анной на
непременную тесноту и настойчивое пожелание хозяев переехать в более удобную
и вместительную; в квартире  была  советская  мебель, но множество предметов
прямо указывало на западное происхождение их и род занятий хозяина - аппарат
разведки  под крышею (в  буквальном смысле)  посольства; одна  комната -  на
ключе,  она,  конечно,  набита коробками с вещами, приобретенными там,  куда
хозяина  посылали в  командировку.  Куда  именно  -  легко  угадывалось,  по
фотографиям   и   бытовой   мелочишке    восстанавливался   жизненный   путь
ответственного  квартиросъемщика.  Подполковник  или  полковник,  начинал  с
Аргентины,  послужил  там мало, был стеснен и денежно, и  в передвижениях по
стране, свидетельством  же  пребывания  в  ней избрал якобы  по забывчивости
оставленное у  радиоприемника  ресторанное меню  с экзотическими  названиями
блюд (от пучеро-де-гальино  до чурраско  и маниес, то есть самые обиходные и
простонародные,   какие   подают   в   каждой   пульперии,   но  все   -   с
умопомрачительными ценами). Но чем-то все-таки отличился, иначе не  перевели
бы в Париж.  Хорошо показал себя во Франции, заслужил сперва Лондон, а потом
Вашингтон,  чем гордился,  понарасставив фотографий: он  - у  Трафальгарской
колонны, он  - на смотровой площадке Эйфелевой башни,  он - в шезлонге и под
тентом на борту комфортабельного пассажирского трансатлантического  лайнера.
Разные  безделушки  намеренно разбросаны  по комнате, внушая гостям  мысль о
полной  погруженности  хозяина  в  западную жизнь.  Бузгалину же они внушили
подозрение, что  полковник  (или  подполковник) преподносил хорошие  подарки
руководству и кадровикам, только этим и отличаясь, а не успешными вербовками
или добычей сверхценной информации. Что в легальной разведке взятки возможны
-  не надо гадать и предполагать:  в России (и не только в ней) общественное
согласие достигается поборами и прочими укрепляющими державу сквернами.
     В том дворе, куда выходили полковничьи (или подполковничьи) окна и  где
гомонили  молодые  женщины, еще  не ведая, что кое-кого из них  примеряют  к
Форин Оффису, а  то и к госдепу, где резвились прыткие  школьники, - во двор
этот  ближе к  закатному часу  въезжал грузовичок,  весь день мотавшийся  по
продбазам и доставлявший  в магазин мелкие партии товара. На ночь грузовичку
разрешали  оставаться  на магазинных задах, у обитых железом  дверей заднего
входа,  и  кончавший  трудовой  день  шофер   позволял  себе  маленький,  но
чрезвычайно  эффективный отдых, каких-то  двадцать минут углубления  в себя,
подведения итогов  протекшего дня  и  утверждения  себя  в  истинности  мира
сущего. Было шоферу уже  за шестьдесят, пора бы на пенсию; какие-то нелады с
позвоночником,  поясница  поглаживалась  его  жилистыми  руками, в  коленных
суставах  что-то, вероятно,  поскрипывало, раз  он,  кабину покинув, натужно
исполнял танец с присядкой перед святым для него занятием.  Уже припасен был
огурчик (издали не определишь, малосольный или  свежий),  горбушка черняшки,
вареное яйцо, шматочек  сала (или полукружок колбаски) и, наконец,  трепетно
доставаемая из бардачка  четвертинка. Ею венчался трудовой день, четвертинка
и закусь являлись тем, что для людей иного рода были симфонический оркестр в
Карнеги-холл или в Зале Чайковского,  бейсбольный матч или пляж в Серебряном
Бору.  В нем, этом  шоферюге,  -  и оправдание гулянок мистера  Эдвардса,  и
нервический хохоток миссис Эдвардс, и  многое, многое из того, что сводилось
к   примитивненькому  вопросу:  бедным  -  подавать?  богатых   -  обделять?
справедливость - существует?
     Справедливости ради и  план образовался сам собой: организовать поездку
Марии Гавриловны на Кубу, предложить сыну ее посетить остров Свободы,  а там
уж  видно  будет;  но  та, небезгрешная,  забыла, видимо,  о том,  что  Иван
Дмитриевич Кустов службой  своей покрывает все  ее неблаговидные делишки,  а
их, ранее стыдливо  не  замечаемых, скопилось  у нее  предостаточно. Тем  не
менее  бесстыдно  закричала: "Что  вы хотите  сделать  с моим мальчиком?"  К
пятидесяти  восьми  годам она сохранила  упругую, ядреную даже мощь  тела, -
языкастая  наглая  баба,  как  говорили  одни, и тихая, полная  собственного
достоинства  заслуженная учительница  РСФСР,  как почтительно  именовали  ее
другие, не менее первых знавшие ее  товарищи. Кустова напоминала - сноровкой
и ухватками - лису, никогда не навещавшую единожды всполошенный ею курятник.
