онный вопрос:  откуда взялся этот боготворимый вами человек? Почему
он точно знает, что черное -- это черное?
     -- Потому что он -- человек.
     --  Путано  и глупо.  О большинстве  событий  простой  человек вынужден
судить по тому, что дает ему общество. Поэтому быть  человеком -- это прежде
всего  служить  справедливому  обществу.  Впрочем,  я  тоже   с   небольшими
поправками  за теорию о величии простого человека.  Но ведь вы глумитесь над
ним.
     -- Я? Глумлюсь?
     -- Да,  вы. Простой человек  никогда не вопит о своем величии,  за него
это делают  молодые  поэты.  Простой  человек скромен и ненавязчив.  Простой
человек не будет, поднажравшись, кричать о своем величии, о своей власти над
временем. И уж тем более -- над женщинами.
     В регулировке замолкли,  ждали,  что скажет Петров. Он  обдумал  ответ,
вдоволь насвистевшись.
     --   Ты   прав,  Боря.  --   Он   поднялся.   --  Произношу  с   полной
ответственностью: пить буду только за проходной.
     После  аванса он  появился  на работе  абсолютно трезвым,  в  новеньком
костюме,  при галстуке и белой  рубашке. Никто еще не видел его таким -- все
привыкли  к  выгоревшим  ковбойкам  и  постоянной   небритости.  Удивляло  и
дружелюбие.  Петров  приветствовал старых врагов своих,  поболтал  с  Риткой
Станкевич.  За ним повалили  в регулировку монтажники -- и те, с которыми он
пил обычно, и те, кого он обкладывал матом.
     Технолог  Витенька  решил,  что  настал  его  час.  Ломающимся  голосом
доложил:
     -- Регулировщик Петров пришел на работу пьяным, прощу принять меры.
     -- Надо посмотреть, -- удивился Игумнов.
     Он постоял в регулировке, пригляделся  к блещущему остроумием бригадиру
и сам не  поверил дичайшему факту: сегодня, двадцать второго сентября тысяча
девятьсот  пятьдесят седьмого  года,  впервые за шестнадцать  месяцев Петров
пришел на работу трезвым.
     Монтажники разбежались, Игумнов ушел.  Тогда-то  и вылез из своего угла
Дундаш. Он сильно выпил накануне, еле доплелся до цеха, в таком состоянии он
не любил мозолить глаза начальству, старался не отсвечивать.
     -- Собрал тут  всех!  -- напустился он  на Петрова. -- Так  и  погореть
недолго. Тебе хорошо, ты трезвый, а нам-то!
     -- Трезвый, ребята, трезвый... Кончилась  глобальная скорбь, опрощаюсь,
надоело полиглотничать...
     Сорин тоже страдал после вчерашних возлияний.
     -- Сашка, предупреждаем... Чтоб  мы тебя трезвым не видели. Все погорим
из-за тебя.
     Петров долго смеялся.

        39

     И до конца года, прихватив еще два месяца следующего, цех тянул на себе
"Кипарисы". Как обычно, завком разрешил сверхурочные работы, и регулировщики
уже не бездельничали в первые недели.
     Ни  для кого не было тайной, что  "Кипарис" не удался. В октябре пришли
первые рекламации, затем их повалило столько, что Кухтин создал бюро внешних
рекламаций, а Баянников нанял техников.  Стрельников изменил все же схему, с
конца декабря через заводские ворота  начали вывозить вполне работоспособные
"Кипарисы".  Техники  разъехались  по  стране  с новой  схемой, переделывали
радиометры.
     Степан Сергеич, намаявшись за день, садился за стол свой в комплектовке
и  замирал... Брак выпускают, явный брак -- и никого не арестовывают! Никого
не судят! Мало того, премии  дают,  и сам он  премию  получил!  За что? Кого
хватать за преступную руку? Чернова? Саблина? Игумнова?
     Вопрос этот измучил Степана  Сергеича. В  каждом человеке, причастном к
"Кипарису",  видел  он  преступника,   но  при  здравом  рассуждении  всегда
выяснялось, что преступник-то  ничего  самостоятельно  не делал,  а исполнял
чью-либо волю. Сильнее чем кого-либо подозревал он Саблина, а Саблин взял да
и сам пришел,  устроил сцену в проходной,  требовал,  чтобы пропустили его к
Труфанову,  кричал, что  не позволит своим  именем  прикрывать  институтскую
бездарь. Пропуска  ему, конечно, не дали. В проходную набежали сочувствующие
и  друзья Саблина, успокаивали  его, уговаривали,  а  Саблин  шляпою  утирал
влажный  лоб, и рыжие волосы его стали от  пота темными. "Мужики!  --  мотал
головою  Саблин.  -- Не  себя  жалко --  геологов жалко!..  В стране  живем,
мужики, в такой стране!.. Нужен радиометр!.."
