ектакль,  в  котором
самозабвенно играет  вся  страна, и  сценическое действие охватывает  нацию,
которая не может уже остановиться в сочиненной ею пьесе, ибо стоит погаснуть
юпитерам  на  антракт,  как  на  подмостках немногие  зрители увидят  другую
Америку, совсем  другую, потный  лик которой изуродован стекающим гримом,  и
поэтому  надо  гнать  акт  за актом  безостановочно, надо зевак  и  зрителей
вовлекать в  спектакль, загонять их на все расширяющуюся сцену, не позволять
им спрыгивать  в партер, откуда  - с первых рядов - все,  все видно  и  даже
слышно, как беснуется суфлерская будка...
     Все  будет  в  порядке,  повторил  он,  уже  себе,  в  самолете,  когда
иллюминатор  показал  ему  краешек  Америки,  любимой  страны,  и  в   шляпу
негра-саксофониста, что  привиделся ему в  подмосковной электричке, полетела
смятая десятидолларовая купюра  - в оплату  того невероятного, что позволила
ему узнать ассистентка. 20 февраля этого года Кустов впервые пришел на прием
к  Одуловичу, жалуясь на непрекращающиеся головные боли, бывал затем  у него
четырежды, и все потому, что 17 сентября 1943 года не с рожистым воспалением
голени привела Мария Гавриловна Кустова сына к лужайке перед госпиталем, а с
черепно-мозговой травмой, ею же нанесенной и потому Иваном Кустовым ото всех
скрываемой. А ведь еще в Москве могла мелькнуть догадка о травме: день этот,
17 сентября, по  данным метеослужбы, выдался чересчур жарким и солнечным для
начала осени, +26 градусов, ветер западный, на малюсенькой головке же Ванюши
Кустова  -  просторная  дедова  буденовка,  закрывавшая  тугую  повязку;   с
проломленной  головкой стоял  на лужайке перед госпиталем мальчик Ваня, а  в
медицинской  книжке майора Кустова, во  всех  анкетах и  автобиографиях:  "В
детстве ничем, кроме простуды, не болел". Тот же вопрос о болезнях задавался
очень давно  и матери, ответ  был тот же - простуда, более  ничего: деревня,
хата не  топлена,  ветер  изо  всех  щелей...  (В  Москве же надо  было  еще
спросить: все  сведения  о 17  сентября - из военно-медицинского архива, так
почему  и  с  чьей  воли  на  мальчика  Ваню  составили  историю  болезни  в
госпитале?)  Вмятина в мягком черепе шестилетнего  мальчугана заросла давно,
знали  о ней трое - сам Кустов, Мария Гавриловна  и,  наверное, госпитальный
хирург,  по  неизвестной  причине  скрывший  точный  диагноз,  -  известной,
впрочем, легко догадаться, зная Россию:  буденовка была  им приподнята, рана
бегло осмотрена,  мальчик  с матерью уведены в процедурную, черепно-мозговая
травма  на бытовой  основе -  так  определилось  опытным фронтовым хирургом;
короста  на черепе  обработана перекисью водорода, и дальнейшие рекомендации
по лечению свелись к уточнению того времени, которое Мария Гавриловна  могла
бы  отвести самому  хирургу, для  чего пришлось, в  оправдание "виллиса", на
котором преодолевались  восемь километров от  госпиталя до деревни, выдумать
рожистое  воспаление кожи, то  есть заразу, с которой  мальчику  подходить к
госпиталю нельзя.
     Сговор врача с женщиной, готовой собою расплатиться; бытовая травма, не
более,  о чем  могла бы рассказать  быстрая  на побои Мария  Кустова. Что же
касается  энцефалопатических последствий, то можно что угодно  предположить.
Как  и  то, что ни при  каких  обстоятельствах повзрослевший Ваня Кустов  не
упомянет о горячей руке матери. Обстоятельства же  сложились необычайные: 11
марта при  вторичном визите  Кустова  пальцы Одуловича выщупали неровность в
черепе,   но,  естественно,  пациент  все  начисто  отрицал,  Кустов,  майор
Советской Армии Иван Дмитриевич Кустов, прятал себя в себе; крот  вырыл нору
и не  хотел показываться,  и вконец запутавшийся Одулович  стал разбрасывать
ядовитые  приманки, выманивая  крота, вытаскивая из  памяти  пациента образы
детства, порушенного злодеями родителями, для  чего и потребовал  у  Кустова
фотографии, что вызвало  в Москве переполох. Одулович  же  - бесился, потому
что за английским языком пациента не  выступали очертания предметов, и кроме
языкового  барьера  -  еще  и колючая стена неприятия вербальных  установок.
