-  и  ему  показалось,  что он провалился в
прорубь, таким свирепым холодом подуло от женщины  рядом, от взгляда ее.  Он
привстал, вгляделся. Женщина живая,  несомненно, не замерзшая, но в глазах -
тоска, голод, вечная мерзлота; Манцев вспомнил, что видел эту женщину у касс
на Севастополь, и  спросил, есть ли пропуск, она ответила кивком, и тогда он
взял ее за руку, холодом обжегшую,  и повел к теплу, к буфету. Через полчаса
подошел поезд, в купе Манцев укутал женщину в одеяла,  чем-то она напоминала
ему Дюймовочку,  худобой  хотя  бы.  Она  оттаивала понемногу, в  купе стало
теплее; крошился  лед,  разламывался,  исчезал, глаза  влажнели,  набухали и
вдруг пролились слезами. "Ну,  ну, не надо", - сказал Манцев, садясь рядом и
осушая  глаза  ее  платком. Впервые  за пять  часов  дороги  она заговорила,
спросила о чем-то севастопольском.
     Он так и не  узнал, кто она и  как зовут ее, он простился с нею  еще до
проверки документов,  пошел  по  вагонам  и  первым  выскочил  из поезда  на
севастопольский  перрон.  Дежурный   помощник  военного  коменданта  вокзала
расписался в книге, где регистрировались поездки офицеров,  бухнул печать на
командировочное предписание, сообщил не очень приятные  корабельному офицеру
новости:  эсминцы  в  море,  три  часа  назад  объявлена  боевая готовность,
увольнения отменены,  во  всех бухтах  -  сигналы штормовых  предупреждений,
катера и барказы  не ходят, линкор же -  на своих бочках, добраться  до него
можно, между Угольной и кораблями снуют  портовые буксиры. Что  же  касается
демобилизованных - скучно и нудно продолжал дежурный, -  то с ними произошло
ЧП перед  Белгородом,  кажется, на что  Манцеву  наплевать,  он  отвечал  за
матросов  до Харькова, а до - полный ажур, подпись  московского  офицера вот
она, так что будь свободен, как москит,  старший лейтенант  Манцев! В добрый
путь!
     Еще  в поезде Манцев решил уйти с  линкора  тихо, незаметно, никому  он
стал не нужен на корабле - и самому кораблю тоже; молча встретил он известие
о ЧП, вспомнился  бравый московский майор и два сопровождающих его капитана:
все перепоясаны ремнями, сапоги блестят, пуговицы блестят, идут по  перрону,
печатая шаг, пугая народ, увешаны оружием, украшены  повязками - сила, мощь,
красота!..  Он  глянул на часы,  было восемь  вечера с  минутами, пошли  его
последние  севастопольские  сутки,  последние  часы   этих   суток,  и  надо
продержаться, осталось совсем немного.

        52

     Оставалось  совсем  немного, и  он  не хотел тратить минуты  на еду, на
ресторан при вокзале, с собой в чемоданчике он нес круг колбасы, купленной в
Славянске, надеялся поужинать и  позавтракать на линкоре, чтоб  не ходить  в
кают-компанию, где его убежденно  не замечал  Милютин. Ни одного  такси,  до
Угольной, правда, не так уж далеко, главное - не  отвлекаться, держать курс.
