ия,  экономические
обзоры, общественно-политические диалоги. Да еще, вспомните, в зацензуренные
времена, когда глоток свежего воздуха читатели искали в немногих газетах  да
в "Новом мире" и находили. Именно так все  мы  (Вы  тоже!)  тогда  дышали  и
мыслили.  А  что  Вы  сегодня  предлагаете?  Факты?  Пренебречь   пушкинским
нетленным: "Я жить хочу, чтобы мыслить и страдать" [1].
   Устарело все то, о чем я вспомнил, изжило себя? На помойку? Даешь  факты:
свалился рубль и трещит вся экономика, некий голый министр в сауне с  голыми
дамами, а еще  какой-то  банкир  жену  "лишнюю"  себе  у  известного  актера
прикупил, шахтеры лупят касками об асфальт и перекрывают  рельсы,  а  где-то
маньяк человека зажарил и с горчичкой не без удовольствия  съел!  Зачем  Вам
новую газету втягивать в конкурентную борьбу с аналогичными газетами во  имя
выживания (о чем однажды мною написано,  но  не  грех  повторить),  публикуя
жареное, пареное, соленое: кто  кого  перекричит,  переперчит,  переобличит,
перекомпроматит, переобвинит, к тому еще,  как  правило,  бездоказательно  и
даже без осмысления происходящего. "Там факты  (похожие  на  доносы)  правят
бал, тра-та та-там!", олицетворяя тотальную погоню  за  ведьмами.  А  ведьм,
заметьте, меньше не становится: не в них суть. В чем тогда?
   Как много страшных и "горячих" фактов, а  кто  будет  делать  выводы?  Вы
предлагаете читателю самому это делать? Правильно я Вас понимаю? С искренним
почтением отношусь я к читателю именно потому, что он вместе  с  нами  хочет
обсуждать факты (не во  имя  примитивного  "заморить  червячка",  а  во  имя
серьезного размышления: что происходит в нашем обществе).  Вы  же  пытаетесь
утолить познавательный и духовный голод  читателя  информацией  (пусть  даже
небезынтересной), а следует искать  причины  явления.  Вот  где,  собственно
говоря, мы с Вами и оказываемся по разные стороны  журналистской  баррикады.
Одни хотят кормить читателя фактами, которые  он  сам  давно  знает,  другие
предлагают совместный поиск причин, без понимания которых нельзя ответить на
кардинальный вопрос общества и времени: что  делать  дальше?  Можно  ли  без
мыслей найти и причины, и ответы? Полагаю, что невозможно, и никто ничего не
подскажет: ни мы с Вами, ни Бог, ни гений-одиночка. Уповать можно только  на
коллективный разум.
   Давайте обсудим еще  одно  важное  обстоятельство:  если  Вы  провороните
момент  читательского  пресыщения   "чернухой",   "порнухой",   "обвинухой",
"развлекухой", тут и придет  конец  Вашей  новой  газете  и  всем  средствам
массовой информации. Лично мне все это давно обрыдло.  Предчувствую,  что  и
"газетных тонн глотатель" тоже  изголодался  по  той  журналистике,  которая
помогает думать и искать ответы на самые насущные вопросы современности.  Да
зачем "предчувствовать": Вы сами это отлично понимаете, но  как  амока,  Вас
несет (и многих из  нас)  подлая  стихия.  Еще  раз  внимательно  прочитайте
короткие интервью с изве-стными и уважаемыми людьми, опубликованные рядом  с
Вашим.
   Еще одно попутное замечание: когда мы занимаемся со студентами,  будущими
журналистами, я прошу  их,  готовя  интервью,  задавать  герою  вопросы,  на
которые невозможно ответить "да" или "нет": "Вы согласны с  решением  Думы?"
или: "Вам нравится нынешняя эстрада?", "Хотите ли вы  возвращения  Советской
власти?", ответ будет лаконичным  и  не  может  быть  другим.  Хотя  бы  так
спросите, советую я: почему вы согласны, хотите или вам не нравится? И герой
ваш задумается, и в итоге вы оба будете удовлетворены  ответом  и  вопросом.
Как же не включить свои и чужие мозги в журналистскую работу?  Любой  наш  с
вами газетный материал должен быть осмыслен и мотивирован. На  одних  фактах
далеко не уедешь
   Зачем  Вас,  столько  лет  проработавшего  в  центральной  прессе,  вдруг
потянуло в обывательскую стихию, культом которой является  именно  факт?  Не
иначе, как черт попутал. В "Известиях", о чем Вы, конечно,  знаете,  работал
Анатолий Аграновский, родивший крылатую  фразу  (часто  мною  цитированную),
навсегда вписанную в устав чести и достоинства журналистов: "Хорошо пишет не
тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает".