Тогда-то, после третьего  визита,  и  выскочил  из глубин подсознания некто,
назвавший себя Мартином и впервые объявивший о себе в шифровке. Он не мог не
появиться: шпион ты, плотник, водитель троллейбуса ли, а  у тебя обязан быть
свой  Миллнз,  твой постоянный незримый  и  шепотом говорящий собеседник. Их
много,  этих  Миллнзов,  потому что  с  многоликим  человеком сожительствуют
разноликие  отражения его, самозванцы,  подтверждающие цельность  характера.
Четыре  месяца  постепенно  лишавшийся  рассудка Кустов жил в  содружестве с
измышленным  им  человеком, до  хрипоты спорил с  ним, соглашался, возражал,
доказывал,  брал  верх  над ним или смирялся перед  мудростью этого Мартина,
которого он обвинял в том, что тот пробрался в  его черепную коробку и гадит
там,  сверлит  ее  изнутри; Мартин  торчал  в  мозгу занозой,  которую  надо
вырвать; он орал на него, послушбался ему, какими-то остающимися нормальными
частями мозга догадываясь, что совершает ошибки, - и вдруг едва не поколотил
Одуловича, отказался лечиться,  но - вот  что странно!  - Кустов, никому  не
дававший знать о себе, скрывавшийся  ото  всех, -  Иван  Кустов не далее как
позавчера  позвонил  ассистентке и  дал  ей  свой адрес.  И  что  уж  совсем
загадочно: Кустов  впервые  назвал свою  фамилию  - ту, под  которой  жил  в
Америке!
     Плохо,  очень плохо!  Но могло  быть и  хуже. Таких  Мартинов разведчик
находит обычно в четком подражании самому себе же;  бывает, однако, что мозг
начинает удовлетворять себя потворством самозванцу, который всегда податлив,
и, наверное,  предвестием возможного  предательства  становятся  сознательно
необдуманные поступки, ибо тяга к двойной игре, к работе не только  на свою,
но и на чужую разведку - это  в каждом,  кому до смерти надоели игры с самим
собою...
     Все  рухнуло! Карточными  домиками рассыпались все сочиненные  в Москве
планы - и те, что  проговаривались  на шлагбаумной  даче под  квас, балык  и
водочку, и возведенные на квартире полковника (или подполковника). По улицам
городка в  ста  милях  от  Сан-Антонио  бегал  обезумевший человек родом  из
Мценского  района  Орловской  области, не  поддающийся лечению,  подвластный
химерам, слепой, оказавшийся  в густом лесу и внимающий устрашающим клекотам
птиц, ревам  хищников, топанию буйволов, продиравшихся сквозь чащу.  Но этот
страдающий безумец кого-то ждал, на чью-то помощь надеялся, иначе бы не звал
к себе того,  кто  усмирит  страсти, кому - через ассистентку - и указан был
адрес  пансионата на  окраине города, трехэтажного строения в  стиле  начала
прошлого  века, -  на  тот случай, если о его местонахождении  спасатель  не
осведомлен.  Он зачем-то отрастил старившие его  бакенбарды, которые  ему не
шли  и  которых  не  было  год  назад  (для  любительского  фильма,  снятого
Жозефиной, растянули простыню в московской  квартире),  волосы не  поредели,
все  та же  буйная  шевелюра, рост, естественно,  прежний,  шесть  футов без
малого. Надбровные дуги - выломлены страдальческим, как у трагического мима,
углом  и казались  мазками  гримировального  карандаша.  Полный  сомнений  и
раздумий,  он подолгу  стоял на перекрестках улиц, не решаясь переходить их;
не  поддавался он и  порыву толпы,  пропуская мимо  себя  спешащих, а  затем
внезапно,  броском  обгонял  всех.  У витрин  магазинов  он  застывал  и,  с
неопытностью новичка в слежке, изучал отраженных стеклом соглядатаев - то ли
дурачился, то  ли в  самом  деле имел основание  подозревать прохожих в злых
умыслах. Людей он частенько  побаивался, он огибал их,  пробираясь к дальним
столикам в кафе, занимая те, где  он мог быть без соседей. Его мучила жажда,
но,  уже на подступе  к утолению ее,  он наслаждался терзавшей  нутро болью,
предвкушением снятия ее. Когда приносили вино или виски, он опускал голову и
внимательно  всматривался  в жидкость; тонкие  пальцы  задумчиво поглаживали
ножку бокала; двойное виски  он выпивал  залпом, алкоголем он заливал пожар,
потому что в  нем бушевало  пламя. Джунгли пылали,  в огне  и  дыму бесились
звери, птицы кружили над плотной стеной желто-красного огня. От  него  пахло
помойкой; кожа  впитала в себя что-то отвратительно мерзкое, он истязал себя
грязью; появись в  таком виде И.  Д. Кустов на московской улице, его привели
бы в милицию, но в  непуританской глубинке  самого  южного штата  Америки он
сходил за  обычного искателя женщин и выпивки.  В азарте поиска или в страхе
погони  он так и  не почуял, что за  ним  идет человек, замечавший скошенные
задники  когда-то  модных  туфель,  немытые   и  нечесаные   волосы  некогда
чистоплотного  майора  Советской  Армии и  удачливого  коммерсанта,  который
сейчас,  7  августа  1974  года, кого-то,  это  уже  становилось  очевидным,
разыскивает...
