то себе на носу...
Пусть крутится  в  цехе: человек он  для  производства  нужный, говорю  тебе
совершенно искренно.  Нужный. Но в  комиссии, в делегации больше не вводить!
Мало ли  что может произойти! Он после  армейских щей  никак не  привыкнет к
гражданским деликатесам...
     А Степан Сергеич обо всем этом и не подозревал, он и не думал трогаться
с  насиженного  места.  Цех,  лишившись  премии,  не  стал  обвинять  своего
диспетчера ни в чем. Степана Сергеича теперь знали все, он же только отвечал
на приветствия, встречаясь с совсем не известными ему инженерами.  Некоторые
открыто восхищались им -- с опаской за дальнейшее диспетчерство его. Другие,
признавая в нем существующие и не существующие достоинства, называли Степана
Сергеича  не  стесняясь  дураком  -- не при встречах, конечно. Слово "дурак"
приобрело уже  на  Руси (и только  на  Руси) второе  значение. Есть в дураке
что-то героическое, гениальное, недаром один ученый немец с болью писал, что
русский  Иванушка-дурачок  несравненно умнее  Михелей,  Гансов  и  Петрушек,
вместе  взятых. А  раз герой  -- то  ему  положено и страдать. Никто  в  НИИ
поэтому не удивился бы, услышав о гонениях на Степана Сергеича.
     Мошкарин навестил его в цехе. Предупредил:
     --    Договоримся:   если   захотите   еще   что-нибудь   выкинуть   --
проконсультируйтесь со мной.
     -- Лучший консультант -- моя партийная совесть, Владимир Афанасьевич...
     -- Подите  вы со своей совестью... Здесь  жизнь, а не конкурс христовых
невест.
     -- Не понимаю я вас...
     --  Понимать нечего.  Один  ум  хорошо, а  два сапога пара, как говорят
девицы в моей группе.
     Главный инженер  НИИ и завода Тамарин, дотошный знаток дилогии  Ильфа и
Петрова,  бендеровед,  так  сказать,  прослышав  о   катастрофе  с  ГИПСами,
удивления не выразил. Задумчиво пожевал сигару.
     --  Шелагин?  Не  знаю.  Не   мешало  бы  познакомиться  с  нарушителем
конвенции.
     Когда-то, года два назад, главный  инженер успевал  обойти за  день все
отделы и  покричать  в  КБ.  Потом  кто-то  решил,  что  высшую  школу  надо
приблизить  к науке  и  производству. Тамарину предложили  читать  лекции  в
энергетическом. Он согласился. Дальше -- больше. Несколько раз доказывал уже
Тамарин  в  руководящих  кабинетах,  что  он  главный инженер, а не  старший
преподаватель кафедры, навязанные ему часы мешают основной работе, документы
в  НИИ приходится подписывать  не глядя.  В кабинетах верили, но спрашивали:
"Вы  что  --  против  постановления  об  укреплении  связи?"  "Я  -- за,  --
оправдывался и наступал Тамарин, --  я  не  против, но  во  всем должна быть
мера".  Этому тоже верили. Пытались как-то распланировать его время, ничего,
однако,  не  вышло  -- дела,  дела...  Он  плюнул на  все,  с  блеском читал
студентам  лекции,  те  ломились к  нему  в  аудитории.  Защитил  докторскую
диссертацию,  написал два  учебника,  один  уже  издали, другой  утверждался
коллегией.  В  НИИ бывал  редко,  все  здесь шло не так,  как  ему хотелось.
Инженеры обнаглели  окончательно.  Мало  кто  знал,  чем занимаются коллеги.
Промышленность  выпускала новые типы полупроводников -- о них в институте не
ведали,  вляпывали в  свои  творения старье, без задержки проходившее  через
отдел  нормализации  и  стандартизации.  Планирование  вообще ни  к черту не
годится.  В  КБ свыклись  с тем, что кто-то исправит  их  ошибки, а заодно и
ляпсусы  разработчиков.  Обленились  и потеряли  стыд.  В  "Кактусе"  нельзя
прикрутить  к корпусу субпанель,  отверстия  для  винтов  не  совпадают.  Со
студентов за такие фокусы  шкуру дерут, а вторая группа КБ премию отхватила.
