ылки  друг  друга.  Аналогия  с
автобусом подтверждалась большим окном вместо стены, выходящим на улицу:  мы
видели все, что было за окном, и улица видела все, что  было  в  "автобусе".
Были еще три маленькие комнатки, в одной сидел заведующий  консультацией,  а
две  другие  были  предназначены  для  конфиденциальных  бесед  адвокатов  с
клиентами, если была в них нужда.
   Еще не забыть сказать, что за особым столом при  входе  сидела  секретарь
консультации Зинаида Ильинична, которая, как кондуктор, объявляла остановки.
"Сима Осиповна, гостью примете?", "Сергей Сергеевич, милый,  к  вам  пришли,
можно?", "Клиент к Станкевичу!", когда же публика шла, как у  нас  говорили,
"с улицы", секретарь возглашала иначе: "Ирочки Ярославская или Филатова, кто
примет  клиента?"  В  комнате  "висел"   несмолкаемый   "смог"   непрерывных
разговоров адвокатов с клиентами (актеры называют такой шум "гур-гуром"), но
когда  к  вечеру  возвращались  в  "альма-матер"  адвокаты  после   судебных
заседаний, тут уж "гур-гур" нельзя было перекричать даже  воплем  "караул!",
это был "конец света".
   Боюсь, мне придется остановить самого себя, но сделать это не просто. Так
случалось, что, кроме каких-то случайных и небольших фрагментов, мне никогда
не приходилось писать  об  адвокатуре,  хотя  мое  сердце  всегда  и  поныне
принадлежит ей. И вот только сегодня я взялся сказать несколько добрых  слов
о своей неудачной любви. Впереди три истории - новеллы, которые обозначились
в памяти. Но едва я прикоснулся всего лишь  к  прелюдии,  как  почувствовал:
приник к источнику живительного напитка с ненасытной жаждой, утолить которую
уже  невозможно,  и  стал  превращаться  в  жадного  собственника,   ревниво
оберегающего тему. Нет услады и горечи больше той,  что  пережил  каждый  из
нас, способный сказать, как о первой любви: это было когда-то моей первой  и
единственной в жизни.
   Придется воспользоваться  нехитрой  уловкой  нынешних  ораторов,  которым
трудно сойти добровольно с трибуны и оторваться от микрофона: "И последнее!"
- это слово магически действует не только на аудиторию, но даже на тех,  кто
оберегает регламент. И последнее: буквально за месяц до 1 сентября 1951 года
я отметил свое двадцатидвухлетие.  С  высоты  нынешнего  возраста  отчетливо
вижу, каким, в сущности, был тогда "зеленым", этого, увы, не замечая.
   Первый клиент
   Шел десятый день стажировки в  консультации.  Я,  как  обычно,  сидел  за
столом и делал вид, что читаю  книгу.  Вокруг  меня  адвокаты  занимались  с
клиентами, которых я смертельно боялся, предчувствуя момент, когда почтенная
Зинаида Ильинична отправит ко мне первого "бесхозного". К счастью, она  была
ко мне милостива и не торопилась, прекрасно понимая  мое  состояние.  Первое
время моей задачей было приглядываться, прислушиваться, примериваться,  даже
принюхиваться (в помещении,  кстати,  всегда  приятно  пахло  приготовленным
кофе), а лучше сказать: дышать воздухом  консультации,  а  применительно  ко
мне, не воздухом -  атмосферой.  Она  мне  безумно  нравилась  каждым  своим
проявлением:  тихим  "гур-гуром",  внешним  видом  людей,  меня   окружающих
(особенно женщин-адвокатесс, а они составляли не только лучшую, но и большую
часть  консультации),  доброжелательностью  и  мягкостью  в   отношениях   с
клиентами (они не с радостью приходили к адвокатам,  а  с  печалью)  и  даже
изысканностью в обращении друг с  другом:  "позвольте,  коллега,  заметить",
"окажите милость, голубушка", "побойтесь  Бога,  лапочка  моя  ненаглядная",
"разрешите с вами не согласиться, солнышко мое", -  ни  одного  грубого  или
невежливого слова, взгляда, даже жеста. Воистину, оазис интеллигентности! (К
сожалению, как и все мы, я тоже не знаю, что такое  "интеллигент".  Нам  уже
давно привили мысль, что культура, образованность, воспитанность  и  пр.  не
всегда сопутствуют интеллигентности, и это справедливо.  Смею  предположить,
что единственное поле, способное вырастить интеллигента,  -  нравственность,
основу которой Сенека назвал "внутренний  диалог,  суд  человека  над  самим
собой, в котором он сам себе  и  обвинитель,  и  защитник,  и  судья";  даже
терминологически Сенека выдержал стиль юриспруденции...)