   А потому предлагать сегодня первое место факту, а  не  мысли,  да  еще  в
известной газете, - нонсенс. Вы предаете наш главный лозунг,  едва  явившись
Главным в обновляемую газету. Неужто  она  нужна  Вам,  чтоб  опускаться  до
обывательского уровня,  вместо  того  чтобы  помочь  читателю  подняться  до
осмысления реальности? Нет, не скажу Вам: Бог в помощь, не  возьму  грех  на
свою душу.
   Когда-то (если память мне не изменяет) я  дал  Вам  рекомендацию  в  Союз
журналистов, но Вы, благополучно  принятый,  так  и  не  стали  им  (чего  я
искренне желал). Ваша фамилия мне иногда попадалась на газетных полосах,  но
потом вдруг ушла на последнюю страничку (зато ежедневно!): в  список  членов
редколлегий. Жаль, конечно, но ничего не поделаешь - каждому  своя  норка  и
свои мышки: как я понимаю, Вы  утратили  журналистскую  практику  и  сменили
амплуа,  превратившись  в  организатора.   Таких   много   вокруг.   То   ли
профессионально не сложились, то ли по иным причинам, но "когдавшие" уходят.
Куда? Куда  ж  еще,  если  не  руководить  своими  бывшими  коллегами,  став
чиновниками от литературы. Были же когда-то "генералы от кавалерии", а нынче
- от искусства, от культуры, от политики, от  экономики,  от  юриспруденции.
Вам выпала нелегкая судьба стать чиновником "от журналистики". Именно такие,
как Вы, разрабатывают стратегию, тактику, рисуют макеты  журналов  и  газет,
сочиняют концепции (что естественно и  даже  нормально),  но  при  этом  еще
утверждают  свое  право  диктовать  "нормы"  профессионалам  разных  мастей:
политикам, драматургам, экономистам, изобретателям, юристам. Журналистам,  к
примеру:  когда  им  следует  веселить  читателя,  когда  пугать,   а   если
потребуется - иногда будить мыслью. А когда это нужно "кому надо", то помочь
читателю уснуть в летаргическом сне. Не кажется ли Вам, что Ваша идея видеть
прежде всего факты без возможности размышлять над  ними,  как  нельзя  лучше
укладывается  в  ныне  входящую  в  моду  политику  торжества  общественного
безмыслия и, стало быть, сопутствующего ему безмолвствия? Вы  не  думали  об
этом когда-либо?
   Какое счастье, что мне от Вас ничего не надо: ни  работы,  ни  денег,  ни
общения. Как говорится, за державу обидно: за журналистов, коллег по цеху, а
главное,  за  будущего  многострадального  читателя  "Литературной  газеты".
Неужели  Вы,  давая  интервью  и  будучи  человеком  неглупым   и   опытным,
элементарно ляпнули, то что называется В. Далем "говорить, что глупо"?
   Тогда прошу  читателя  полагать  мою  публикацию  первой  рекламой  Вашей
будущей газеты. И последнее: если Вы узнали себя и хотите сатисфакции,  я  к
Вашим услугам. Оружие выбирайте сами: шпага, публичный диспут, перо.
   Вечерняя Москва. 1998, 11 сентября
 
   Примечание. Это открытое письмо  далеко  не  каждая  газета  решилась  бы
опубликовать: корпоративные интересы есть и  в  нашей  среде,  как  в  любой
профессиональной.  Но  молчать  в  тряпочку  -   тоже   не   лучший   пример
солидарности. Не стоит обобщать, бывает и по другому: далеко не каждый повар
ест грибную подливку к картофельным котлетам... особенно тот, который вообще
не переваривает грибы. Не о каждом актере, художнике,  поэте  и  прозаике  и
журналисте идет речь, иначе пришлось бы позакрывать "все" критические отделы
журналов, публикующие профессиональную критику. О нет,  корпоратив-ностью  в
моем случае не пахнет, а работает  другой  принцип:  ворон  ворону  глаз  не
выклюет. Сегодня я - ему, завтра он - меня. Зачем испытывать судьбу, если мы
не без греха?