     С начальником цеха Степан Сергеич говорил только о производстве. Войдет
в кабинет, буркнет  что-то вместо  приветствия,  протянет  списочек: "Это не
дает  отдел снабжения!" -- и показывает гневную спину и  спиной же чувствует
издевательскую усмешку. На мастеров тоже смотрел с презрением: жулики!
     -- Что с ним? -- спросил однажды Чернов.
     --  Переломный возраст, -- засмеялся  Виталий. -- Или  так:  не  одолев
букваря,  хочет  осилить книгу  для взрослых... Ничего,  обломается.  Не сам
обломается, так мы его обломаем.
     -- При его энергии да еще голову  на плечи -- незаменимый человек вышел
бы.
     -- Точно, Ефим...
     Они  стали друзьями. Вместе  уходили с работы, встречались по выходным.
Жил  Ефим на  Басманной у  матери, был  мягок  с нею, терпелив,  без  устали
носился по аптекам, доставая лекарства, и Виталий думал, что  Ася, наверное,
так  же  преданно  ухаживала за  своей матерью. Ах, как  нехорошо получилось
тогда!

        40

     Б  начале пятьдесят восьмого года появилось сообщение о первой в стране
денежно-вещевой лотерее  -- на цех  выделили пятьсот билетов. Степан Сергеич
загорелся знакомым волнением.  Составил список, распределил билеты  и  пошел
собирать подписи. Но если он кому-нибудь предлагал пять билетов, то согласие
получал на два. Степан Сергеич упорствовал,  злился. Игумнов издали наблюдал
за этим, потом позвонил из кабинета Шелагину, попросил зайти.
     -- Степан Сергеич, я требую прекращения позорящего  вас и  меня  торга!
Ясно же написано в газете: добровольно. Хочешь -- покупай, хочешь -- нет.
     -- Займы тоже распределялись добровольно, а тем не менее...
     Игумнов взорвался:
     -- О займах поговорим потом! А сейчас запрещаю вам будоражить цех!
     -- Я вынужден доложить о ваших словах руководству. Оно сумеет поставить
на место зарвавшегося чинушу!
     -- Скатертью дорога!
     Под  крики лифтерши Степан  Сергеич влетел в кабину  грузового лифта и,
спускаясь, топал ногами от нетерпения. Он докажет этому хлюсту Игумнову, что
забывать  о  государственных  интересах  --  преступно! Докажет!  В  провале
"Кипарисов" есть некоторая доля  и  его, Шелагина, вины,  но  лотерею  он не
проморгает, нет!
     К сожалению,  Баянников не поддержал  Степана  Сергеича, более  того --
посмеялся над ним.  Шелагин осторожно поднялся  по лестнице, держась ближе к
стенке, юркнул в комплектовку, отворачивался, когда сюда заходил Игумнов.
     На  следующий день газеты опубликовали разъяснение: какие бы то ни было
принуждения  незаконны. Степан Сергеич ходил побитым все утро. Перед  обедом
пришел к Игумнову -- каяться.
     -- Не подумал. Дурь заиграла, -- сознался он.
     --  Вот  так-то,  --  с  глубоким  удовлетворением сказал  Виталий.  --
Думайте, Шелагин, думайте. -- И покровительственно похлопал его по плечу.

        41

     Труфанов  зорко следил  за движением  чуда  радиометрической техники  и
радовался  тому,  что радиометры пока оседают в Москве, не исчезают из  поля
зрения.  Подавленные великолепием расписанных на хорошей бумаге  достоинств,
операторы оберегали  святыню  от перегрузок,  работали осторожно. Беседуя по
телефону  с директорами  НИИ,  Труфанов  между прочим  высказывал  опасения,
подготавливал к возможным  неприятностям с "Кипарисом" и советовал, если что
случится, не поднимать панику, не шуметь, как  на пожаре,  а незамедлительно
позвонить ему, Труфанову,  -- вот телефон мой, пожалуйста! Зачем рекламации,
зачем   эти  официальные   напоминания.  Сами  знаете,  какое   отношение  к
рекламациям.  (Труфанов понижал голос  и подмигивал  невидимому собеседнику,
подмигивание  каким-то  образом  передавалось  абоненту,  абонент  понятливо
хмыкал.) Действительно, зачем рекламации? И  себе  и опытному заводу  портим
нервы. По телефону доложил о  неисправности  -- и  порядок.  А на рекламацию
всегда готова отписка: "На ваш номер такой-то завод в ближайшее время примет
меры...  Просим дополнительно сообщить, при каких  обстоятельствах вышел  из
строя радиометр, отразить  в ответе то-то  и то-то..." Завод будет принимать
такие-то  меры, требуя  еще кучу  сведений, а  потом  разразится  негодующим
посланием: гарантийный срок вышел, и катитесь к такой-то бабушке --  вот что
мы можем ответить на ваш номер такой-то.