прямо,  не  рыскать,  и  обузою,  преградою   могла  стать  ввезенная  им  в
Севастополь   женщина,   под  фонарем   стоявшая;  вновь  припомнилась   ему
Дюймовочка,  такая же  птичка,  застигнутая  в  перелете ураганом,  нашедшая
короткий  приют  у  людского огня. Эта,  спутница  его, к  огню еще  летела,
озябла, руки глубоко в  карманах пальто, беретик до глаз; все понятно: муж -
на эсминцах, эсминцы - в море, ключа от квартиры  нет,  возможно, и квартиры
нет, а где муж  снял комнату  -  не знает,  будет мерзнуть до утра, если  не
догадается пойти в комендатуру или к Барбашу на Минную. Оба варианта женщина
отвергла зябким движением плеч. Манцев отдал ей свои перчатки, прошел метров
двадцать и услышал догоняющие шаги, он приостановился, давая женщине понять,
что она  может идти следом. Ветер дул с подвыванием,  холодом несло от Южной
бухты,  огни  фонарей  взбирались  на  Воронцовую  гору,  терялись  во  тьме
Корабельной  стороны; "Ботики  промокли", - подумал Манцев,  услышав рядом с
собою  дыхание женщины и  хлюпанье  обуви;  она  догнала,  взяла  руку  его,
свободную  от чемодана,  и  сунула  ее  в тепло  своего  кармана. Шли долго,
миновали  госпиталь, Манцев вел ее  к Пилипчуку, в дом, где был весною, и не
хлебосольство поразило его  в этом на крестьянский манер построенном жилище,
не  обременявшая угодливость  хозяйки,  едва  не зарезавшей  кабанчика  ради
дорогого  гостя  (в  жертву принесли каплуна), не  обилие корыт в  сенях,  а
хитроумное устройство калиточного запора, изготовленного старшиной  батареи.
Душу вложил  мичман Пилипчук  в запор и калитку, великие  знания! Манцев шел
вдоль  строя одноэтажных домов, присматриваясь к железу на калитках, пока не
узнал,  открыть  же  запор  никак  не  мог.  Но  раздались  какие-то  звоны,
сработала,   видимо,  сигнализация,  мелькнул  огонек,  от  дома  к  калитке
проложился  свет, по световой дорожке важной  гусыней поплыла хозяйка,  и по
замедлившимся шагам ее сразу стало ясно: не пустит;  хозяйка собою заслоняла
свое жилище от вторжения  человека, едва ие  разрушившего годами сооружаемую
крепость: как у всех лживых женщин,  лицо ее  честно  и откровенно  выражало
мысли,  и  Манцев  понял,  что  для  дома этого  он пострашнее  американской
авиации, опаснее чумы, что во  всеобщем бедствии не так чувствительна потеря
кабанчика и не так  опустошителен  мор, косящий  кроликов,  кур и  гусей, но
крушением всего мироздания покажется  нищета и бездомность посреди цветущего
благополучия  соседей,  таких  же  мичманов  и  главстаршин,  которым судьба
улыбнулась  тем уже,  что ими  командуют  законопослушные и  уставообязанные
офицеры.
     Он ушел, так ни слова и не сказав, уведя с собою женщину. "Где ты добыл
эту хворобу?" - сокрушенно поинтересовалась мадам Пилипчук, добавив что-то о
детях, которых заразит хвороба, и  Манцев удивился: детей тогда у Пилипчуков
он  не видел и  не  слышал  даже  голоса их,  когда,  захмелев от  самогона,
укладывался спать  и  улавливал сквозь сон,  как  бранит  хозяйка хрюкающего
кабанчика, покой отца-командира нарушающего. Не было детей, не было...
     Ветер стих, дождь то сеялся, то падал крупными  тяжелыми каплями, стало
тепло  и  сыро,  за  поворотом - спуск туда, к Угольной, к линкору, и что-то
надо  .было решать с этой приблудившейся  женщиной, не тащить же  ее к Алле,
это  было бы грандиозным  скандалом; поговаривают,  что около нее задиристым
петушком расхаживает  знаменитый катерник. Манцев стоял в нерешительности на
распутье, и женщина поняла, что от нее хотят избавиться, беретик ее задрался
гордо,  худые ножонки в мокрых ботиках пошлепали через лужу, и тогда  Манцев
догнал ее, остановил, положил руку на плечо,  развернул к себе;  они  стояли
близко-близко  друг к  другу. Кто-то прошел мимо,  и  Манцев  отвернулся  от
женщины,  долго  смотрел в  спину  удаляющегося  офицера,  шедшего  туда,  к
вокзалу, и гадал, кто это,  потому что знакома походка,  знакома фигура, как
бы  плывшая  над  грязью  Корабельной стороны.  Да Званцев это,  Званцев!  -
догадался он и понял, куда направляется  газетчик,  и досадовал на себя: вот
куда надо было идти сразу же, вот где пичужка эта пригреется.