   Я написал материал, адресованный коллеге, и Главный "Вечерней Москвы" все
же "клюнул" глаз другому Главному редак-тору, уверенный в том, что  в  делах
профессиональных неприка-саемых не бывает. И коллеге урок,  и  мне,  и  вам,
читатель,  рикошетом.  Я  весьма  благодарен  настоящему  газетчику.  А  мой
"герой", кстати, не только мне не ответил,  а  сделал  вид,  что  вообще  не
понимает, о ком идет речь в открытом письме. И лишь на  одном  "прокололся":
распорядился  изъять  из  библиотеки  редакции  все  экземпляры   "Вечерки".
"Стратег"!
   Теперь со спокойной совестью (спокойной ли?) продолжим разговор о мотивах
и мелодиях журналистики. Об одной из самых популярных дальше речь.
   О чувстве юмора
   БИТОЧКИ, ИЛИ "ЧТО НАША ЖИЗНЬ?"
   Предлагаю две истории: печальные ли, юмористические  ли  -  судите  сами.
Искренне недоумеваю, что произошло со мной, если  столько  лет  я  ни  одной
строки не написал об этих историях: полная амнезия! Получается так, что вы -
мои первые читатели. Главного героя воспоминаний  объявлю  пока  так:  певец
Кривченя. А в свидетели судьба избрала меня. Мне было в ту пору "уже" полных
тринадцать, перешел в пятый класс и был  вывезен  родственниками  из  Москвы
сначала в Тюмень, а через год  в  Красноярск,  на  этом  и  закончилась  моя
"одиссея", значит, можно поставить точку. Моя персона здесь вспомогательная,
если пользоваться театральной терминологией.
   Теперь представьте: военный 1942-й год, Красноярск, драматический  театр,
который в ту пору находился на главной улице города "имени Сталина".  (После
смерти вождя случилось переименование, и появилась "улица Мира";  острословы
тут же стали говорить, что сначала "ходили по Сталину", а  теперь  "по  миру
пойдем".) Страшная война и опасность оккупации сняли "с якоря" тысячи людей,
чтобы переправить их в Сибирь. В Красноярск "вакуировались"  два  театра,  в
том числе маститый Одесский (оперы  и  балета).  Так  и  оказался  в  городе
двадцатидвухлетний бас Кривченя, которого коллеги ласково окрестили Филей.
   Городской  драматический  все  еще  "гонял"  старый  репертуар,  и,  пока
обживутся приезжие актеры, благородно позволил им честно  зарабатывать  свой
кусок хлеба. А я вместе со своими одноклассниками  стал  заядлым  театралом,
тем более что школьников пускали днем без билетов - на свободные места; а их
было мало: местная интеллигенция и  солдаты  оказались  главными  зрителями.
Многими часами солдаты маршировали по окраинным улицам  города  и  нестройно
(зато громко) пели: "Эх, комроты, даешь пулеметы, даешь батареи, чтобы  было
веселее!" Потом они исчезали, уступая кресла другим солдатам, и еще не скоро
их официально назовут "сибирскими полками, своей жизнью спасшими Россию".
   Как сейчас вижу: первый выход Фили в  драматическом  спектакле  "Макбет".
Зрелище было завораживающее. Молодой бас изображал мажордома, а по-нашему  -
"крикуна". Он был одет в красочный костюм, сшитый из раскрашенной марли, а в
руке держал посох и должен был  появиться  с  правой  стороны  сцены  (такую
творческую задачу, как я понимаю, поставил перед  Филей  режиссер),  ударить
посохом об пол и пойти  в  левую  сторону  сцены,  на  всю  дорогу  растянув
"крикуху": "Прошу дорогих гостей  к  столу!"  -  и  снова  тяпнуть  посохом.
Теперь, следуя закону драматургии,  я  обязан  взять  паузу  и  держать  ее,
сколько хватит духа...
   А вас, читатель, прошу пока перенестись на двадцать четыре  года  вперед:
из Красноярска в Москву, в 1966.  Мы  попадаем  в  зал  Малого  театра,  где
коллеги  и  многочисленные  любители  театра  провожают  в  последний   путь
замечательного  актера  Николая  Мордвинова  -  народного   СССР,   лауреата
Ленинской и нескольких Государственных премий. Для молодых читателей напомню
только две роли Мордвинова в  кино:  Арбенина  в  "Маскараде"  и  Котовского
(которого потом из революционного героя Гражданской войны перевели в  разряд
"бандитов"). Черно-красные ленты, задрапированные  зеркала,  а  на  сцене  -
гроб, утопающий в живых цветах. Абсолютная тишина переполненного зала. Здесь
и я, работавший  в  ту  пору  спецкором  "Комсомольской  правды".  Откуда-то
доносится траурная мелодия, каждые  пять  минут  меняется  почетный  караул.
Скорбные и тихие слова прощания.
