радуировал боли, по остроте и длительности подразделяя их на виды и
подвиды, классы и подклассы, он прислушивался к шевелению в себе
потревоженных мышц, в нем постоянно сражались новые и давние боли,
нейтрализуя друг друга, устанавливая себя в некое промежуточное состояние,
в мерцание уходящих и возвращающихся недугов, скорбей и печалей
мускулатуры; то сердце всхлипывало, то легкое, еще помнившее пулю, и боль
начинала растекаться по всему телу, как жидкость на гладкой поверхности,
пока не встречала щель, куда уходила, но не топилась в ней, а собиралась в
чуткий комок. Бывали боли, от которых перехватывало дыхание, спасением от
них был крик, протяжный стон, визг или вопль, звуковой образ болей вмещался
в рядом лежащих раненых, что облегчало страдания болящего, но будоражило
соседей; боль объединяла людей точно так же, как радость, и не оттого ли
общий плач на похоронах? А если бы рядом стонали враги - что тогда? И
вспоминалась поразившая в гестапо странность: да, было больно, когда били
немцы, но и радость была в этой боли, потому что, перенося ее, он мстил
немцам, его молчание - это боль для истязующих тебя, зато здесь, в
госпитале, боль как бы упакована в радость скорого избавления от всех
скорбей.

Но когда боли кончились, радость не воссияла, пошла обычная жизнь, пологая
часть доселе метавшейся кривой, склонной к падениям и взлетам. Конец войны
уже близился, под Минском окружили двадцать немецких дивизий, еще немного -
и выйдут на госграницу, "Даешь Берлин!". Когда в палату приносили почту,
Иван уходил в коридор, писать ему было некому и получать письма не от кого,
отец и мать погибли во второй день войны при бомбежке, Иван сам похоронил
их, о Климе никаких вестей, его, конечно, сожрала война, никого из сестер и
братьев отца в живых не осталось, и однажды, просматривая на парковой
скамейке газеты, Иван наткнулся на реляцию из Ленинграда: сотрудники ВИРа,
Всесоюзного института растениеводства, подыхали с голоду, но сохранили
коллекцию семян, и среди умерших героев - Ф. М. Никитин. Надо начинать
новую жизнь, со старой покончено, теперь у Ивана - никого на этом свете,
даже любимой девушкой не обзавелся, уж не познакомиться ли с кем? Как-то
потянул его в коридор сосед по палате, танкист, парень из тех, кому всегда
достается первый кусок и последняя пуля: "Две дамочки тут неподалеку, ты
как, способен уже?.." Сходил с танкистом к дамочкам, которых хватило бы на
весь госпиталь Бурденко, еще раз навестил, потом уступил очередь товарищу.
Военно-врачебная комиссия установила и другие способности: годен для
дальнейшего прохождения службы, а ту определил еще раньше чекист,
поручавшийся за Ивана, и вышел он из госпиталя в военной форме, старшим
лейтенантом, на самолете доставили его в освобожденный Минск, повезли в
барановичские леса, не решились без Ивана искать бобруйские ящики; "Здесь!"
- ткнул он пальцем в землю, и по тому, с каким радостным рвением
вытаскивали энкавэдэшники спрятанное, понял: не только о бумагах пекутся
они, а что там помимо них - не хотел знать, поднадоели уже все эти
чекистские выкрутасы. В Минске ему вручили орден, о деньгах, что нес он
подполью, слова не было сказано: считалось, что их захватили немцы, со
связным же еще раньше расправились народные мстители. Иван сам не хотел
говорить о спрятанных рублях - сразу же возникала боль, обращенная на себя:
зачем, идиот ты этакий, пошел на явку, зная, что ожидает провал, зачем?
Молчал еще и потому, что - потянуло в лес, на знакомое, в засады и
преследования, походил сухим по сухой московской земле - и скучно стало,
теперь же - раздолье, открытая борьба, утоление чувственного голода, леса
кишат пособниками, националистами и недобитками, знаток партизанских
методов старший лейтенант Баринов получил под командование роту и аж до
самой весны сорок пятого скитался по северо-западу Белоруссии, находя
наслаждение в том, что болотная жижа хлюпает в сапогах, шинель колом стоит
от холода и грязи, в животе бурчание; только вернувшись в Минск он
отоспался, отмылся и отъелся, пришил к гимнастерке белейший подворотничок и
до блеска начистил наконец-то выданные хромовые сапоги. Рота обустраивалась
у разрушенного мелькомбината, Ивану дали койку в офицерском общежитии.
Зеркало у стены показало ему себя во весь рост: широкоплечий парень из тех,
кому палец в рот не клади, в синие глаза разрешено смотреть только
женщинам.