Директор доволен. Любит мужик власть -- ну и пусть володеет...

        35

     В кабинете Ивана Дормидонтовича Игумнов стоял рядом с Шелагиным, слушал
бодрый   репортаж   Немировича  и  радовался  хорошо  продуманной  режиссуре
спектакля,  в  котором ему  отводилась  роль  статиста.  Установка ясна:  не
вмешиваться  ни в  коем  случае.  "Валяйте, ребята,  --  думал  Игумнов,  --
валяйте.  Телега  катится с  горы, мне ли  ее удерживать.  У  меня цех,  сто
человек, мне дела нет до вашего серийного ГИПСа..."
     И  --  вот на тебе! -- нашелся безумец,  бросился  под телегу. Игумнов,
веселясь, посматривал на озябших  и распаренных делегатов: "Что,  ребята, не
ожидали от диспетчера такой  прыти? Я-то  знал, на что он способен, потому и
не хотел, чтобы работал он в цехе..."
     В вестибюле министерства его окликнули.
     Игумнов повернулся --  Родионов.  Еще звезда  на  погонах, лицо строже,
недоступнее.
     -- Я давно уже в Москве, скоро уезжаю, звонил несколько раз...
     -- Конец месяца, план горит, завод горит, все горит.
     Родионов изумился:
     -- Какой завод?  Ты  же  изобретатель! Мне  заявку  подали на  тебя  из
Свердловска, я не хотел срывать тебя с научной работы, думал, если надо, сам
попросит.
     -- Ошибочка, -- ухмыльнулся Виталий.  -- Неувязочка. Забыли вычеркнуть.
Вышел я из изобретателей, не под силу мне.
     -- Пообедаем вместе? По-старому, помнишь, в гостинице?
     Для  него эта гостиница,  видно, что-то значила.  Помнил, наверно, себя
свободным, холостым, влюбленным.  Сейчас,  как и  прежде,  не  знал,  о  чем
говорить.  Прорвало  его  после третьей  рюмки:  безудержно  хвалил  Надежду
Александровну,  описывал  проказы  и  шалости сына. Виталий  соображал,  кем
приходится ему трехлетний Боря Родионов. Сводный брат, что ли.
     --  Ты напрасно  думаешь плохо о своей матери, она любит тебя. узнает о
тебе... то есть спрашивает о тебе.
     -- Я о ней плохо не думаю...
     В сущности, он,  Виталий,  то же, что и  мать.  Сохранять верность отцу
значительно труднее, чем предавать его.
     -- Я  ведь почти отец тебе, я мог бы помочь тебе... Жизнь есть жизнь, к
ней надо приспосабливаться, драться в одиночестве нелегко.
     -- Я  и  так  приспосабливаюсь, в большей мере,  чем  вы  думаете. Нет,
помощи  пока  не надо. Я живу хорошо, я  даже  счастлив...  А  вы счастливы,
Николай Федорович?
     Какое  там счастье... Виталий  понимал, что  нехорошо  живется генералу
Родионову: Надежда Александровна дурила по-прежнему.
     Как и тогда, много лет назад, Родионов усадил  его в такси, как и много
лет назад,  увидел Виталий  стоящего  под снежком  Родионова, смотрящего ему
вслед.