     Постепенно  операторы  освоились с  чудом  и  крутили ручки  радиометра
напропалую.  Понемногу выявлялись  мелкие  дефекты  -- неизбежное  следствие
неразберихи конца месяца.
     Труфанов  снабдил Петрова  всеми необходимыми  документами, Игумнов  --
деталями, и по московским НИИ промчался вихрь, оставивший  следы разрушений.
Петров безбожно драл  за ремонт. Он  заводил стремительные знакомства, давал
советы  на все  случаи  жизни  и  разбирался  в каверзнейших ситуациях.  Все
чувствовали:  человек  бывалый  --  и  шли  к  нему.  Величина  гонорара  за
юридические  консультации колебалась от сигареты до  пяти литров благородной
жидкости. В одном химическом учреждении  ведущая лаборатория хором попросила
Петрова не дать  разбиться семейной  жизни талантливого инженера: начальство
загоняло его по командировкам.
     -- Язва желудка устроит? -- прищурился Петров.
     Через два дня  талантливый инженер выложил институтскому врачу симптомы
заболевания. Инженера повезли в поликлинику, взяли на анализ желудочный сок,
хмуро приказали явиться  завтра на рентген. Лаборатория с укором  посмотрела
на  Петрова. Инженер пошел просвечиваться  и вернулся с рентгенограммой, где
черным пятном в  овале  желудка нагло показывала  себя язва. От командировок
инженера  освободили.  (Через  два  года  инженер  уволился  и рассказал  на
прощание,  как стал  он  язвенником.  Петров  два  дня  кормил  его  мякишем
недопеченного  хлеба,  вызвав кислотную  реакцию  желудочного сока, а темное
пятно  объяснялось  еще  проще:  инженер  проглотил  двухкопеечную   монету,
привязанную ниточкой к зубу.)
     О   мздоимстве  бригадира  знали  Труфанов  и  Баянников,  но  раз  нет
официальной  бумаги, стоит ли тревожиться. Бумага  -- это  документ, на него
надо реагировать,  отвечать  на  сигнал,  а на хахоньки  по  телефону  можно
ответствовать и хихоньками. Зачем вообще нервировать  человека, который  так
блистательно расправился со всеми дефектными "Кипарисами"?
     Наконец   бумага   пришла.   Институт  имени  Карпова   со   сдержанным
негодованием просил  наказать  представителя  опытного  завода регулировщика
Петрова,   надругавшегося   над  младшим   научным  сотрудником.  Баянников,
разумеется,  все  знал  в  тонкостях  и доложил Труфанову.  Директор возымел
желание  лично  побеседовать  с  правонарушителем в  официальной обстановке.
Петров,  бормотнув что-то при входе, сел, скосил глаза на  раскрытую коробку
"Герцеговины".
     -- Кури, Александр... Что у тебя произошло в карповском?
     -- Мелочь. Щелкнул по носу одного зазнайку.
     Труфанов   с   удовольствием  слушал   уже   известную  ему  историю...
"Кипарисом" в  карповском заведовал аспирант Ковалев, розовощекий  мальчик в
академической шапочке -- такая шапочка украшала голову академика Ферсмана на
портрете,  что  этажом  ниже,  в  вестибюле. Петров заливисто  расхохотался,
увидев ее  на юнце. Блок анодного питания  весил три  пуда,  поднять  его  и
поставить  на  стол  Петрову  нетрудно,  но мешала теснота в лаборатории  --
локтей не  раздвинешь,  во  что-нибудь  да  упрутся.  Он попросил  аспиранта
помочь. Ковалев важно кивнул: сейчас -- и налег на телефон, вызывал рабочих,
не  унизил  будущее  научное  звание   неквалифицированным  трудом.   Петров
разозлился  и  поднял  блок  сам,  до  крови  ободрав  руку. Аспирант, очень
довольный,   улыбнулся.   Петров  нашел  электролитический  конденсатор   на
четыреста пятьдесят  вольт, емкостью  в двадцать микрофарад, зарядил  его от
розетки постоянного тока и подсунул Ковалеву. Будущий  академик нерасчетливо
протянул руку, коснулся, хлопнулся в обморок, а очнувшись, жалко расплакался
и понес вздор.