     Он   искал   себя  самого!  Коновал   Одулович  сделал  попытку  бочком
протиснуться в мозги пациента, но встретил бешеное  сопротивление  человека,
обязанного молчать  и ни при каких обстоятельствах не признаваться,  кто он;
прошлое пациента  не  желало обнаруживаться: ни на каких  сеансах больной не
говорил о  себе откровенно, на что рассчитывает каждый психиатр, задержанные
в  сознании боли извлекавший наружу, чтоб те  становились вровень с обычными
бытовыми  неурядицами и воспринимались уже  не терзающими воспоминаниями,  а
разбитой  в суматохе тарелкой или штрафом за неправильную парковку. Броневой
заслон  падал перед  Одуловичем, не  подпуская его к тому дню и  часу, когда
кто-то тупым предметом едва не раскроил недозревший детский череп. Вот тогда
разгоряченный Одулович в мозги Кустова не  стал вползать бесшумно, не проник
внутрь,  осторожно  открыв дверь отмычкой,  а вломился нагло - не  с  кнутом
даже, а с фугасом, чтоб уничтожить засидевшегося в черепной коробке Мартина.
Произошло чудовищное, то, перед чем была бы бессильна Анна Бузгалина. Мартин
покинул  его,  сбежал,  выпрыгнул  из  черепной  коробки,  как  с  автобуса,
вывалился, как из автомашины, на полном ходу. Исчезло собственное отражение,
человек только что смотрел в зеркало, видел необходимое  дополнение себя - и
вдруг  в  зеркале  пустота!  Последние дни  Кустов  жил будто  без кожи, без
костей;  еще оставались какие-то  заменители, он  пытался  завести  дружбу с
кем-либо, но мужчины отпугивали не самого Кустова, а где-то обитающего рядом
Мартина; Кустов проникался убеждением, что его постоянный собеседник, именно
в этом городе от него сбежавший,  тоже ждет его, ищет,  остался ему  верен и
тоже  хочет  соединиться  с  ним,  сесть  рядом  в кафе, подойти  на  улице,
позвонить, и уж, во всяком  случае,  он  рядом,  кружит  где-то  поблизости,
оберегает его  и  готов с  повинной  головой явиться  к  нему, что  радовало
Кустова,  хоть он не очень-то стремился увидеть Мартина, потому что имел  на
него  зуб... Оттого и  обманывал: выжидательно простаивал  несколько  минут,
будто  бы ждал  у входа в маркет, в бар, а  затем уходил вдруг, презрительно
сплюнув.  Или, перебросившись словечками по пустякам со случайным встречным,
понимающе кивал, как бы давая наблюдавшему за ним Мартину знак: да, я понял,
я  жду  тебя  в месте,  которое ты  мне сейчас указал.  На этом  месте  он и
останавливался, чтобы вдруг уйти, расхохотавшись, как бы говоря: да нужен ты
мне, ну,  чего прилип?!  Не  было  уже  сомнений: та сцена в парке у ограды,
когда Кустов картинно демонстрировал себя толпе, еще и мел выпрашивая,  чтоб
начертить им абрис наглой  пухлой женской задницы, -  этот  спектакль затеян
был для Мартина,  был каким-то эпизодом  их  распрей, их размолвкой,  Мартин
изменял ему, в нужный  момент его  не  оказывалось рядом;  Кустова и  сейчас
тянуло  припасть  к  ушам какого-нибудь  верного  и  понимающего  прохожего,
поведать ему о горюшке  своем... (Бузгалину  вспомнилась некогда прочитанная
фраза:  "Охо-хо-хохонюшки, тяжко  жить  Афонюшке  на  чужой  сторонушке  без
любимой матушки!..")