   На сей раз я делал вид, что читаю  "Восстание  ангелов",  а  вокруг  меня
адвокаты, изредка поглядывая в мою сторону,  намеренно  усиливали  громкость
своих бесед с клиентами (как бы включая меня в  суть  разговоров)  и  вообще
проводили  образцово-показательный  урок  общения  с  людьми,   демонстрируя
различные повороты и нюансы  бесед.  Я,  конечно,  был  искренне  благодарен
старшим коллегам, но, увы, и приучен к тому, что два  глаза  даны  человеку,
чтобы одним он видел все безусловно хорошее, а вторым и  нечто  сомнительное
или забавное. Я знал, например, что, если к вечеру заглянет  в  консультацию
Яков Исидорович Гершуни, мы все ощутим себя в театре одного актера.  Дело  в
том, что Гершуни был крупнейшим специалистом  по  бракоразводным  процессам,
причем разводились с его  помощью  только  известные  в  стране  лица.  Яков
Исидорович, войдя в помещение, кивал головой всем  присутствующим,  обходясь
без рукопожатий, как делали другие, и без привычных в нашей среде  поцелуев,
сбрасывал с плеча  дорогое  пальто  и  оставался  в  неизменном  белоснежном
шелковом шарфике на холеной шее. Затем он садился на ближайший стул и  сразу
начинал негромко рассказывать, совершенно уверенный в том, что через  десять
секунд будет услышан всеми, кто находится в консультации, а через два часа -
всей Москвой. Говорил Гершуни примерно так, приобщая и адвокатов, и клиентов
к тайнам светской жизни звезд первой величины: "На этот раз, -  начинал  он,
как будто мы уже знали, что было в тот раз, - я предложил имярек  (директору
театра) вариант развода, связанный с прелестным фактом его совместной  жизни
с женой (ведущей актрисой этого  театра),  которая  однажды  пришила  пижаму
супруга к своему пеньюару, чтобы он ночью не удрал на очередное  свидание  к
некоей даме, короче говоря, конечно же: ревность!  А  мог  бы  предложить  и
другой мотив для развода, связанный..." и т. д.
   Итак, я читал книгу, как вдруг адвокат  Луковский  (имя  и  отчество  его
напрочь выветрились из моей памяти), отпустив клиента,  поднялся  со  своего
места и подошел ко мне. Луковский, кстати, был нашим профоргом: было ему  за
полсотни лет,  сухой,  высокий,  лысый,  при  галстуке,  как  и  большинство
адвокатов, но еще и в пенсне, что весьма редко  и  в  наше  время,  и  в  те
времена, причем пенсне было у Луковского на  цепочке,  и  он  едва  заметным
движением мускулов лица освобождался от него так, что казалось, будто пенсне
слетало с  носа  усилием  воли  своего  хозяина.  Постояв  за  моей  спиной,
Луковский   сказал:   "Позвольте    полюбопытствовать,    коллега,    какими
произведениями нынче  увлечена  молодежь?"  Я  кротко  ответил:  "Восстанием
ангелов". - "Позвольте узнать фамилию автора?" Слегка удивленный, я  раскрыл
обложку книги, и Луковский констатировал:  "Так,  Анатоль  Франс?  Понятно!"
Затем сбросил пенсне на шею и, прежде чем отойти, с явным неодобрением вкуса
нынешней молодежи, громко сказал: "Про войну небось?"
   Именно в этот момент до  меня  донесся  голос  нашего  секретаря  Зинаиды
Ильиничны: "Валерий Абрамович, примите,  пожалуйста,  клиента!"  Я  обомлел:
свершилось! Ко мне направилась молодая женщина годами чуть старше меня. Пока
она шла,  я  мгновенно  представил  себя  ее  глазами  (у  меня  есть  такая
способность видеть себя не только со стороны, но и  глазами  тех,  с  кем  я
общаюсь, и даже как бы читать их  мысли  о  себе):  "Смазливый  адвокатик  с
правильными  чертами  лица,  с  шевелюрой  над  высоким   и   чистым   лбом,
серо-зелеными  глазами  большого  формата  и  ресницами,  на  которые  можно
спокойно уложить четыре спички и моргать с уверенностью, что они не  упадут.
Но что я могу узнать от этого херувимчика, если я  сама  способна  дать  ему
любой совет, кроме, возможно, того, за которым пришла в консультацию?"