     -- Будь поосторожнее, -- внушительно посоветовал Труфанов. У него  были
свои счеты с физико-химическим институтом имени Карпова. Здесь трудом, потом
и унижением зарабатывал он себе кандидатскую  степень.  --  Остерегайся. Эти
молодые  выскочки  обидчивы.  Напишут   диссертацию  об  условиях   обитания
комнатной мухи в жилых и нежилых  помещениях и думают, что подошли к  уровню
Эйнштейна... Как, в общем, "Кипарисы"?
     -- Нормально...
     Петров поколебался и рассказал о странном "Кипарисе", поставившем его в
тупик. Радиометр хорошо работал до обеда, отдыхал с операторами ровно час, а
после  обеда  утренняя порция  урана давала удвоенное  количество  импульсов
распада. Петров два дня ковырялся в  загадочном комплекте No 009. Так ничего
и  не придумал.  К счастью, операторы вспомнили, что им  положен укороченный
рабочий день, обед отменили, радиометр  нормально просчитывал  до двух дня и
выключался.  Когда  Петров  доложил   Стрельникову  о  загадочном  поведении
"Кипариса", тот остро глянул на него: не пьян ли?
     -- Чудес не бывает, -- засомневался и директор.
     --  И  тем  не  менее...   Это   что-то  трансцендентальное,   Анатолий
Васильевич.
     -- Хиромантов у меня нет. Обходимся радиоинженерами. Этот девятый номер
засеки. Уверен, что подобные ему появятся вскоре.
     На бумаге, излучавшей сдержанное  негодование, Труфанов пометил:  "Вик.
Ант.! Сообщи, что приняты меры, проведена беседа, разъяснено".

        42

     Игумнов и мастера изворачивались по-всякому, спасаясь  от  Шелагина. На
правах  партгрупорга  Степан  Сергеич  лез  теперь во все  бумажки,  в  цехе
появлялся неожиданно, врывался в него, как некогда в караульное помещение, и
шарил глазами по  столам и людям: где брак, где преступники? Месячные отчеты
Игумнов составлял дома с мастерами. Чернов умнел с каждым днем.
     В  июне  цех  делал  "Эфиры".  Представлял  собою  "Эфир"  обыкновенный
пылесос, от  магазинного  его  отличала  раза в  три большая  себестоимость.
Внутри "Эфира" завывал пылесосный моторчик, осаждая на особую вату частицы и
комочки  окружающего  пространства.  К  пылесосу  государственного  значения
придавался секундомер  (конструкторы одели его в изящнейший футляр, ценою он
превосходил добрый хронометр), по  секундомеру включали и  выключали "Эфир".
Загрязненную   вату  вытаскивали  (уже  не  по  секундомеру)  и  производили
химический  анализ  примесей  в  другом,  более  сложном приборе.  Заказчики
попросили скромно: сто штук.  Труфанов переупрямил их и получил  заказ-наряд
на четыреста.
     За три дня до конца месяца все четыреста штук выстроились на  сборочном
участке  цеха. Контролеры ОТК  проверили  монтаж,  закрасили  пайки  розовым
цапонлаком.   Регулировщики,   занятые    бета-гамма-радиометрами,   хвалили
директора: впервые  цех  выпускал приборы, не требующие настройки.  До конца
месяца три  дня,  вполне достаточно,  чтоб поставить по моторчику  в  каждый
"Эфир" и сделать по две  пайки. В бухгалтерии подсчитали: четыреста "Эфиров"
прикроют все прорехи, полугодовой план будет перевыполнен.
     Двадцать  восьмого июня  к директору  прибежал встревоженный  начальник
отдела  снабжения,  бухнул новость:  завод,  обязанный  поставить  четыреста
моторчиков,  неожиданно аннулировал  заказ.  Он  перестраивал  производство,
сделал  заблаговременно запасы моторчиков, но,  к сожалению,  предприятия по
выпуску  электробытовых  приборов  получили  срочное  задание  выбросить  на
прилавки необходимые населению  предметы и  опустошили склады,  то же  самое
происходит и с вентиляторами. Моторчиков нет,  заявил начальник снабжения, и
не будет.
     -- Не верю. Не знаю, -- словно не расслышал Труфанов. -- Завтра к обеду
моторчики должны быть в цехе.