     Его  привлекали  чем-то  бары,  пиццерии,  кафе  и   не  очень  дорогие
ресторанчики; они,  наверное, нравились и Мартину;  он  (или уже  - Мартин?)
садился за столик и поворачивал  голову, бросал вопрошающий взгляд на дверь;
из-под набрякших  век оглядывал он мужскую толпу; что-то  быстро прожевывал.
Он вынюхивал  и высматривал,  он  стал собакой, потерявшей хозяина;  уши его
временами вставали торчком, прислушиваясь; хорошо - по-собачьи  - зная нравы
и  привычки  своего  хозяина,  заглядывал  он  туда,  где  обычно  посиживал
повелитель, и свободный столик выбирался для того, кто сейчас войдет и сядет
рядом,  избавив его от  мучений. И на дверь бросались его взгляды: ну где же
ты, где? Будто привязанный к столбику, стоял он перед  входом в магазины,  с
затаенным ожиданием вглядывался в  людей с  покупками; доезжал до аэропорта,
занимал  удобное  место  на   смотровой   площадке,  бинокль  его  шарил  по
пассажирам;  местные  авиалинии  скрещивались  в  этом  городке,  ни  одного
самолета  до Далласа,  Чикаго  или  Нью-Йорка  -  видимо,  хозяин  отлучился
ненадолго и был где-то неподалеку. Истинным наслаждением был дождь, внезапно
упавший на город: Кустов  неподвижно стоял  под ним,  промокая до нитки. При
многочасовых  блужданиях по городу он вдруг приваливался к стене дома, ища в
ней опору и  утверждаясь на нетвердой для  ног  земле; опорой  могли быть  и
люди, и они влекли его; изредка приставая с разными вопросами к прохожим, он
внезапно  отчуждался от них, чтоб  с еще большим вниманием  всматриваться  в
окруженную, окутанную  разговорами толпу,  которая и  манила  и  отпугивала.
Курил  он  часто,  решительно  и брезгливо  отшвыривая  налипавшие  к  губам
сигареты.  Улыбка  язвительного  превосходства  над  сбежавшим  хозяином  не
сходила с  его  лица, он будто  знал, что  роли переменятся и  хозяин станет
искать собаку, ту, которую бросил на издыхание, на чужих людей; хозяин будет
крутиться вокруг него в ожидании  какого-то решительного  призыва или жеста,
следить  за  ним  и  за недругами,  и  в  предвидении слежки  собака  давала
возможность  хозяину предупредить, пресечь, самому выследить увязавшегося за
ними обоими шпика. Заходя  в бар, Кустов временами  пускался на  рискованные
приемы  страховки.   Минут  пять  потолкавшись,  сев,  уже  взяв  виски,  он
стремительно   поднимался  и  выходил  на  улицу,  чтобы  шпику  ничего   не
оставалось, как  выскакивать из бара, идти  следом за ним, тем самым выдавая
себя.
     Так вот однажды вылетел из бара Кустов, едва не сбив с ног Бузгалина, и
тот  увидел  в  глазах  его  молнии  полыхавшей  над  мозгом  майора  грозы,
содрогание  джунглей  от далекого топа  обезумевших  слонов;  мимо Бузгалина
будто пронеслись к спасительной воде  табуны  антилоп, и бок о  бок  с  ними
мчались львы и  тигры,  волки  и  зайцы;  растоптанные лапами  тяжелогрузных
хищников,  корчились недораздавленные зверюшки,  гады, пауки - и  Бузгалин в
страхе  отшатнулся,  уже начиная  понимать,  какое злодейство учинила  Мария
Гавриловна Кустова и как помог ей Роберт М. Одулович.
     Под вечер майор появился в  холле отеля и - Бузгалин убедился в правоте
своих догадок -  взял  ключ от номера, где проживал тот, кто утром вышел  из
пансионата для гостей колледжа. Кустов поднялся на этаж, чтоб встретиться  с
самим собою, увидеть самого себя же, Мартина то есть,  для  которого и  снят
был  номер.  Не  застал  его,  конечно,  и вышел  все  в  той  же задумчивой
обеспокоенности  - на  двенадцатом часу  наблюдения  за ним.  Порциями виски
Кустов как бы окатывал неутихающее пламя и все удалялся, уходил  от центра к
окраине,   он   подолгу   останавливался  у  проституток,  ведя   бесплодные
переговоры,  спрашивая  их  о чем-то,  получая отказы, и все же  - не  давал
повода полиции присматриваться к себе, а темнота скрывала  грязь  тела, хотя
проститутки  вонь унюхивали и громко порицали возможного клиента. Постепенно
сворачивая во все более извилистые  и темные улочки,  ища  человека, приметы
которого  сообщал  проституткам, он добрался до  кварталов, куда побаивались
заходить  белые:  это  была  та  Америка,  от которой  надо  было  держаться
подальше, которую  всегда избегал  и Бузгалин; Кустов оглядывал людей внутри
магазинчиков  и  удалялся, руководствуясь какими-то приметами  ему самому не
известного  места,  и  наконец  нашел  то,  что  ему надо было: почти пустая
бильярдная,  несколько  сопереживателей  у  зеленого  стола,  бармен, четыре
столика в углу,  с которых  официантка уже убрала тарелки, стаканы и кружки.