   Я предложил ей стул и успел заметить: вся консультация  замерла.  Женщина
села. Помолчала. Я тоже молчал. Потом произнес: "Успокойтесь и говорите, я -
весь внимание". Женщина опустила глаза. Я почувствовал, как застучало на всю
консультацию мое  сердце.  Женщина  упорно  молчала.  Тогда  я  решил  взять
инициативу на себя: "Что случилось, не стесняйтесь, расскажите. Какая у  вас
беда?" Кажется, я попал в точку. "У меня... (она помялась), у меня не  беда,
у меня... задержка". - "В каком смысле?" - сказал  я,  хотя  и  увидел,  что
адвокаты   почему-то   заулыбались.   Женщина    совсем    смутилась    моей
недогадливостью. Тут я наконец сообразил: "Вы беременны?"  -  "Наверное".  -
"Если вы не хотите ребенка, - стал развивать я тему, - то учтите, что  закон
запрещает в нашей стране аборт..." Женщина  меня  перебила:  "Нет,  я..."  -
"Дослушайте, - строго продолжил я. -  Право  на  аборт  у  вас  возникнет  в
случае, если вы..." - "Я не хочу аборта! - воскликнула  женщина.  -  Я  хочу
ребенка!" - "Возможно, у вас есть проблемы... Вы замужем?" -  "Да,  мой  муж
тоже хочет ребенка", - ответила женщина. "Ребенок от мужа?"  -  "Конечно!  А
как иначе?!"
   Как "иначе", знали многие  люди,  кроме  странной  клиентки.  Напичканный
институтом  знаниями  от  пяток  до  макушки,  я  прекрасно   понимал,   что
физиологический факт беременности  влечет  за  собой  множество  юридических
последствий, а потому неутомимо продолжил: "В таком случае у вас проблемы  с
жильем? Право вашего будущего ребенка на жилье возникает  с  момента,  когда
ваша беременность достигнет шести месяцев, а пока ребенок при разделе  жилья
или при получении нового не учитывается". - "Квартирный вопрос у нас с мужем
вполне  устроен",  -  сказала  женщина  и  опустила  глаза.  Я   подумал   и
предположил: "Стало быть, вы  хотите  выяснить,  может  ли  будущий  ребенок
учитываться при появлении наследственной массы?" - "Нет,  -  упорно  сказала
женщина, - у нас никакой массы нет..." Я  вытер  платком  вспотевший  лоб  и
увидел, что адвокаты в комнате и  даже  клиенты  почему-то  давятся  от  еле
сдерживаемых рыданий: все окружающие меня люди давно поняли, что происходит,
и все в мире, в том числе и вы, мой  читатель,  а  я  идиотски  оставался  в
неведении. Теряя терпение, я спросил наконец у  бедной  женщины:  "Простите.
Что вы хотите от меня?" Совсем смутившись, она ответила  одними  губами:  "Я
хочу, чтобы вы меня посмотрели!"
   Я оглянулся вокруг. Консультация лежала на полу  и  билась  в  судорогах.
Последний  мой  вопрос  доконал  всех:  "Куда  вы  пришли?"  -  "В   женскую
консультацию..." Господи Боже мой! Ко всему прочему  (под  "прочим"  понимаю
главным образом отсутствие у меня жизненного опыта), я должен  был  проявить
больше сообразительности и наблюдательности, хотя бы  потому,  что  в  нашем
доме по улице Полянка "тридробьдевять" кроме юридической  консультации  была
натуральная женская консультация, о чем я совершенно забыл,  потому  что  не
запечатлел в сознании скромную вывеску на соседнем подъезде.
   Полное фиаско!
   Первое дело
   Помогали мне все адвокаты. В этой среде общепринято: маститые патронируют
молодых, подбрасывая им своих клиентов и судебные дела, собенно,  как  нынче
принято говорить, "лицам женского пола", причем бескорыстно  (как  правило).
Одним из главных опекунов в  нашей  консультации  был  колоритнейший  Адольф
Ильич Капелевич - типичный представитель "старого розлива" интеллигенции  и,
кажется, потомственный адвокат. Роста он был небольшого, но, как  говорится,
живой  и  подвижный,  с  неизменной  (зимой  и  летом)  модной  шляпкой   на
огненно-рыжей голове, я уж не говорю о бабочке вместо галстука и манжетах, и
еще я помню, как Капелевич носил с собой редкие по тем  временам  визитки  и
прямо в зале судебного заседания раздавал публике, если  дело  заканчивалось
для него успешно. И самое  главное,  Адольф  Ильич  отличался  поразительной
способностью к самоиронии. Однажды зимой он сдал в  починку  обе  челюсти  и
остался с двумя зубами во  рту  (даже  показывал  нам),  с  одним  -  справа
наверху, другим - слева внизу, и вот как-то зашел в консультацию  и,  широко
улыбнувшись, радостно сообщил: "Друзья мои, на улице  такой  собачий  холод,
что у меня жуб на жуб не попадает!" Мы  все,  конечно,  повалились:  зубы  у
Капелевича даже в тропиках друг друга не нашли бы!
