, прерывисто дыша ему в ухо, Ваня сказал, что этого подлеца  Званцева
он  помнит  по  училищу,  с  ним  шутки плохи.  Олегу  же  (здесь  Вербицкий
оглянулся)   надо  знать:  комендатуре  дано  указание   -  сцапать  его   в
каком-нибудь ресторане.
     Все  дальше  и  дальше уходя от шумного и людного центра  города,  Олег
наконец нашел безопасное местечко, убежище, буфетик на самом краю Бастионной
улицы и  в буфетике -комнатенку  "для  своих". Днем  в ней заключал какие-то
сделки муж буфетчицы, а  по вечерам сюда стали пускать Олега. Стекла окон то
дребезжали, то  рокотали, принимая  на себя ветры и шумы моря. За бамбуковым
пологом колотились голоса выпивох судоремонтного завода, их трехэтажные дома
были рядом.
     Олег не помнил уже, в какой день и в какой час пришла к нему тревога, и
тревога исходила отовсюду, от  линкора тоже.  Каюта отвращала,  потому что в
ней  всегда могли найти его. Единственным местом, где он мог  отдыхать,  был
КДП.
     Теперь вот комнатушка эта, с запасным выходом во двор, теплая, светлая,
по вечерам можно, пожалуй, читать.
     В буфете хозяйничала  красивая  пышная  армянка. "Несчастная любовь", -
объяснил  ей  Олег  свои  вечерние  сидения,  и  грудь армянки  сочувственно
вздрогнула.
     Он  подсчитывал: вторая половина сентября, через  неделю выход  в море,
через три недели - постановка в док, потом  - в  середине ноября - последняя
стрельба,  отчет, и  числа эдак  двадцатого он наконец-то простится с первым
кораблем в своей службе, вернется в Севастополь незадолго до нового года и -
в  другую  базу, помощником на новый эсминец, это уже решено, это ему сказал
командир, и сбудется то, о чем мечтал весною.
     Статью "Уроки одного подразделения"  Иван Данилович Долгушин прочитал в
тот же день, что и все на эскадре, в своем кабинетике на Минной стенке.
     Он прочитал и разорвал газету. Он был взбешен.
     Он был взбешен!
     - Какая наглость!  Какая низость! - негодовал он,  бегая по кабинетику,
размахивая  руками,  топча  и  пиная  в  воображении  рухнувшего  перед  ним
флотского  корреспондента А. Званцева.  Подлость  неимоверная!  Безграмотная
тварь опозорила весь  флот, ибо от каждой  строчки статьи, от каждого клочка
газеты, разорванной и растоптанной, исходит зловоние, хлещет  вранье! Надо ж
придумать - "насаждение религиозных настроений  в среде  отсталых матросов"!
Шарифутдинов с деревянным идолом не новость, об  этом докладывалось, об этом
с  тревогою  говорил  сам  Лукьянов,  но  матрос-то  -  из боцкоманды, какое
отношение  к  нему  имеет командир  5-й  батареи?  Выходит,  Манцев  - глава
какой-то секты, что  ли?! Так врать, так врать - это ж,  это ж... Сколько же
теперь времени уйдет на то, чтоб  смыть ему,  Долгушину, позор с себя?  Ведь
совершенно  очевидно: такую статью  публиковать  можно  только с  разрешения
начальника  политотдела  эскадры,  а  он  ее впервые  видит и  читает!  Кому
скажешь, кому докажешь?! Что подумает командир линкора? Что - Лукьянов? Что,
наконец,  решит  Алла Дмитриевна  Коломийцева,  прочитав  о  "сладкоежке"  и
припомнив,  кто  с ней вел милые беседы?  Да  она ж  ему,  Долгушину, тортом
заедет в физиономию!
     Все  осквернил  этот  негодяй  Званцев,  никого  и  ничего не  пощадил.
Испохабил   святейшее  для   воина,   героизм  предков.  Враль  пустился   в
исторический экскурс, начал приводить примеры истинной преданности  русского
матроса,  его  самоотверженности, и привел:  "Не щадя своей  жизни,  русский
матрос всегда жизнь  и честь своего командира, офицера ставил превыше всего.
Так,  при  обороне  Севастополя  в  1854  году  матрос  Иванов, увидев,  что
французский солдат целится  в русского  офицера, бросился навстречу пуле, за
что и был убит". За что! Самого Званцева убить за  такую  статью!  Подлость!
Гнусная  отсебятина  зарвавшейся  сволочи! Выслать  вон  из  Севастополя!  В
двадцать четыре часа! Чтоб духу не было!