В  сорок четвертом Мария Гавриловна  подхватила  сына и  подалась  на  Урал,
чем-то все-таки насолив  односельчанам, и потом не  раз меняла, набедокурив,
места обитания, и  - что осталось незамеченным или неоцененным, - поддавшись
уговорам, дав в присутствии секретаря обкома согласие на  длительную разлуку
с сыном,  смоталась  тут же на несколько лет в  Читинскую  область. Поневоле
начнешь гадать: а что ж это такое сотворила она в оккупации, раз родное село
стало немилым? С немцами - не общалась?
     Когда в 1972  году Корвин и Жозефина прибыли в  Москву благословляться,
аппаратура,  установленная  в  их номере  гостиницы  на  Софийской,  уловила
странные  звуки  -  то  ли сдавленный  смех, то ли  обрывки тех стонов,  что
издаются в финальной  части  полового  акта.  Идентифицировать  их так  и не
смогли,  настораживало,  однако,  то,  что  прозвучали  они  сразу же  после
прощания с  матерью Кустова, улетевшей  к  себе на Урал. Рыдание  - такое не
предположишь.  Возможно,  Ивана  связывают  с  матерью   особые,  наукой  не
изученные  чувства.  В Свердловске  нашли  женщину,  которая  была  первой в
мужской биографии Кустова; у  того, оказывается,  наступали - после встреч с
матерью  -  состояния   углубленной   подавленности,  беспричинного  уныния,
объяснял он их тревогою  за мать, которую в очередной  раз обманул очередной
мужчина, чего на самом деле не было; женщина (в  ту пору совсем  молодая, но
чуть постарше Ивана) знала семью его и выразилась точно:  если кто от мужчин
страдает, то  не мать, которая (интересная  деталь!) была  не  из  тех, кого
бросают... У  Ивана Кустова,  юнца, жизни не  нюхавшего,  однажды  вырвалось
признание, что придет время -  и ему  станет совсем плохо, он расплатится за
все.  Потом, правда,  эти подавленности исчезли, исцелила его женщина  эта -
тем, что  она - женщина,  всегда доступная  взрослому  мальчику, начинающему
познавать  женщин.  Как  все люди на  земле, Ваня Кустов постоянно  усваивал
что-то из того, что вокруг него,  и опорожнял себя, освобождаясь от лишнего,
организму  не  нужного, и  кроме кала,  мочи,  пота и  углекислого  газа  он
выбрасывал наружу словесный  мусор, какие-то обрывки где-то услышанных фраз,
тут  же  забывающиеся  анекдоты,   высвистывал   мелодии,  в   контактах   с
посторонними гражданами и товарищами такие  же обиходные, как ложка, вилка и
стул;  мысли свои  облекал в выражения,  которые ничего  не значили  или  не
стоили, были  они  как  при  разговоре  почесывания щек или  переносья,  как
притрагивания к мочкам ушей, то есть ничего вроде бы не обозначали, слетая с
губ  шелухой,  но  инструкторы  фиксировали  все  повторяющееся, инструкторы
следили, что  говорят во сне  их  воспитанники. В той  группе,  где обучался
Иван, одно время в ходу была фраза, пародия на какой-то романный сюжет: "И в
предчувствии  неотвратимого  она  зарыдала..." Неизвестно,  откуда взял Иван
Кустов часто  употребляемую  им  присказку  "Перед  расстрелом  он счастливо
улыбался...", имевшую  варианты: говоря  о  себе в  третьем лице, он  как бы
любовно поглядывал  на приговоренного к казни человека, всходящего на эшафот
с торжествующей улыбкой.
     Говорилось  в 1956  году,  а осмыслилось только в  1974-м. Видимо,  уже
тогда Иван Кустов готовился стать изменником Родины.