   В другой раз, летом, он, как обычно, раскланялся с нами, сняв  шляпку,  и
помахал витиеватым мушкетерским узором, но вместе со шляпой  неожиданно  для
себя и для нас снял свои шикарные рыжие волосы, оказавшиеся париком,  о  чем
даже наши дамы не догадались. Думаете, Капелевич огорчился или  расстроился?
Ничуть. Кто-то из адвокатесс расплакался, а он стал хохотать,  мы  долго  не
могли его остановить. Адольфу Ильичу  было,  если  не  ошибаюсь,  далеко  за
семьдесят. Ко мне он относился сначала сдержанно, приглядываясь дольше всех,
но первым же предложил уголовное дело, бывшее в его производстве:  это  было
весьма  ответственное  решение,  рискнуть  на  которое  даже  мой  шеф  Ефим
Лазаревич Вакман не отважился.
   Мой шеф таскал меня за собой всюду, куда вел его "жалкий  жребий",  а  он
вел Ефима Лазаревича и в Художественный фонд, и в Музфонд, и в Детгиз, и  во
МХАТ, и во множество других творческих организаций,  которые  имели  дело  с
авторским правом. Через месяц-другой  я  уже  был  "натаскан"  на  несложные
авторские дела, как собака на поиск наркотиков, но  прежде  чем  получить  у
шефа какое-либо практическое задание, я должен был заслужить у него  доверие
как порядочный человек (это качество Вакман ставил выше всех остальных: ума,
спокойствия, сообразительности и т. д.) и, кроме того,  по  выражению  Ефима
Лазаревича, проявить "относительную  грамотность",  чтобы  ему  не  пришлось
краснеть за меня перед уважаемыми  людьми.  Наконец  на  пятый  месяц  моего
стажерства, шеф, уходя в отпуск, передал мне юридическое обслуживание МХАТа.
Помню, я каждый раз  трепетал,  входя  в  кабинет  директора  театра,  чтобы
сказать, что готов завизировать договор с  кем-то  (не  помню,  с  кем)  при
условии (при каком условии, тоже не  помню)...  Важно  то,  что  все  это  я
говорил человеку, который внимательно меня выслушивал и,  представьте  себе,
почтительно соглашался: директором театра была в ту пору Алла Константиновна
Тарасова! Вам понятны мои тогдашние чувства?
   Вернусь к уголовному делу,  царственно  подаренному  мне  Капелевичем.  Я
должен был защищать восемнадцатилетнюю девушку, которую обвинили в  "покупке
заведомо краденого" (статья 164-я, часть 2-я тогдашнего  Уголовного  кодекса
РСФСР). Как ее защищать, я, конечно, не представлял, поскольку вина  девушки
мне была явной: во  дворе  собственного  дома  она  купила  у  мальчишек  за
четверть цены вполне приличную зимнюю шубу.  Вся  консультация,  разумеется,
была в курсе "моего" дела, и недостатка в советах не было, особенно от наших
женщин: и Наташа Канаева, и Нина Здравомыслова, и обе Ирочки (Ярославская  и
Филатова, хотя вторая  была,  строго  говоря,  не  Ирой,  а  Ревмирой  -  от
"революции мира", но весьма мирная, добрая, очень красивая, так что никакого
"рев" в ней не было, а потому она и явилась миру просто Ирочкой) -  все  они
наперебой давали мне чисто женские советы: бить на молодость подзащитной, на
первую судимость, на больную бабушку,  которую  следует  отыскать,  даже  на
безответную  любовь  из-за  бедности,  в  то  время  как  избранник  был  из
обеспеченной семьи, мезальянс. Один  из  Левенсонов  (в  Московской  коллеги
адвокатов было два Левенсона. Но отличались они не по именам-отчествам, а по
такому признаку: один был "с трубкой", второй - "с машиной", так вот у нас в
консультации был - "с машиной") сказал с  философским  выражением  на  лице:
"Дорогой коллега, вам ничего не остается, как пять минут поплакать в жилетку
судьям".