     Начальник  отдела снабжения в панике бросился в министерство, оттуда --
в  другое министерство.  Ему твердо,  абсолютно уверенно обещали пятого июля
дать двести  моторчиков, еще  двести -- к  пятнадцатому. До позднего  вечера
разъезжал  он  по  знакомым снабженцам, и все они  говорили  ему, что  ничем
помочь не  могут:  самим не  хватает. К тому же конец месяца. В  это пиковое
время щедрых не найдешь.
     Утром он, осунувшийся, небритый, появился у  Труфанова. Швырнул на стол
ему свой потертый портфельчик, упал в кресло и произнес:
     -- Ни-че-го.
     --  Будем  думать.  -- Директор  подтянул к  себе портфельчик. Перебрал
бумаги  в нем, делая  пометки на листах календаря. Вызвал главбуха, главного
диспетчера.   Отпустил  их.  Позвонил  Григорию  Ивановичу,   потом   Андрею
Петровичу,  затем Алексею Федоровичу, поговорил  с  Иваном Афанасьевичем,  с
Аванесом   Александровичем,  с  Петром  Олеговичем.  Мягко  положил  трубку.
Задумался.
     -- Будем делать так, -- сказал он.
     Начальник отдела снабжения выслушал, облизнул пересохшие губы  и хрипло
вымолвил:
     -- Сам не решусь. Дайте письменное указание.
     Труфанов с презрением отвернулся от трусишки.
     -- Напиши заявление на отгул. До первого. Нет, до  второго. И найди мне
Стригункова.
     У Мишеля был нюх на срочные вызовы. Он уже околачивался около приемной,
сдержанно-энергичный, как спортсмен перед стартом.
     -- Моторчики нужны, Михаил.
     -- Нужны, Анатолий Васильевич. Я ж вам вчера выдал одну идейку...
     -- Исполнителя нет. Возьмешься?
     Идейку самостоятельно разработал  бы и сам  Труфанов. Одно  то, что под
рукой  находился  Стригунков,  настраивало на изыскание варианта  смелого  и
верного до неправдоподобия. Другое дело -- претворить идею в жизнь.
     -- Даю полномочия. Денег -- только  на представительство. Выворачивайся
как умеешь. Об остальном не беспокойся, беру на себя.
     --  Есть!  --  Стригунков  вскочил,  оправляя  рубашку  с  обезьянами и
пальмами.
     После  обеда во  двор  вкатил  грузовик, доверху  набитый  ящиками.  Их
стащили   в   пустующую  комнату  против  макетной   мастерской.  Константин
Христофорович  Валиоди  недоуменно  взирал  на  странный  груз   с  надписью
"Уралец". Зачем институту  столько пылесосов? Двадцать уборщиц на институт и
завод по штату, каждой по пылесосу -- это двадцать пылесосов, а здесь сотня,
не  меньше, и ожидается еще в несколько раз больше. Мишель Стригунков  повис
на  телефоне  в кабинете  Валиоди, грозил, умасливал,  рассказывал  анекдоты
своим таинственным абонентам, в критические минуты срывался со стула, мчался
во  двор,  вскакивал  в  директорскую  "Победу" и  вихрем  уносился куда-то.
Картонные  ящики  с  бытовыми  пылесосами  типа  "Уралец"  все  прибывали  и
прибывали.  Последнюю партию  выгрузили  в  шесть вечера.  Валиоди ушел, как
всегда,  ровно в  пять, сверх  законного времени он на производстве людей не
держал,  себя  тоже,  в  кармане постоянно носил выписку  из  решения Совета
Министров о вреде поздних заседаний. Дома он полез под душ и вылетел оттуда,
ошпаренный догадкой: моторчики "Уральцев" будут ставиться в "Эфиры"! Валиоди
отхохотался и пошел в гости в соседний подъезд к Степану Сергеичу.
     С  первого июля Шелагин уходил  в отпуск. Игумнов  приплюсовал  отгулы,
сказал,  что завтра,  тридцатого июня, на работу можно  не являться.  Степан
Сергеич блаженствовал. Строил планы на отпуск, радовался, что увезет Колю на
юг.  Отпускные уже  получены,  куплен новый письменный стол  и масса  всяких
мелочей. Валиоди с почтением осмотрел покупку:
     -- На этом столе можно разложить восемнадцать первоисточников!
     Степан  Сергеич  мысленно  примерил,  но  ничего  не  ответил.  Смуглый
горбоносый Валиоди переглянулся с Катей. А потом рассказал диспетчеру, зачем
привезены пылесосы, и, не удержавшись, залился смехом.
     --  Нет, ты представляешь,  как повезло  Труфанову! Если  б требовалис