     В субботу 27 июля Малецкий и  Коркошка предложили съездить в управление
на  отгремевший в прошлом  году  на Западе  фильм  Фридкина  "Экзорсис".  Из
вежливости предложили, отлично зная, что  Бузгалина  никакими калачами  ни в
какое людное  учреждение не заманишь (всего один раз показал себя  легальным
начальникам Бузгалин  - в  1947 году,  когда  обе  разведки объединились  на
какое-то   время  и   командовал   ими   сам  Вячеслав  Михайлович  Молотов,
вознамерившийся вдруг лично  побеседовать с отправляемым за рубеж человеком,
и со страху Бузгалина  решили проинструктировать,  указав адрес: Лопухинский
переулок...).  Да и  фильм этот он  уже  видел, о  чем  не сказал соратникам
своим,  когда  назавтра поехали за  город;  Коркошка и  Малецкий  быстренько
прокопали  траншейку, за невесть  откуда  взявшимися халтурщиками  ревностно
наблюдал  дядя Федя,  подозвавший к  себе соседа и  на ухо внушивший: больше
двух червонцев парням этим не давать. Сам же проворно соединил трубы в доме,
пообещал  тепло в самые  лютые морозы. Еще раз  покрыл диковинным матом всех
районных,  городских  и  областных  начальников,  сел  рядом  с  Бузгалиным,
хитровато покосился на  его сигареты, окутался дымком  "Кэмела",  в глазах -
покрытые  пышной  зеленью холмики, грядой  окаймлявшие плоское пастбище,  на
котором  пощипывала  сочную   травушку-муравушку  отара  белорунных  овечек,
бесчабанная,  вольная,  как  ветер, не  боязливая, мало пуганная, и Бузгалин
чуть понизил голос,  Бузгалин  еле  слышно, будто  про  себя, стал повторять
спотыкания  инвалидного  языка дяди Феди, его натужные  подъемы  гласных  до
вершин  слога, эхом возвращать произнесенное дядей Федей ему же, и незаметно
вклинился в отару, влез в нее, как в родную, поблеял с ними, заманивая их  к
пещере,  где  мясник  с топором... И  обрек  бы ее на  заклание:  дядя  Федя
перенесся  бы  под Париж, к домику его прикатили бы два услужливых молодчика
на "пежо",  мигом утрясли  бы все его газконторские  делишки, нагло при этом
пяля свои галльские зенки на могучую грудь мадам... Пожалел дядю Федю - ради
Анны,   у  которой  он  поднабрался  разных  приемчиков,  а  пенсионер,  уже
ввергнутый в пучину беспамятства, уже погруженный в мир капитализма, очумело
озирался...
     Обреченную  было на убой осинку удалось сохранить, и Бузгалин присел  у
нее,  видевшей  Анну  за  день  до гибели.  Они тогда  втроем  приехали сюда
посмотреть,  что  можно  из этой халупы сделать и сколько это  будет стоить,
втроем - он, Анна и двоюродный брат ее, всегда вызывавший острое недоумение:
откуда ты, дорогой  родич,  что-то  о тебе не было слышно  все  годы, каждый
поданкетный  на  учете  и пригляде, а  ты что -  в  мертвой  зоне наблюдения
находился? Уж не наружник ли ты, второпях обученный и специально в их  семью
введенный? Но Анна родственником его признавала: сын дяди, сказала, завхозом
в нашем улан-баторском  посольстве служившего; но что-то странное все-таки в
поведении  этого  нагленького брательника:  лет на десять моложе Анны, знаки
внимания  робкие,  чрезмерно глуповатые какие-то  глаза,  под  черепушкой  -
безмятежная дурь; а вот поди ж ты - Анне он нравился,  она смеялась  режущим
ухо  смехом,  улыбка стала  какой-то  отчаянной.  Ей бы  в  хлопоты  о  доме
пуститься, о будущем думать надо,  ведь ни кола ни двора у  обоих, да отпуск
всего  полтора  месяца,  поселились  в домике  за метро  "Первомайская",  на
служебной  жилплощади,  но так  хотелось своей,  тебе по всем  законам  СССР
принадлежащей,  к  какой, оставив  в  конце концов  Америку и все  хозяйство
американское, вернутся же ведь они! Квартиру выхлопотали в пятиэтажке, из-за
квартиры начальству  пришлось  паспорта  им вручать,  новенькие (что было  в
диковинку, все  отпуска  в СССР -  без единого документа), мебель завезли, и
этот  кузен,  кузенчик (он  прозвал его  "кузнечиком") вновь  рядом, большим
докой был по части законов, завещание брата изучил досконально и кивнул: да,
полный порядок.  Дачу  возымел  желание  осмотреть,  дал  ценные  советы  по
будущему  благоустройству. Дядя Федя притопал, давал пояснения,  молодцевато
покашливал, глядя на Анну...