     Наглый тип с вытаращенными глазами!  Где только научили его ходить так,
словно он идет получать орден  за что-то?  Откуда он  вообще? Как оказался в
газете, да  еще флотской?  Кто дал разрешение  на публикацию чисто флотского
материала в городской газете?
     Иван  Данилович бушевал,  грозил кулаком кому-то там,  в  Южной  бухте,
потом постращал и Северную, явно потеряв ориентировку. Умолк.  Собрал клочки
разорванной  газеты, пригладил  их  разжатыми  кулаками,  составил, прочитав
вновь и  еще  раз вновь...  Сходил в  буфет, с  аппетитом съел  бутерброды с
нежносоленой рыбой, выпил стакан душистого чая, вернулся в кабинет.
     И  окончательно   пришел  к  выводу,   что   на  столе  перед   ним  не
клеветническая  мазня  малограмотного   негодяя,  не   гнусный  пасквиль,  а
выдающееся   произведение   военно-политической   публицистики,   написанное
человеком  большого и разностороннего  ума,  необычайной  проницательности и
сверхзоркой дальновидности, офицером с высокой гражданской ответственностью.
     В самом деле:  что  требовалось от газетной публикации по делу Манцева?
Открыто и недвусмысленно  выразить недоверие к Манцеву,  отмежеваться от его
трактовки  "меры поощрения".  Что ж, требование выполнено, и выполнено очень
тонко,  филигранно.  Поскольку  о  30%  и  речи не  могло  быть,  о  приказе
командующего  тем  более,  То  поводом к выражению недоверия  могли бы стать
обнаруженные  упущения в боевой подготовке 5-й батареи. Могли бы. Но их нет,
упущений!  Явных  провалов тоже нет!  А недостатки, будь они  даже раздуты и
развиты  газетою,  до слуха эскадры не  дошли бы:  у всех есть  недостатки и
упущения! у  всех! Поэтому обвинение в религиозности  и  насаждении палочной
дисциплины  -  это  ж  гениальная  находка!  Обвинению  не  поверит ни  один
здравомыслящий   офицер  (а   именно   на   таких  рассчитана   статья),  но
здравомыслящие,  не поверив ни  единому  слову, сразу поймут,  что подражать
отныне Манцеву в  30%-ом увольнении  матросов -  то же самое,  что вовлекать
подчиненных в кружки по изучению закона божьего. Здравомыслящие смекнут, что
поступки Манцева  и образ  его мыслей  руководством  не одобряются,  и более
того: в  своем  резко отрицательном  отношении  к Манцеву  руководство может
пойти на применение мер  архистрожайших, раз оно,  руководство, дало санкцию
на появление  такой вот статьи. Полезность ее и в  том, что дисциплина среди
офицеров Упала, поскольку многие знают: кто-то и  где-то  нарушает  приказ о
чем-то,  нарушает безнаказанно,  и если один приказ нарушается, то почему бы
не  нарушить  и Другой приказ,  какой  - это уже  по  выбору лейтенанта  или
старшего лейтенанта.
     Итак, все верно. Статья бьет в цель. Поначалу кажется, что написана она
малограмотно,  изобилует  ошибками.  Да  ничего  подобного!  Вполне  в  духе
армейских и флотских изданий.  Сами преподаватели в академии признавали, что
общелитературный  штамп, перед тем как  уйти в  фельетон и  анекдот, находит
многолетнее  пристанище  в  редакциях   окружных   и  флотских  газет,  чему
преподаватели   радовались.   Нет,   статья   написана   хорошо,   добротно,
квалифицированно, продуманно. "Палочная дисциплина"  - то, что  надо. Придет
время -  и  надо  будет  круто перейти к уставной норме увольнения.  Тогда в
приказе можно будет написать, что указание командующего эскадрой выполнялось
неправильно, дисциплина кое-где стала "палочной", о чем печать  своевременно
забила тревогу. Пример? Пожалуйста: подразделение офицера Манцева.
     С  каких  сторон  ни  рассматривал  Долгушин   статью,  он  находил  ее
чрезвычайно  полезной  и  умной.  Приведенные  в  ней  факты  соответствуют,
конечно, действительности.  Точнее  говоря,  на факты глянуто  так, что  они
удобно вмещаются в  столь нужное сейчас понятие: Манцев - демагог и бузотер,
безответственный офицер с подозрительными замашками.
     Статья  еще  тем  хороша,  что  вздорностью своею Манцева не  топит,  а
позволяет ему некоторое время держаться на плаву. Вот и  решай, Олег Манцев.