     Он  забрался  на  госпитальную ограду, поднял  на нее женщину, прыгнул,
поманил,  как  ребенка,   спутницу  и   принял  ее  внизу;  она  не  спешила
освобождаться  от рук и  тоном, когда заранее соглашаются  на любой маршрут,
спросила: "Куда вы меня ведете?.." Манцев поцеловал ее и рассмеялся: нет, не
засырел порох у этой женщины, еще чуть-чуть  - и воспламенится!.. Он  привел
ее в шалманчик, куда днем забегали офицеры, в крохотное кафе, выполнявшее те
же функции,  что и "Ржавый  якорь" на Минной стенке. "Прими  сестру  свою во
Христе,- сказал он буфетчице,  доброй  и нетрезвой.- Обогрей  ее  и  обсуши,
негде  ночевать ей".  И буфетчица повела  сестру в клетушку за  стойкой. Пар
повалил от снятой шинели, Манцев сел перед бутылкою вина, не притрагиваясь к
ней; он не знал,  о  чем будет говорить с газетчиком и надо ли  вообще с ним
говорить;  хотелось  посмотреть,  как  корреспондент  ест  и  пьет:  живой,,
следовательно, человек,  и смеяться  может,  и  страдать,  и  возмущаться, -
человек, о котором он долго будет вспоминать после Севастополя.
     Он ждал.  И  распахнулась дверь,  вошел  Званцев -  человеком,  на  все
имеющим  преимущественные  права,  издал  какой-то  барский  звук,  призывая
буфетчицу, и - увидел Манцева, пошел к нему, улыбаясь, протягивая руку...
     - К стенке, - сказал Манцев, доставая из чемодана пистолет. - К стенке,
- повторил  он,  поскольку  газетчик не понимал, и пистолетом  показал,  где
надлежит стоять Званцеву.
     А тот - медлил, думал о чем-то, оказалось - о шинели, снял ее все-таки,
фуражку тоже, то  и другое  понес в  угол, к печке, положил, одернул китель,
пригладил   волосы,  как  перед  заходом  в  высокопоставленный  кабинет,  и
парадно-строевым  шагом  приблизился  к указанному  месту,  четко, выученно,
потом  сделал  поворот  кругом и  спиной  прильнул  к  стене;  рука  плавным
дирижерским жестом обвела шалман, палец притронулся к левому карману кителя.
     - Стреляй,  - сказал он. -  Сюда, в партбилет. Сдашь потом в  музей. За
экспонат сойдет.
     Он  стоял  точно  под  двухламповым  бра,  и желтый  свет  заливал  его
восково-бледное  лицо.  Манцев  скосил  глаз,  увидел,  что пистолет  не  на
предохранителе,  готов к  выстрелу,  и подумал,  что  стрелять,  пожалуй, не
стоит, даже  в потолок: арсенальщик  заглянет в ствол и откажется  принимать
оружие грязным.
     Пистолет, брошенный в чемоданчик, и вино, налитое в стаканы, приглашали
Званцева к столу, но  какая-то сила держала его у стены, он словно придавлен
был к ней,  и немалые  усилия  пришлось приложить, чтоб оторваться от стены,
выйти из-под желтого света.
     - Шуточки смертника, юмор висельника,- негодуя, произнес он.  -  "Дайте
мне  глобус, я хочу оплевать весь  мир!.." Так, что ли?.. Волком смотришь...