     А с утра в кабинет Виталия  набились любопытные. Всем  хотелось знать в
подробностях, как буянил  у Ивана Дормидонтовича диспетчер Шелагин. И  никто
-- ни словечком, ни улыбочкой -- не осудил  его, Игумнова, за  молчание. Вот
так-то.  Потому что всем  ты мил и  нужен,  все тебе милы  и  нужны. Катится
телега  с  горы,  и  хорошо,  что  катится,  не  надо ее ни  подпихивать, ни
задерживать, все  само собой образуется. Директор -- лучший  друг, в цехе --
тишь и благодать. Дятлов и Пономарев заработали по благодарности и -- с глаз
долой  -- уволились,  Ритка  Станкевич, если  вдуматься,  скромная  девушка,
Нинель  Сарычева  бездельничает,  но  и  это  идет   на  пользу,  на  Нинель
списываются  все  огрехи  сборки. Труфанов,  случается, позвонит в  середине
месяца.  Почему, спросит, шасси  не  отправлены  на монтаж? Игумнов ответит:
"Нинель". И все становится ясно, мадам Сарычева опять не так составила карту
сборки. Труфанов промолчит, Нинели словечка не скажет, зачем связываться: от
мужа Нинели зависит многое; муж -- прекрасный человек, умный, справедливый и
чуткий,  но  если Нинель начнет по вечерам точить муженька -- какой  человек
выдержит осаду Нинели? Поэтому терпят Нинель. Цех тоже смирился с нею. Людям
хорошо  платят,   недавно   установили  двадцатичетырехдневный   отпуск.  На
совещаниях в конце месяца (ежедневных планерок Труфанов не признает) Игумнов
сидит на  видном  месте, заместителем директора по  производству. Впереди --
блестящие перспективы. Через несколько лет завод отделится, тогда -- главным
инженером  завода, директором. Так  стоит  ли поднимать  шум  из-за каких-то
счетчиков! Глупо и мелко. Имеет же он право отдохнуть.
     -- Жить надо, -- произнес Виталий. -- Надо жить.
     Он сидел в одиночестве. Бывают такие часы и такие минуты на дню,  когда
все вдруг утихает.  В цехе после обеда -- блаженное успокоение, как  мертвый
час  в детском садике.  Спало  полуденное оживление, все устали сидеть, но и
подниматься  не  хочется,  движения медленные, привычные, все,  что  надо на
сегодня сказать, уже сказано.  Еще полчаса -- и наступит  перелом,  появится
тяга к перемещениям... кто пойдет в регулировку слушать  басни  Петрова, кто
проскользнет мимо открытой двери кабинета в комплектовку, позвонит оттуда, в
комплектовке городской телефон. Но сейчас только ровное жужжание доносится в
кабинет из цеха.
     --  Товарищ  Игумнов.  --  Вошел Степан  Сергеич (вне  работы  он  звал
начальника цеха  проще). -- Я  прошу  принять строжайшие  меры  к  технологу
Сарычевой. По ее вине забракована партия трансформаторов.
     -- По ее ли? -- слабо возразил Игумнов.
     -- Я требую раз и навсегда прекратить безобразия в цехе!
     -- Ладно, разберусь...
     Вставать не хотелось, не хотелось вникать в кляузное дело. Надо, ничего
не возразишь, надо: Степан Сергеич  от Сарычевой не отцепится. Игумнов пошел
по  цеху.  На сборке  технолога нет,  на  монтажном участке тоже,  значит, в
регулировке: Сарычевой нравятся россказни Петрова. Сидит, полюбуйтесь, глаза
блестят  из-под  шали,  как  у  цыганки,  слушает  "страницы  воспоминаний",
"неопубликованные главы ненаписанной биографии", "былое  без  дум" -- Петров
неистощим на названия.
     -- Нинель Владимировна,  вам  следует больше  интересоваться  сборочным
участком.
     Сарычева медленно повернула голову. Глаза гасли, стекленели.
     -- Я сама знаю, что мне делать!
     Говорить  с  ней невозможно,  у  нее  на  все  случаи  несколько  фраз,
бездельница  оперирует,  как ни  странно,  словом "дело":  "Мне  нет дела до
этого", "Не мое  дело", "Не  делайте из меня  козла  отпущения, делайте свое
дело и не приставайте ко мне".