Протягивай  руку за помощью - и ты эту руку  найдешь. Жалобу  напиши по всей
уставной форме, жалобу твою обязаны поддержать линкоровские твои начальники,
в разбор этого кляузного дела втянутся еще десятки офицеров - и удушат тебя,
Олег Манцев, твои же начальники, сам себя признаешь виновным.
     Статья великолепная. Конечно, кое-какие стилевые ляпы так и бросаются в
глаза.  "За что и был  убит".  Смех,  да  и только. Но, во-первых,  подобным
грешили  даже классики отечественной  литературы, что  добавляло к  их славе
немалую толику. Во-вторых, статья-то -в городской газете, и флот вроде к ней
руку не прикладывал, мало ли  что учудят  эти  штатские  лица.  В-третьих...
Достаточно. Прекрасная статья.
     Острое желание познакомиться с А. Званцевым - вот что еще ворочалось  в
душе  Ивана Даниловича.  И сопротивление этому желанию. Газетчик разглядел в
нем  то, что  Долгушин тщательно  скрывал  ото  всех  и  от  себя.  Званцев,
Званцев... Конечно, он встречал его, ему показывали его. Неприятный субъект.
Нет,  будем  справедливыми.   Умный  человек,  решительные  глаза,  строевая
походка.
     Не надо гадать,  кто организовал такую  статью. Барбаш! Трижды Долгушин
видел их вместе, Званцева и Барбаша.
     Иван Данилович поздравил  Илью Теодоровича Барбаша с крупным успехом. С
Манцевым, можно сказать, покончено.
     Дошла  статья и до  Жилкина, никогда не читавшего "Славы  Севастополя".
Газету ему подсунул замполит.
     Буйная  радость   охватила  командира   "Бойкого".   Наконец-то!  Долго
размахивались, но саданули крепко! Так ему и надо, этому наглецу Манцеву.
     Дав командиру почитать статью, замполит тут же отобрал  ее, как коробку
спичек у неразумного дитяти.
     -  Проглотил?..  Теперь  переваривай.  Предупреждаю:  по этой галиматье
никаких партийно-политических мероприятий не будет!
     Чутье,  подкрепленное  вестями  из  Евпатории,  говорило  Жилкину,  что
Евгения Владимировна объявится в ближайшие месяцы.  Превозмогая отвращение к
попрыгунчику из театра  им. Кирова, Жилкин  нацарапал письмо в Ленинград,  к
письму  приложил пропуск  в  Севастополь  для жены,  поскольку  срок старого
истек.  Если  ночевал  на Большой  Морской, открывал  все окна, включал  все
лампы:   ключа   от   квартиры  у  Евгении   Владимировны  не  было.   Ждал,
прислушивался, плыл в потоке  мыслей. Восстановил в памяти статью о Манцеве.
Радость убывала. Религия, по Жилкину, была, разумеется,  опиумом для народа,
но мыслил  он, однако, не формулами, а ощущениями. Верующим был отец, и вера
не давала спиваться. Мать крестится на все иконы - и с  еще большим  рвением
выхаживает  в  Евпатории  внучек. И  не  в  религии здесь дело, крестика  на
Манцеве не было и  нет, за крестик его на первом же курсе училища к особисту
потянули бы. Надо было сковырнуть Манцева - вот  и придумали религию. Но это
значит, что иного повода не  было,  а Жилкин слишком  хорошо знал, как такие
поводы  сочиняются. На  корабль  прибывает  комиссия, сует  пальчик  в канал
ствола  орудия, смотрит на пальчик,  нюхает его и  говорит, что в  стволе  -
нагар, орудия  на  корабле  не пробаниваются,  не  смазываются.  Потом  моют
пальчик  и  пишут  акт:  "О  неудовлетворительном   содержании  матчасти  на
корабле".  Плохи,  знать,  дела,  ежели, кроме  религии,  ничего выискать  у
Манцева не смогли. Получается, что Манцев службу несет  исправно, придраться
к нему невозможно,  а  уж на линкор с его артиллерийской  славой подсылались
крупные знатоки артиллерийского дела.
     Сам в прошлом артиллерист, Жилкин  изучил взятые  у флагарта  отчеты  о
всех проведенных Манцевым стрельбах. Знаменитая АС No 13 ему не понравилась:
какая-то  нерешительность,  странная  боязнь  щита.   Зато  все  последующие
восхитили. Будто  самому себе  мстя за длинноты  в 13-й, все другие стрельбы
Манцев  проводил  с укороченной  пристрелкой, иногда даже в явное  нарушение
правил, не об  оценке стрельбы беспокоясь,  а о  том, как побыстрее поразить
щит. И Байков, и  флагарт  эскадры эти нарушения считали разумными и если по
правилам стрельба тянула только на "хорошо", своей властью повышали оценку.