   Вдруг вижу: выходит "мой"  Филя!  Я  потерял  его  из  вида  сразу  после
красноярского бенефиса. Кривченя подходит вплотную к гробу  и  густым  басом
говорит: "Я хочу исполнить любимый романс моего незабвенного  друга".  Из-за
кулис мягко и траурно звучат виолончель со скрипкой, и Филя, глядя  прямо  в
лицо покойного друга, сочным басом начинает петь: "Мне грустно  потому,  что
весело тебе..." И весь партер, давясь от смеха, уже лежит под креслами.
   Теперь, помолясь, я возвращаюсь к "тому" Кривчене - он, как  вы  помните,
остался на сцене драматического театра  мажордомом  в  шикарном  костюме  из
крашеной марли. Филя сделал три больших  шага  и  произнес:  "Прошу...  (три
шага) дорогих... (три шага) гостей... (три шага) к столу!" - и  тут  увидел,
что еще не дошел до  конца  сцены.  Тогда  мажордом  подумал  секунду-две  и
добавил: - "Будут... (три гигантских шага) биточки!!!"
   И навсегда исчез со сцены этого театра, по крайней мере, в  драматических
ролях.
   Вы улыбнулись? Значит, вам не изменяет чувство  юмора.  А  публика  сорок
второго года - не шелохнулась. Стояла полная  тишина:  зал  был  голоден,  и
биточки на столе Макбета... Да что со мной, о чем я  говорю,  что  объясняю?
Если даже у людей сытых при их упоминании во рту возникает божественный вкус
"котлеток"!
   Добавить мне  больше  нечего.  Смущает  лишь  одно  обстоятельство:  если
Кривченя окажется москвичом, а не красноярцем и даже  не  одесситом,  я  все
равно обязан в этих воспоминаниях их всех непременно  воссоединить  в  нечто
единое, как связана наша жизнь с ее прошлым, настоящим и будущим.  Я  открыл
Энциклопедический словарь: "Солист Большого  театра,  народный  артист  СССР
Кривченя Ал. Фил." [2] Неужто - дорогой "мой" Филя?!
   Вы скажете: а мораль сей басни? Если хотите, извольте: мы умеем смеяться,
когда душат слезы, и плакать, когда давимся от смеха. Не зря  зоркий  Мишель
Монтень давным-давно заметил: "Дуя на пальцы, мы одновременно и студим их  и
согреваем в зависимости от того, чего хотим" [3].
   А чего мы, собственно говоря, хотим? Кроме биточков?
   Огонек. 1998, ноябрь
   Вечерняя Москва. 1998, июнь
   МАЙСКИЕ ПОЛЕЖАЛКИ
   Забавные истории изложу позже, а сначала "детский вопрос". Что разумному,
стало быть, не глупому человеку предпочтительнее знать о  себе:  правду  или
ложь (во спасение)? Первый вариант вашего ответа  попытаюсь  угадать  сразу:
хрен не слаще редьки. Второй вариант может быть таким: правда  сильнее  лжи;
но ложь тоже не слабее, тем более во спасение. А "третьих вариантов" -  пруд
пруди.
   В одной палате со мной  лежал  работяга.  Лет  сорока  пяти  или  меньше.
Грузчик. Ему уже сделали  операцию:  отрезали  почти  весь  кишечник:  выпил
какую-то гадость и сжег пищевод. Вывод из желудка сделали наружу  и  кормили
беднягу через вороночку, которая торчала из живота. Больной сначала мучался,
но руки на себя не наложил: к чему только ни привыкает человек. Жаль мужика,
но кто виноват, если он сам себе устроил такую жизнь? Я попал к  хирургам  с
аппендицитом, да еще в командировке, и было это ровно первого мая 1959 года.
Больничка была маленькая, чистенькая - районная. Сегодня таких уже нет, одни
многоэтажки с клопами и злобными, как собаки, сестричками, которым  месяцами
не дают даже нищенскую зарплату. Нас было в палате человек десять,  если  не
больше, и вся история случилась задолго до "перестройки" (можно сказать:  до
революции). Больные вели себя сдержанно, на политические  темы  особенно  не
распространялись, время было еще неустойчивое: можно и в психушку загреметь,
благо она тоже была в "нашем" облачном городе. Я уже  готовился  к  выписке,
дня три-четыре осталось. Соседа нашего навещал сын, а жена  не  ходила:  так
ему и надо, беспробудному алкашу (мы поняли это со слов взрослого сына),  но
наш "трубочник" не пал духом. Как только я возвращаюсь  с  перевязки,  вижу:
стоит мой "трибун" в подштанниках, да еще с трубкой из живота, на постели  и
держит перед народом зажигательную речь, начиная ее такими словами: "Лично я
советскую  власть  не  боюсь...",  а  уж  затем  непременно  о  политическом
"моменте", причем вполне достойно, то есть без матюшка (он  меня  чтил,  как
представителя прессы), и старался без  контры.  Но  заканчивал  персональным
обращением  ко  мне:  "Почему  в  палате  не  положены  бабы,  ежели  у  нас
равноправие?"