     Осине бы заскрипеть, задрожать, закачаться, замахать ветками,  осыпаясь
густым  мокрым снегом, предупреждая, умоляя  Анну поберечься  да отвадить от
себя глупенького красавчика. А тот смотрел  на нее преданным песиком, иногда
от  смущения клоня  голову к  лапам  и тихохонько поскуливая. Чем взял,  чем
обворожил - да  извержением слов,  которые так и перли  из него, поэтическая
околесица, чушь конца прошлого века, то есть то, чего не мог  себе позволить
Бузгалин:  там,  за  рубежами Отчизны,  ни  словечка  по-русски,  а любовь -
национальна, это культура, это эмоции народа, "Ich  liebe dich..." - сказано
было им во Франкфурте-на-Майне, куда по легенде прибыли оба с  разных стран,
она - австриячка, он англичанин; "I love you!.." - произносилось позднее,  а
для родного  словечка  ни  места,  ни  времени, и  так - долгие  годы, пока,
наверное, этот  мозгляк не догадался,  и за продолжением слов  поехала она с
ним на "Москвиче", а он решил до дому на  электричке добраться, и там к нему
поздним вечером завалились гуртом генералы:  беда, Василий Петрович, беда!..
Тормоза отказали, дорога  мерзкая, шоссе гнусное -  не восстановишь уже, что
там  произошло,  а  херувимчик  вогнал  свой  "Москвич"  под  впереди идущий
грузовик,  сплющил машину и Анну, себя тоже, естественно,  и когда Бузгалина
спросили - перед  похоронами Анны, - а как  и где погребать родственника,  у
которого вдруг не оказалось даже отдаленных близких,  он ответил четко: "Как
Лже-Дмитрия. Сжечь - и в пушку. И выстрелить в сторону запада..." Никогда не
позволял себе злиться на начальство, которое  временами ближе Анны, умнее ее
и добрее, но тут  дал волю, не вслух,  про себя:  а  где вы были, когда этот
сверхподозрительный  родственничек появился, где  ваша внутренняя  разведка,
где  внешняя, почему  не дали вам знать, что  рядом с наиценнейшим человеком
крутится  некий  хлюст?  Почему?..  И злость  потом  перенес  на  безвинного
Малецкого,   хотя  надо  бы  подивиться  в   очередной   раз  вывороченности
человеческой   психики.   Вроде  бы  отстраненно  соглашался  на   фиктивное
захоронение миссис Эдвардс, пожелал успеха Малецкому, а  когда  тот вернулся
из Джакарты, спросил его, много  ли пришлось потрудиться  и во что  обошлась
процедура, ведь какая же все-таки морока - задним числом оформлять в столице
Индонезии смерть американской подданной, да так, чтоб в посольстве ничего не
заподозрили. Спросил поэтому, а тот перед ответом несколько недоуменно пожал
плечами  и  неуверенно  произнес:  "Во  что обошлась? Два  блока сигарет..."
Сказал  - и понял, что оскорбил Бузгалина; для того  смерть жены -  трагедия
высочайшего  звучания,  и  даже повторение  трагедии  должно  сопровождаться
хоралами, а не частушками. И  двое суток  еще Малецкий,  понимая, как и  чем
обидел Бузгалина, виновато посматривал на него, грустно вздыхал в надежде на
время, которое загладит и его ошибку, и неправедный гнев товарища.
     Они,  Малецкий  и  Коркошка,  и  забор  кое-где  подправили,  и  грядки
подвскопали; дядя Федя  презентовал для весны семена укропа  и морковки. Оба
майора кивали, поддакивали. Наверное,  что-то в крови  у того и другого было
земледельческое, тяга к уходу за почвой, или, возможно,  уже присматривались
к  будущим  пенсионным  трудам, если не  погорят на  какой-нибудь  мелочи. К
пятидесяти  годам  вырастут до  полковников,  сколько-то  там  соток землицы
выделит им начальство.