     Жилкин и ранее своих артиллеристов не любил, уж очень они робкие. Такая
гибкая,  податливая  схема  управления огнем, а они  не могут в  первый залп
вложить  все!  Противника  надо  ошеломить!  Топить  немедленно,  сразу,  не
оглядываясь  на  разные  "Правила"!  А  эти...  Гнать  их  с  флота!  Сразу!
Немедленно! И Манцева гнать!  Но сперва обязать его: пусть наладит  стрельбы
на  эсминцах. А наладит  - тогда  и выгнать можно. По суду  чести. И пусть с
крестиком на шее грузит цемент в Новороссийском порту.
     До  утра  горел  свет  в квартире Жилкина,  подзывая бездомную  Евгению
Владимировну, маня ее утепленной конурой.
     На крестик, упомянутый в "Уроках", красивыми бабочками полетели, как на
огонек, разные комиссии из штаба флота. Допрашивали старшину батареи мичмана
Пилнпчука. Еще в середине июня, вернувшись из отпуска, обнаружив  на батарее
новые порядки, мичман уразумел, что приказ командующего эскадрой - выше всех
уставов,  что Манцеву вскоре дадут по шапке. Разделять его судьбу  мичман не
желал,  от командира  батареи  потребовал оформления  в письменном виде всех
отдаваемых  распоряжений, что  и  было  Манцевым  исполнено.  "Старшине  5-й
батареи  мичману  Пилипчуку.  Приказываю  дооборудовать  плутонговый  мостик
связью с кормовым  дальномером. Ст. л-т Манцев". Очередная комиссия закисала
от скуки, читая эти второпях написанные приказы, а  их у Пилипчука скопилось
предостаточно. Обилие скуки всегда порождает желание повеселиться, но вскоре
у комиссии пропало желание смеяться. На каждом приказе командира батареи она
обнаружила  карандашные пометки мичмана: от  имени некоей  высшей  инстанции
Пилипчук определял Манцеву наказание за самоуправство и самовольство - "двое
суток ареста",
     "предупреждение о  неполном служебном  соответствии",  "отдать  под суд
чести".  Исчерпав  уставные  наказания,  Пилипчук  перешел  на  кары  общего
характера,  среди них комиссия нашла: "Повесить  в душегубке, предварительно
расстреляв". Чем не  анекдот,  а морской офицер не скряга, анекдотом  всегда
поделится, и комиссия  тоже поделилась новым способом казни, оповестив о нем
командование линкора  и  оба штаба. Верного  служаку Пилипчука  пригласили к
себе,  спросили,  откуда  у  мичмана  сведения  о  технических  возможностях
душегубок..
     Пытались комиссии  всмотреться  и в стоявшего на вахте Манцева, но того
уже  поднатаскали  Болдырев  и  Вербицкий, посвятили  его  во  все  тонкости
линкоровской  службы,  отработанной десятилетиями.  И  здесь  к  Манцеву  не
придраться. У него ввалились щеки, некогда  полыхавшие румянцем, звонкость в
голосе  пропала, появилась  хрипотца.  Чтоб  не  попасться  на  какой-нибудь
мелочи, он продумывал каждый шаг на вахте, не расслаблялся ни на секунду.
     Комиссии удалились несолоно  хлебавши. С горьким презрением Олег Манцев
подумал о странности всего  происходящего с ним. Чернят в газете,  подсылают
комиссии, чтоб ошельмовать, а результат - обратный, потому что только сейчас
он чувствует: и командовать батареей может, и  вахту стоять, и в той большой
жизни, что вне кораблей, совсем не плохой человек.
     Он не жаловался на статью. Да и кому жаловаться? Не Долгушину же.
     А со Званцевым расправился Милютин.
     Каждый день  линкор отправлял в распоряжение комендатуры одного офицера
- для  несения патрульной  службы. Под  смехотворным  предлогом (предстоящее
докование)  Милютин   договорился   с   комендантом   о   том,   что   норма
человеко-патрулей  будет выполнена  в  один  день,  и в  конце  сентября,  в
воскресенье, предварительно побеседовав с  офицерами об архитектуре, получил
на  откуп  всю   патрульную  службу  города.   Корреспондент  был  обнаружен
линкоровскими  офицерами  в  одном  из  кафе  и  с  синяками   доставлен  на
гауптвахту.