Дуешься небось на меня?.. За что дуешься, Олег  Манцев? -  искренно удивился
он, и не было в голосе его гибкости, многозначности, вывернутости. -- Неужто
- за  "Уроки"?..  Ну  и  ну.  Тугодумы вы какие-то на  линкоре, что ты,  что
Милютин,  простейших  вещей  не  постигаете...-  Он  выпил,  закурил,  ждал,
прислушивался к себе, к шороху ощущений. Вздохнул. - Спиваюсь  помаленьку...
Бывают дни, когда чувствуешь себя  просто человеком, вместилищем  внутренних
органов, переплетенных нервами... Что - жизнь?.. Проходной двор...  А вообще
есть какая-то сладость в  смерти от пули того, кого ты спас, и,  наверное, я
так и погибну когда-нибудь...  Мне этот  перл мой "за что и  был убит" легко
дался, с ходу лег  на  бумагу,  предчувствие  нацеленного на  тебя пистолета
было, не знал только, что в твоей руке пистолет окажется. "Водный транспорт"
за  прошлый  год  полистай,  меня  найдешь  там,  такие  перлы  - в  историю
журналистики войдут, двух адмиралов спасал, чего они, как  и  ты  сейчас, не
понимали,  и только сейчас  прозревают, не петлю на шею накидывал  я  им,  а
веревку спускал, чтоб они по ней из бездонной ямы выбрались... Уже прозрели,
кстати, капитан-лейтенанта мне подбросили... Что там она талдычит? - спросил
он о  буфетчице, которая сказала Манцеву, что уйдет ненадолго,  закроет  их,
вино сами берите...- Пусть  уходит... А  здесь славно. Тепло.  Я здесь часто
бываю,  госпиталь  рядом,  туда похаживаю,  три  раза  в месяц, на  нервишки
жалуюсь,  с  дальним прицелом жалуюсь.  Когда-нибудь  они  сдадут, нервишки.
Когда-нибудь вырвется отчаяние, сотворю  что-нибудь непотребное, тогда-то  и
пригодится запись о  том,  что  нервишки  барахлят.  Тебе-то как  раз нельзя
жаловаться, а надо бы поскулить, уронить слезу, да вот беда: тут же найдут у
тебя  какую-нибудь маниакально-депрессивную  фазу:  "К  службе не  годен!" И
подпишет диагноз не  какой-то  злодей  в белом халате или в  синем кителе, а
сама  жизнь,  вернее,  избранный тобою метод служения  флоту.  Людей  ты уже
боишься, на корабле  тоже усидеть не  можешь, прятался же  ты на берегу, мне
Барбаш показал как-то забегаловку,  где ты проводил лучшие дни своей юности,
и права защищать  себя  ты  уже лишился, в любой  момент оболгать тебя могут
очередными "Уроками", а нервишки-то у тебя - обыкновенные, человеческие... Я
в Симферополе  исследовал  судьбу одного непритязательного обывателя, вот  у
кого нервы крепкими были, вот у кого душа звучала, как струна контрабаса, но
и та лопнула, подпиленная, и начался пьяный гитарный перезвон. На тебе, Олег
Ман-цев,  общество отрабатывает  новую  методику  борьбы с  подобными  тебе,
мартом этого года  кончилась целая эпоха, а  новая еще не образовалась,  и в
некотором роде ты - историческая  фигура,  эскиз  будущей  политики,  объект
командно-штабного учения...
     - Ты сказал, что...
     - Сказал. Да, я тебя спас, и  не надо меня торопить... Спас. Существует
такая категория: общественная  необходимость. Что это  такое, я не  знаю,  и
никто  не  знает,  она  - вне  людей, над людьми,  она  осознается людьми  с
некоторым запозданием. Чтоб тебе было понятнее, скажу просто: есть  времена,
когда люди  выходят  из  самоконтроля  человечество в  целом начинает, грубо
говоря,  дурить. Леса  кишмя кишат еще зверьем  и птицей,  охотою  еще можно
кормиться пятьдесят или сто лет, но люди вдруг выжигают леса и сеют пшеницу.