   В обреченном состоянии, помню, я поехал в тюрьму говорить с  подзащитной.
Начал я с откровенного вопроса: "Вы знали, что шуба  краденая?"  -  "Клянусь
вам, - примерно так ответила девушка, - я бы скорее  удавилась,  чем  купила
ее, если бы знала!" От адвокатов, думал я,  у  подзащитных  не  должно  быть
секретов, но понять, что это не совсем так, мне суждено было позже.
   Я тщательно  готовился  к  слушанию  дела:  изучил  материалы  следствия,
продумал версию защиты,  выстроил  систему  доказательств,  написал  заранее
речь. Я был готов к  судебному  заседанию,  как  молодой  летчик  к  первому
самостоятельному полету, врач - к первой  операции,  музыкант  -  к  первому
сольному концерту: был собран,  взволнован,  не  очень  уверен  в  себе,  но
абсолютно уверен в самолете, в правильности диагноза, в крепости  скрипичных
струн, в данном случае - в невиновности моей подзащитной.  Дальнейшее  может
показаться  читателю  оригинальным  вымыслом,  впрочем,  придумать  можно  и
интересней: увы, все случилось на глазах почти  у  всей  консультации,  моих
друзей  и  даже  родственников,  которые  пришли  смотреть  на  мой  "высший
пилотаж".
   Процесс  сначала  складывался  удачно:  я   довольно   цепко   допрашивал
свидетелей,   со   скептической   улыбкой    слушал    обвинительную    речь
женщины-прокурора, а потом произнес свою. У меня не было нужды заглядывать в
конспект, я говорил, можно сказать, экспромтом и, как мне казалось, горячо и
убедительно. Закончил я так: "Однажды в Голландии судили хлебопека, убившего
свою жену. Его признали виновным,  приговорили  к  смерти,  но  после  казни
выяснилось, что жена, как и говорил хлебопек, жива и здорова  и  преспокойно
находится  в  соседнем  городе.  С  тех  пор  в  судах  Голландии  учреждена
специальная должность "напоминателя". Когда судьи поднимались, чтобы уйти  в
совещательную комнату, "напоминатель" громко произносил им вслед: "Помните о
хлебопеке!" Я тоже говорю вам, товарищи  судьи:  помните  о  хлебопеке!  Эта
девушка невиновна, потому что не  знала,  что  шуба  краденая!"  И  сел  под
гробовое молчание потрясенного, хотел я думать, зала.
   И тут послышались рыдания. Рыдала моя подзащитная! К своему  несчастью  и
моему великому позору, она  оказалась  единственным  человеком,  который  по
достоинству оценил мое красноречие и глубоко его  прочувствовал.  И  потому,
рыдая, она сквозь слезы  воскликнула:  "Я  знала,  знала,  знала,  что  шуба
краденая!" Бедняжке дали год лишения свободы. А  я  с  тех  пор  боюсь  быть
убедительным в ущерб тем, кого я защищаю, и бездоказательным в  пользу  тех,
кого подвергаю осуждению.
   Первая взятка
   15 февраля 1952 года (на шестой месяц стажировки)  я  сделал  в  дневнике
короткую  запись:  "Принял  дело  изобретателя  Хрусталева  о  взыскании   с
министерства хлопководства страны гонорара в размере пятисот тысяч рублей".
   Теперь расшифрую: к Ефиму Лазаревичу обратился некий  господин,  которого
угораздило изобрести хлопкоуборочный комбайн, а денег ему,  естественно,  не
заплатили, хотя изобретение эксплуатировали в  хвост  и  в  гриву.  Адвокат,
ознакомившись с документами, передал мне все материалы, не очень надеясь  на
успех, но тем не менее пообещав Хрусталеву и мне кураторство.  Прежде  всего
от суммы иска у меня сразу перехватило дыхание: пятьсот  тысяч  -  это  пять
Сталинских  премий  1-й  степени.  (Кстати,  "третьестепенную"   получил   в
пятьдесят первом Юрий Трифонов за повесть "Студенты" и  считался  со  своими
двадцатью пятью тысячами баснословно  богатым  человеком.)  А  тут  какой-то
Хрусталев и - полмиллиона! - даже  во  сне  такие  деньги  мало  кому  могли
присниться.
   Помню, Хрусталев впервые явился ко мне в валенках, ватных брюках, пальто,
перешитом из солдатской шинели. Я  попросил  его  хоть  как-то  переодеться,
чтобы идти в суд в  относительно  приличном  виде,  и  он,  конечно,  где-то
одолжил разномастную одежду, не удовлетворившую ни ме