     --  Если  знаете,  то садитесь  за  намоточный  станок и  перематывайте
катушки.
     -- Не ваше дело учить меня!
     -- Отлично. Фомин, позвоните Туровцеву, пусть придет сюда.
     Телефон на  столе  Фомина, Фомин, хотя  и  брюзжит, что  его  отвлекают
звонки,  всегда рад  собственными  устами  передать  приказание  начальства,
собственными ушами подслушать. Туровцев по тону его догадался, что предстоит
нечто забавное, и тут же примчался в регулировку.
     -- Оформляйте браковку на Сарычеву и техника-конструктора... посмотрите
фамилию в чертежах, -- сказал Игумнов.
     Фомин, любитель скандалов,  его не затрагивающих, сбегал за комплектами
чертежей, нашел фамилию техника.
     -- Ну, знаете... -- взмахнула шалью Сарычева, убегая к Кухтину.
     -- Придумают на пару какую-нибудь пакость, -- определил Сорин.
     Он не ошибся. Нинель влетела  в регулировку и, как вызов, как перчатку,
швырнула под  ноги Игумнова  клочок  бумаги. Виталий  поднял  его,  прочел и
вскипел:
     -- Ну, это уже мерзость!
     Кухтин,  верный  своему правилу  с руководством  не ссориться, браковку
выписал на своего контролера.
     -- Что я говорил? -- обрадовался Сорин. -- Ну,  теперь держись! Шелагин
устроит  Нинельке кислую  жизнь! Ты бы, Сашка, ею  занялся...  К тебе же она
ходит, не к Дундашу, не ко мне.
     Петров забрал сожженные катушки,  снес их в макетную мастерскую, там их
перемотали.  Браковку  торжественно  разорвали.  Вечером  Петров  закрылся с
Игумновым в кабинете.
     -- Буду  прям:  три литра  спирта --  и  Сарычева вылетает  из  уютного
гнездышка.
     -- Так  уж  и  вылетит... Знаешь, какие я  ходы делал? Труфанов  за нее
держится. Скорее ты вылетишь... Споить ее хочешь?
     -- Зачем  тебе знать? Брать грех на душу? Святой Августин говорил,  что
грех -- это совершение таких  поступков, о коих человеку  известно, что  они
запрещены, и  от  коих  он  волен  воздержаться. Зачем тебе  знать, если  ты
воздержишься?
     -- Согласен. Бери литр сейчас, остальное потом.
     -- Люблю деловых людей. О тебе мечтает паразитирующая элита Америки.
     Неделю  Петров  томил  начальника  цеха. Сорин  не  пускал  Сарычеву  в
регулировку.  Она сидела  за  своим столиком, читала  журнальчики, посасывая
конфетки, покрикивая на  Якова Ивановича. Когда в проходе появлялся  Петров,
краснела,  вздрагивала,  глаза  приобретали  странное  выражение  вспугнутой
птицы, одновременно рассеянное и остро направленное.
     -- Сегодня начинаю... -- шепотом предупредил Петров.
     В  полдень  по  звонку  цех  побежал  в  столовую.  Сарычева  презирала
толкучку,  свой  обед  перенесла на  час  позже. Игумнов  наблюдал за нею из
комплектовки, видно было,  что Нинель  чего-то ждала.  Вышел из  регулировки
Петров,  повернул не налево,  к выходу, а направо, к столику Сарычевой, стал
что-то  говорить, а Нинель порывалась встать, уйти,  возражала, махая шалью,
как  крыльями...  Петров  долбил и  долбил,  протянул  руку,  схватил  шаль,
отбросил ее. Потом он резко  повернулся и ушел в регулировку.  В  цехе -- ни
души. Нинель вскочила, понеслась мимо склада готовой продукции, мимо комнаты
Туровцева -- в дальний конец коридора, где были туалеты, холодная лестничная
площадка  черного  хода,  где можно  побыть одной. Игумнов,  не  зная, что и
подумать,  скрылся в своем кабинете. Бухнув  ногою  в дверь, к нему ворвался
Петров.