Можно  кормиться  тем, что рядом, под  ногами, - нет, люди седлают  коней  и
многомиллионными  ордами  устремляются с востока на запад,  все истребляя по
пути, закладывая истреблением будущие  нашествия  с запада на восток. И  так
далее. Так вот, в сентябре этого года появилась общественная необходимость -
вывалять в перьях измазанного дегтем командира 5-й батареи. Не  мне поручили
эту  общественно  полезную  миссию.  Не  мне. Но  у  меня уже интерес  был к
линкору, и любопытно стало, с какой же общественно  необходимой точки зрения
глянут на человека,  который на  обозрение всей эскадры  выставил  ее нижнее
бельишко...  Так с чего  начнем? Вот с чего: это ты для изучения развесил по
казематам  силуэты  американских  и  английских   эсминцев  типа  "Флетчер",
"Гиринг" и "Дэринг"?
     - Я,  - удивился Манцев. - Вообще-то силуэты больше нужны сигнальщикам,
но и моим наводчикам не мешало бы знать. И другие соображения были.
     - А где ты взял эти плакаты?
     - На Минной, у флагарта. Их у него полно. Кто берет, кто не берет.
     -  Вот, вот... Дерьмовые кораблики,  наши "тридцатки" превосходят их во
всем, англичане, к примеру. эсминцы проекта "30-бис" относят к классу легких
крейсеров...   И   слушай,   слушай,  Манцев:  решено  было  приписать  тебе
восхваление американской техники...
     - Подожди немного, - попросил  Манцев и пошел к буфетной стойке, выбрал
мускат  получше, яблоко  порумяней, понес в клетушку. Женщина  полулежала на
диванчике,   смотрела  на  бело-розовые  спирали  электроплитки,  у  которой
сушились  ее  ботики,  подобрала  ноги,  разрешая садиться рядом,  но Манцев
отказался: "Потом". Он долго еще стоял за дверью.
     - Ну, и что дальше? - спросил он, возвратившись.
     - Мы не одни? - насторожился Званцев.
     -  Считай, одни...  Случайная  женщина,  в  поезде  познакомился. Негде
ночевать, буфетчица обещала ее устроить.
     - Кто такая?
     - Никто. О близости берега свидетельствует появление чаек, примерно так
пишется в лоциях... Ну?
     -  Ну,  и  решил  спасти.  На  будущее  запомни:  спасают  всегда себя,
вызволение  ближнего  из  беды  -  всего  лишь  предлог  для  ублаготворения
собственного "Я"... Представилось мне, что назначают тебя командиром корабля
1-го  или 2-го  ранга, пойдет твоя кандидатура в ЦК,  откроет  ответственный
товарищ личное  дело твое, прочитает о крестике на шее - и с  большевистской
прямотой  обложит  матом  корреспондента Званцева.  А  будь  в  личном  деле
восхваление врага, то задумался бы товарищ, откуда ему знать, что  "Флетчер"
много хуже " Безудержного"...
     - Низкий поклон тебе, ловчила от пера... Милютина, догадываюсь, ты тоже
когда-то спас.
     - Угадал... Все та же  неотвратимая общественная необходимость... Здесь
это было, в Севастополе, Юрочка Милютин тогда  на бригаде эсминцев служил, в
бригаде - одна довоенная рухлядь. Вот и случилось; в  Севастополь пожаловала
английская  эскадра с  дружеским визитом,  такие  визиты -  хуже вероломного
нападения для наших умников.  Конечно,  англичане и пошпионить пришли: какой
дурак  откажется посмотреть на  порядки  в  базе чужого  флота? Но и  другие
желания   были:  Крымская   война,  могилы   предков  на  Альме,   Ялтинская
конференция... Милютина делают лоцманом, лоцман и вводит флагманский корабль
англичан в Северную бухту, а при лоцмане - я, переводчик, хотя Юрий Иванович
не хуже  меня знает английский  язык,  но  это уже  проказы  наших  умников,
примитивны, как бревно, потому  и любят все усложнять, потому и не переодели
меня,  в  курсантской  форме  остался,  стажировался на  "Красном  Кавказе".