     Уезжать  собрались  было,  да  вдруг  белочка  прискакала.  Малецкий  и
Коркошка переглянулись,  зашли  в  дом, набрали сухариков, еще  чего-то  - и
заняли боевые позиции: белочку решено было приучить, перевербовать, затеяв с
ней,  любопытной  и  рачительной,  психологически  сложную  игру.  Малецкий,
мужчина  изящного телосложения,  обладал  улыбкой  интеллигентного человека,
пуще  всего   боящегося   навредить   кому-либо,  и,  снисходительно-ласково
посматривая на  зоркого зверька,  осторожно вынул из кармана руку с мелким и
сыпучим лакомством, отставил от  себя  ладонь,  предлагая белочке  вкусные и
потребные зубкам плоды пашни и леса. Дальнозоркая белка рассмотрела дары, но
принять их не торопилась, она  даже сделала вид, что ничуть не  интересуется
предлагаемым  ей  блюдом  и  больше  занята  уходом  за  когтями,  ушками  и
мордочкой. Тогда  стоявший  поодаль  Коркошка, мрачноватый,  темноглазый,  с
крупными хищными  зубами,  сделал  вроде  бы  неловкое движение, обнаруживая
себя, показывая, что если и есть опасность, то  она исходит только  от него,
да, да, от  него, а отнюдь не  от Малецкого, и  белочка, из двух зол выбирая
наименьшее,  на полметра  спустилась  по дереву, нацеливаясь на выставленную
ладошку  Малецкого, но  опять  же  из  предосторожности намерений  своих  не
афишировала и, более того, отвернулась от кормильца и  благодетеля, вовсе не
задарма  предлагавшего еду.  Трубой  торчавший хвост наивно  выдавал все  ее
мысли,  Малецкий глаз не сводил  с него, а  опасный,  очень опасный Коркошка
отвернулся,  будто  выходя  из игры, и внимание белки переключилось  на руку
Малецкого,  которая как  бы стала тому не принадлежащей, и,  решив эту  руку
обмануть, зверек стремглав спустился по стволу ели вниз,  к подножью дерева,
успев,  однако, отметить, что  рука на  быстрое  движение  не  среагировала.
Прыжок вверх - и  белочка вцепилась в кору совсем рядом с едой, но на ладонь
не  смотрела, а увлеклась чисткой лап и  прихорашиванием себя. Малецкий  все
улыбался, приглашающе и ласково, и белочка решилась: быстренько развернулась
и ткнулась мордочкой в еду, и очень довольный Малецкий глянул на Коркошку, а
потом на прислонившегося к осинке Бузгалина.
     На шоссе он попросил Малецкого остановить машину - в десятке  метров от
березы. Потекла  долгая,  томительная для Бузгалина минута:  есть  пуля, нет
пули - это уже  не вопрос о  его судьбе и о том, кто  шел сзади под вечер 28
июня и шел ли вообще. Есть на небе  созданные  мирозданием  звезды  -  или к
небосклону подвешены  мигающие святлячки?  Такова цена  подхода к березе,  и
Бузгалин, не устрашенный коварствами космоса,  приоткрыл было дверцу машины,
собираясь выйти,  как вспомнилось  о  Френсисе Миллнзе,  который  возник  из
ничего и долгое время был ничем, порождением самосберегающего мозга. Они, то
есть он и Анна, его, то есть мистера Френсиса Миллнза, поначалу выдумали, не
могли не  выдумать: не знали о  нем  и даже  издали не  видели его  ни разу,
предполагая,  конечно, что  в многомиллионной Америке человек с таким именем
найдется; он не мог  не возникнуть в воображении, потому  что был спасением,
защитою.  Вся американская жизнь до него была воздержанием от  слов, которые
так  и не слетели с губ, от жестов. Подразумевалось, что дом прослушивается,
хотя вероятность такого наблюдения равнялась почти нулю, учитывалось, что  в
окружении -  и дальнем, и  ближнем  -  есть  глаза и уши,  которые увидят  и
услышат  нечто,  их  обоих вместе  и порознь  разоблачающее,  что  тоже было
невозможным,  потому  что знакомые  отбирались  наитщательнейше, глазастых и
ушастых   оттирали  от  себя;  чтоб  строжайшая   селекция  эта   оставалась
незамеченной,  в  дом  иногда приглашали  явных  недругов,  и  уж  доносы  в
какой-либо форме всегда предполагались. Оба знали, что в Москве - по древней
российской традиции - ужас как  не любят  прохлаждающихся  слуг и  частенько
наводят на них страх, заставляя подозревать всех и каждого, - знали и тем не
менее  ревностно  прощупывали  безобидных  коллег  и  случайных знакомых,  о
московских  делах  говорили  на  лужайке  перед   домом   и  при  работающей
газонокосилке.  А  слова  рвались,  слова  проклятья  или  одобрения,  порою
хотелось  исполнить индийский танец  мщения  или в  каком-нибудь захолустном
баре наклюкаться до потери  сознания, потому  что исчерпался нажитый  годами
метод, когда одно  лишь осознание того, что ты  исключительный, сверхособый,
абсолютно не тот, за кого тебя принимают, - это осознание так возвышает, так
облегча