     -- Разрешение на выход -- ну, быстро!
     Игумнов  бросил   ему  вкладыш  к  пропуску,   но  тут  же  вцепился  в
протянувшуюся руку:
     -- Отдай! Скажи, что задумал?
     Петров  ничего  не  ответил  и  выбежал  из  комнаты.  Потом  появилась
Сарычева.
     -- Мне надо срочно уйти с работы, у меня заболела мать.
     Виталий  не  мог смотреть на  нее,  закрылся  ладонями,  глухо,  из-под
ладоней, попросил:
     -- Нинель Владимировна, не надо... Я не дам вам вкладыша...
     На миг в ней пробудилась прежняя Сарычева:
     -- Я сама знаю, что мне делать!
     Он  дал  ей  синенький  квадратик  картона  -- время  цехового перерыва
кончилось, по пропускам уже никого не выпустят.
     Поздно ночью у Виталия зазвонил телефон.
     -- Я извиняюсь... этот ночной звонок разбудил, вероятно, вас, я понимаю
всю  неуместность... -- с усилием выговаривал  мужской голос. -- Я  с трудом
достал ваш телефон... жена моя Нина Владимировна работает у вас, сегодня она
не пришла  домой, я  понимаю,  конец месяца, горит  план,  -- голос  пытался
иронизировать, -- но  она же почти никогда не  занималась штурмовщиной... то
есть я хотел сказать...
     -- Она  ушла ночевать  к  нашей  комплектовщице...  -- Никогда ложь  не
давалась так трудно. -- Это моя вина. Мне надо было отпустить ее пораньше...
метро уже не работало, такси не нашлось.
     --  Я понимаю вас. -- Мужчине тяжело давалась выдержка. -- Понимаю вас.
Так вы говорите...
     --  У  комплектовщицы, она живет где-то рядом с НИИ, ее адрес у меня на
работе.
     -- Понимаю. Еще раз извините...
     Виталий  долго  еще держал  трубку, вспоминал  и  не  хотел  вспоминать
телефон Петрова, сил не было запустить руку в карман висящего рядом пиджака,
достать записную книжку.
     Утром он встал у  своего кабинета,  пропускал  идущих мимо,  отвечал на
"добрый  день".  Без  минуты восемь  показались Петров и  Сарычева.  Виталий
втолкнул Нинель в кабинет, подвел к телефону.
     --  Ночью  звонил  муж. Я  сказал,  что вы ночевали  у  комплектовщицы.
Позвоните ему сейчас же!
     Она  выслушала  с  удивлением.  Вздохнула,  приложила  ладонь  к  плечу
Виталия.
     -- Спасибо.  А это... -- она указала  на телефон,  -- это  потом. -- И,
засмеявшись, пошла  -- необыкновенной походкой.  Глядя на  нее издали, можно
было  с уверенностью сказать,  что  она улыбается. Шла, слегка  покачиваясь,
будто спрыгнула с шаткого помоста...
     А  Петров собрал в регулировке толпу слушателей. Помогая себе мимикой и
жестами, он красочно повествовал:
     -- Дорогая, говорю я ей, поедем  ко  мне,  проведем ночь, как в столице
Греции...
     Кое-кто отходил, виновато улыбаясь. Молодежь нервно похохатывала. Фомин
бегал по цеху и сообщал подробности.
     Игумнов  боялся выходить  из  кабинета. Дважды  звонил  Сорин,  кричал:
"Виталий Андреевич, уймите Петрова!" Игумнов не двинулся с места...
     Сарычева же ничего не замечала. Она спешила,  она работала, она сказала
уже  Якову Ивановичу, что после обеда ее  не будет, она впервые за три  года
составила карту сборки, откорректировала другие.