Развеселый эпизодик произошел там, к слову сказать, с Трегубом, линкоровским
боцманом, его-то ты должен знать,  на  Минной  стенке  долго потешались  над
старым мореманом, вообразившим,  что его знает весь английский флот. Трегуба
тоже к делу приставили, стоял  на баке  английского флагмана и  кричал,  как
положено, на  мостик: "До бочки  сто  восемьдесят  метров!..  До  бочки  сто
пятьдесят метров!.." Кто  из  наших  на мостике, ему,  конечно,  не сказали,
конспирация полная, а Юрочка Милютин, старый шкодник, не удержался и засадил
в  мегафон  Трегубу: "Врешь,  Трегуб!  Не  сто  пятьдесят,  а  сто  тридцать
метров!.."  Англичане спустили  шлюпку,  сами  заводили  швартовый  конец на
бочку, я на  бак  сошел,  мат Трегуба гребцам  переводил,  Милютин  без меня
остался на мостике,  один на  один с  англичанами... Погостила  эскадра трое
суток  и  отвалила к  туманным берегам,  а  в Севастополе  начались  поиски,
умникам  надо было  доказать,  что  не  дремали они,  что  недреманным  оком
распознан  негодяй, выдавший  государственную и военную тайну.  Общественная
необходимость  требовала  крови. Столько  мероприятий проведено, столько раз
внушалось насчет бдительности  -  и  что ж, впустую? Сегодня нет предателей,
завтра нет,  а  что  тогда делать  с  тезисом о  том, что  кругом  -  враги?
Бдительность ослабнет, собачка перестанет слюну выделять  по  звонку.  И вот
что дико, Олег Манцев, вот что: сами офицеры  флота хотели крови или  запаха
крови,   сами!   Как-то   так   получалось,   что   предатель    требовался.
Предатель-болтун,  дурак,  пьяница  -был   общественно   необходим,  наличие
единственного  дурака или болтуна  как-то  возвеличивало  остальных, во всех
взглядах   читалось:  КТО?  Кто   он,  презренный?..   И  взоры  сами  собой
направлялись на одного косноязычного, на белую ворону,  только что прибывшую
с  Балтики,  ворона  на   эсминцах   служила,   у  Милютина,  между  прочим,
капитан-лейтенант  один,  фамилия  ни  к чему...  и  некому  заступиться  за
бедолагу, и в  личном деле какой-то казус, перед  войной  сидел  полгода. Не
детей мне его стало жалко, не его самого, нет. Он ведь,  чтоб  детей спасти,
потащил бы за собой многих, я этих многих пожалел, я  гуманист, запомни это,
я  ровно люблю и терплю всех: и друзей, и врагов, потому  что не  знаю,  что
появилось раньше -  термит  или термитник,  и  тот, кто это  узнает,  станет
величайшим  гуманистом, потому что ничего человеческого в нем  не останется.
Так  вот,  общественная необходимость выбрала  другую  жертву,  Милютина,  и
умники  обвинили Милютина  в  том,  что выдал  он  якобы англичанам тайну, в
данном случае - глубины Северной бухты, и полетели умники  в  ими же вырытую
яму,  это  с  их ведома в  магазине на Большой  Морской  который  месяц  уже
продавалась  карта с  теми  же  глубинами...  Спасая  свое лицо,  умники  на
какое-то время отстранили Милютина от службы, а потом медленно и верно стали
продвигать  его,  и  в том,  что через месяц  Юрий  Иванович  Милютин станет
командиром современнейшего