Он  зарядил музыкальный автомат  мелодией и сел. Вытянул перед  собой руки и
глянул на них  так, словно они  исполнили  какую-то  чрезвычайной  сложности
трудную и никем  не оцененную работу.  Наслаждался музыкой, заглушавшей рев,
исторгаемый всем нутром его.
     Долго  сидел, закрыв в  блаженной  истоме глаза...  Открыл их,  когда к
потолку взлетела ссора: кто-то кому-то недоплатил, а  бармен ссылался на то,
что  ничего не  видел  и не слышал. Вышел -  и  забыл, где  он. Потом уловил
что-то  приятное,  знакомое,  узнаваемое, - раскинул  руки,  задрал  голову,
смотрел в  небо. Такси высветило  себя  в  ниспавшей  с  неба  ночи,  Кустов
остановил его, держал  рядом, отвел десять минут на переговоры с толстенькой
и черноволосой проституткой,  пока та не прогнала его. Он посмеялся вместе с
ее подругами и так, с улыбкой, полез в такси, чтоб выйти у пансионата, взять
в  холле  газету,  и  вошедший  следом  Бузгалин наблюдал,  как  с  идиотски
искательной и раболепной улыбкой  Кустов  названивает в отель  и спрашивает,
есть ли кто-нибудь в номере семнадцатом, - наводит справки сам о себе! Злые,
затекшие  от  бессонницы и алкоголя  глаза его  оглядели  Бузгалина с  едкой
брезгливостью, протянутое ему письмо принял важно, как  верительные грамоты.
Кивнул, показал спину, пошел  к  себе,  повел плечом, разрешая визитеру идти
следом. Походка, взгляды -  все было театрально, картинно,  вычурно  и  даже
помпезно. Жестом Цезаря, посылающего в  бой легионы,  указано было  на стул.
Сам, глубоко  затягиваясь  дымом, сидел в  кресле, двумя пальцами, средним и
указательным,  держа  письмо,  прочитанное  мгновенно;  кролики в  его мозгу
вгрызались в тигров, бегемоты прыгали  с ветки на ветку,  летящих крокодилов
он  отличал  от  плывущих  брассом  слонов,  но   способам  передвижений  не
удивлялся;  послание  от  Жозефины  было сочинено и собственноручно написано
Бузгалиным два  часа назад, причем на бланке отеля, дата поставлена текущей,
сегодняшней, но письмо это майор  признал подлинным; заодно приглядывался он
к тому, кого  супруга  называла дядею,  будто  пробуя имя и самого  носителя
имени на  зуб,  чего  не скрывал, с детской дотошностью выпытывая  кое-какие
подробности  того,  что  излагала  Жозефина,  но  все подозрения заглушались
молотобойными  ударами текста: будущая мать уверяла отца еще не  родившегося
ребенка о желательности присутствия  его при  родах  и вскользь упоминала  о
волнующем  моменте,  когда  наконец-то  свершился долгожданный акт  зачатия;
писалось и о том, что судьбу свою она, Жозефина,  вручает не только мужу, но
также  известному  ему  дяде, который  найдет  его,  который и передаст  это
письмо, и дядя  этот осведомлен об  узах,  которые не слабее  супружеских, а
даже  покрепче  оных связывают их, то есть его, ее и ребенка, и в троицу эту
следует  ввести  и дядю, который  не только посвящен в дело святого служения
Высшей Справедливости, но  и сам некоторое время был с ними на этом  славном
пути, на поприще служения...
     Рука,  державшая   письмо,   помахала  им  как   веером.   Высокомерная
презрительная и всезнающая улыбка  превосходства не сходила с  губ  Кустова.
Чиркнула  зажигалка,  поднеслась к письму, вялое пламя уничтожало  документ,
принимаемый Кустовым за шифровку: сердцевиной неразгрызаемого орешка  таился
в