     "Уроки  одного   подразделения"  попали   и  в   каюту  командира  3-го
артиллерийского   дивизиона.   Всеволод   Болдырев  прочитал  статью  и  был
разочарован.  Не  того  он  ожидал   от  прессы.  Слишком  мелко.  Выражаясь
по-артиллерийски, управляющий огнем  капитан-лейтенант А. Званцев стрелял по
ложной цели, причем не стремился скрыть это.
     Еще  раз  прочитав  "Уроки", он  как-то  освобожденно улыбнулся. Какой,
спрашивается,  смысл  трястись над каждой буквой своего личного  дела,  если
тебя  в  любой момент могут  оболгать,  взять да  написать в  газете, что ты
уроженец провинции  Онтарио в Канаде,  давний  шпион,  чудом  увильнувший от
возмездия бандеровец или сторонник лженаучной теории какого-то Менделя?
     В  августе он  съездил  в Симферополь,  нашел баню  No  3,  заглянул  в
пивнушку  рядом. Был  в штатском, никто и  глазом  не повел, когда  он, взяв
кружку  пива, отхлебнул и сморщился: омерзительное пойло! Грязь, мат,  запах
такой,  что матросский гальюн покажется парфюмерной лавкой,  и пьяные морды,
рвань  подзаборная,  уголовная шантрапа... Так и не мог допить кружку,  взял
водку, разговорился.  Морды постепенно превращались в рожи, а рожи - в лица.
Ему  много рассказали о Петре  Григорьевиче  Цымбалюке.  Выпустили  беднягу,
амнистировали в марте, вернули должность, кабинет, разрешили ремонты в любое
время года. Он, Цымбалюк, сильно изменился. Человек, всегда бытовыми словами
выражавший конкретные дела, стал  философом, с языка его не сходили всеобщие
категории. "Как  везде", - отвечал он на вопрос о том, как живется в тюрьме.
"Все сидят", -изрекал он,  когда интересовались  тем, кто сидит. Кажется, он
начал приворовывать,  допоздна  засиживался  в закусочной  у  вокзала.  Люди
жалели  его  -  и Болдырев  жалел  Цымбалюка. "Привет  передай!"  - попросил
Болдырев какого-то  забулдыгу, знавшего Цымбалюка,  и сунул забулдыге сотню:
пейте, ребята, веселитесь!.. В Севастополь  возвращался на такси, приспустил
стекла, проветривая себя, и  вновь ударами  колокола донеслась  та бакинская
ночь: "Воин! Мужчина! Офицер!"
     Все  более  одиноким  становился  Болдырев.  Вот  и Валерьянов  ушел, с
которым хорошо служилось  эти  годы. Вежливый, умный, ироничный  человек,  а
оказался  лишним.  Корабль  и  службу  знал  отменно,  отличался точностью в
исполнении приказаний - и все-таки ему не  доверяли, и Болдырев догадывался,
почему:  Валерьянов  обладал  богатым  выбором, держал  в  голове  несколько
вариантов  решения, и  это настораживало, вселяло сомнения.  Никто не ведал,
как поведет себя этот офицер в необычной ситуации,
     и  на  всякий случай  полагали, что поведение  его будет отличаться  от
нормы, хотя  никто  не  мог  представить, каковой  будет  эта  норма  и  эта
необычная ситуация.
     Болдырев  затащил к себе Манцева в каюту.  На переборке висела картина:
парусные корабли, окутанные дымом, палили друг в друга.
     -  Испанцы и  англичане,  -  оказал  Болдырев, указывая на  картину.  -
Восемнадцатый век. Два авторитетных флотоводца руководят  сражением, корабли
в однокильватерной колонне, колонна против колонны,  стреляют и те и другие.
И каждый флотоводец думает, что победит. Ошибаются они. Открытое море, ветер
постоянный,  волна  и  ветер  одинаково действуют  на обе эскадры, испанский
адмирал  проложил  курс,  исходя  из  направления,  которым  шли  англичане.
Английский адмирал идет галфиндом, потому что иным  курсом он идти не может,
курс английской эскадры задан испанцами... Взаимозависимость  полнейшая, все
решено заранее, на сто  ядер испанцев приходится сто ядер англичан. Взаимное
уничтожение. Если не вмешается случайность.  И тем не менее победа возможна.
В том случае, если один из адмиралов решится на нечто, уставами отвергаемое,
профессиональными  канонами  не  допускаемое.  Личность  нужна  на   ходовом
мостике,  порыв мысли, творец, а не исполнитель... Я иногда думаю о  будущей
войне.  Как победить?  Как  разгромить?  Мы  же с любым противником в  одной
упряжке,  н