал все хозяйским глазом, и великие планы
роились в его голове.
   Подъехал к дому грузовик, вышел  шофер,  здоровенный,  чумазый  от  пыли,
спросил, где Титовы, ему показали, и он  пошел  к  Александре  Михайловне  и
поклонился  ей  в  пояс.  Я  пишу  только  то,  что  сам  видел  и   слышал:
действительно поклонился. И  сказал:  "Счастливо,  мамаша!  Счастья  вам  за
вашего сына. Я в его возрасте. Еду с Телецкого озера, услышал по радио и вот
сошел с трассы. Конечно, за это отвечу... Вы не  бойтесь,  мама.  Все  будет
хорошо". И тогда мать заплакала и обняла шофера, и они поцеловались,  и  тут
новосибирская кинохроника (была уже и хроника) решила, что надо это снять на
кинопленку. Шоферу велели умыться.  Он  умылся.  Велели  помыть  машину.  Он
помыл. Велели отъехать от дома и снова подъехать. От  отъехал,  подъехал,  и
тут выяснилось, что снимать нельзя: грузовик  -  "студебеккер".  Безвыходное
положение! Шофера попросили сесть на другой грузовик, благо их в селе  много
было, но он наотрез отказался: "Мою  старушку  весь  Алтай  знает!"  Еще  он
сказал, что ходит этот "студебеккер" с войны, ремонтировался сто раз, своего
в нем внутри почти не осталось. Тогда ему велели  подъехать  к  дому  задом,
кинокамера застрекотала, снова он поклонился матери, но  только  и  тени  не
было от прежней сцены.
   Народ все  прибывал.  Подъехало  кое-какое  начальство.  В  саду  Титовых
устроили  обед  для  гостей,  принесли  откуда-то  дощатые  столы,   клубные
сколоченные в ряд стулья. У  матери  появилось  занятие  -  кормить  гостей.
Закуски   готовили   все   соседки   Александры   Михайловны.   Председатель
райисполкома сказал тост: "Ну, чтобы русской ногой ступил твердо на  русскую
землю!" Директор совхоза: "Раз вы родили такого сына, то обязуемся поставить
вам новый дом". Солнце шло к земле, высвечивало  края  свинцовых  туч.  "Там
погоды нет", - говорил отец. Председатель  сельсовета  утешал