   Вспоминаю эти слова к тому, чтобы  сказать:  наш  сосед  был  жизнелюбом.
Навещали его сын, как я уже сказал, и еще работяги, точно такие, как он сам,
и таскали бедняге традиционную "четвертинку", а кто не помнит,  что  ее  еще
называли "мерзавчиком". Правда, соседа нашего врачи предупредили, что глоток
водки для него грозит летальным исходом, а  он  их  спросил:  что  за  исход
такой? Смерть - объяснили. "Ладно пугать какой-то "леталькой",  сказали  бы:
будет "копец", я сразу бы понял". И вот, представьте, нашелся дурак и сказал
нашему несчастному, что все это враки - живи как хочешь. А  как  желал  жить
наш бедный алкаш? До сих пор не знаю, читатель,  кто  был  в  этой  ситуации
бесом-искусителем, а кто ангелом? С этого момента сосед потребовал от  своих
"несунов", чтобы носили ему ежедневно по "мерзавчику". Сам я был  свидетелем
настоящего счастья  бедного  соседа:  чекушка  оказалась  ну  точно  царским
изобретением  для  чудесного  "мерзавчика"!  Горлышко  точно  вставлялось  в
воронку, торчащую из живота (хочешь  под  одеялом,  а  нет  -  то  прилюдно)
вставил и прямо как "у людей": буль-буль-буль; десять секунд делов-то! Не за
столом, правда, и даже не в подворотне, но самая главная  услада:  мгновение
до желудка, и с первой же  "бульки"  сосед  уже  горланил  блатные  песни  и
костерил советскую власть на законных основаниях, никого не опасаясь, да еще
на зависть всей палате и даже случайным посетителям и дежурным врачам.
   Спрашивается, на чьей стороне истина: на  той,  где  молчат  и  лгут  (во
спасение) или  где  вмазывают  правду-матку  в  глаза,  имея  на  то  полное
основание?
   Много лет спустя, в середине 1982 года, меня догнал  инфаркт,  называемый
врачами  "трансмуральным".  И  вот  я  оказываюсь  в  реанимации  Боткинской
клиники. Огромная, до блеска вычищенная  палата:  высота  -  метров  восемь,
ширина - все десять, а длину сосчитал по плафонам, которые были на потолке в
пяти метрах друг от друга, а всего их шесть, вот  и  перемножьте:  получите,
стало быть, - тридцать; танцзал банкетного типа. Когда меня привезли, я  был
всего-то вторым, а через какое-то время и ровно в День Победы явился  третий
"танцор" - важный чиновник французского посольства  (правда,  всего  лишь  с
подозрением на инфаркт).  Вы  уж  меня  простите,  но  рассказывать  буду  о
случившемся, как оно  было,  не  подбирая  приличные  слова,  иначе  история
покажется пресной. Но она была с цветом, с запахом, с  особым  больничным  и
праздничным колоритом. И еще, пока не забыл: нам, новичкам,  врачи  сказали,
что двигаться категорически нельзя,  даже  поворачиваться  -  в  специальной
постели -  с  великой  осторожностью.  Что  касается  старожила  палаты  (им
оказался пятидесятилетний профессор-физик  из  МГУ),  то  с  ним  вообще  не
разговаривали: он был "не в себе". Ни движения глаз, ни дрожания мускулов на
лице, никакой живой реакции: сфинкс!
   Мы с французом лежали, смотрели в потолок и думали о смысле  жизни,  хотя
ни он по-русски, ни я по-французски (но, признаюсь, не о Первом мае, это я о
себе говорю,  а  о  посольском  чиновнике  только  предполагаю).  Правда,  я
вспомнил почему-то мудрого Казинса, который  что-то  говорил  о  Гиппократе:
смысл был, кажется, в том, что задача  врачевания  сводится  к  лозунгу  "не
навреди!", а больного - быть самому себе лекарством. Зачем вспомнил?  -  Бог
его знает!
   И в этот момент мои философские экзерсисы нарушила молоденькая сестричка,
которая принесла  профессору  "кр