     Потом  ей  сказали,  о  чем витийствует  в регулировке  Петров.  Она не
поверила, робко подошла к регулировке и попятилась,  делая какие-то странные
движения руками,  будто  отгоняя  от  себя  кого-то, побежала, натыкаясь  на
людей,  к  выходу... Больше  ее не  видели.  Говорили,  что  муж  увез ее  в
санаторий после сильнейшего нервного расстройства.
     Степан Сергеич  до вечера  копался  в  промежуточном  складе.  Составил
список ламп на новые радиометры, потом пошел к Сорину  согласовывать. Подсел
к нему и сразу догадался, что в остекленной комнате что-то произошло.
     Потом стал  соображать.  Фомин,  видимо,  учудил  очередную  пакость, а
Петров поддержал его. С этим  Фоминым, его зовут почему-то  Дундашем,  вечно
истории.
     Степан Сергеич терялся в догадках. Никто не захотел ему  объяснять, что
произошло,  пока  уважающие его монтажницы не  рассказали ему все  вплоть до
составленной карты сборки.
     -- Подлец! -- рубанул Степан Сергеич.
     Монтажницы,  ранее  не  любившие Сарычеву, теперь жалели ее и  обзывали
Петрова  по-всякому:  "негодяй", "обманщик",  "сволочь", "кобель".  "Подлец"
удобно входило в этот перечень.
     -- Все  они гады такие,  --  приступила к  обобщениям Ритка,  но Степан
Сергеич уже бежал в регулировку.
     -- Вы подлец, Петров! -- грохнул он без предисловий.
     Фомин поспешил втиснуться в свой угол, Сорин поднял голову
     -- Чудаки, -- сказал Петров сожалеюще. -- Нужна мне была ваша Нинель...
Суровая экономическая необходимость, все для производства!
     --  Вот это-то и подлость  -- прикрываться  громкими словами!  Человека
втоптали  в грязь! Женщину! Позор! Вы не  мужчина!  Вы  сплетник!  Настоящий
мужчина...
     -- ...молчит,  вы хотите сказать?  Судя по  вашему  молчанию, вы спите,
наверно, с шахиней Сорейей Пехлеви?.. Язык у вас  всех распустился, посмотрю
я... Чего раньше не замечалось...
     Расходились монтажники, выключались  намоточные  станки, ушел  Игумнов.
Поздним вечером  в  регулировку  проскользнул  Стригунков.  Известный  всему
институту и заводу пьяница,  хвастун  и насмешник, обманщик,  ныне агент  по
снабжению,  слушал  Петрова   необыкновенно  внимательно,  лицо  его,   лицо
порочного мальчишки, было теперь значительно и важно.
     --  Вот  так-то, Мишель...  -- Петров  мял  пальцами щуп  осциллографа,
поднес  его  ко лбу, на экране  пустились  в пляску  зеленые синусоиды. -- Я
думал: бабенка не удовлетворена  мужем, отсюда и склочный характер, отсюда и
настроеньице  тухленькое... А сейчас понимаю: просто несчастная женщина,  не
любя вышедшая замуж, сердечко  девичьим осталось, героя  ждала. Дождалась...
-- Петров кривил губы, ярко-красные противные губы.
     -- Раз такое произошло, зачем кричать на весь цех?
     --  А  все  по тому же принципу...  За  народ решил пострадать,  надоел
коллективу технолог...
     --  Кого-то  пришлют  теперь,  не знаешь?  --  спросил Мишель.  --  Без
технолога нельзя.
     Прислали юного Витеньку  Смородинова. Он со щенячьим визгом бросался на
препятствия  и  отходил  от  них,  если  издали  слышалось  предостерегающее
рычание.

        36

     Труфанов  и Баянников  возрадовались бурно,  узнав  об уходе  Сарычевой
(заявление  от нее пришло почтой): слава богу, наконец-то!.. Догадались, что
без ведома начальника цеха Петров не решился бы на столь отчаянный шаг. Ни о
чем  Игумнова  не спрашивали,  пребывая