выругался беспощадным
матом и в директорской манере  произнес речь о сотнях и тысячах  предприятий
громадной страны:  предприятия увешаны лозунгами о бережливости, о  народной
копейке,  предприятия   приглашают  лекторов,   лекторы   читают  доклады  о
сбережении  социалистической  собственности,  которая  принадлежит  рабочим,
предприятия сурово штрафуют рабочих за сломанные сверла, а рабочие выпускают
брак стоимостью в миллионы самых дорогих сверл...
     Сорин  и  Крамарев не  поняли  Степана Сергеича. Сорин давно работал на
заводе, план  выполнял ежемесячно. Крамарев  школьником еще наполучал грамот
за сбор металлолома,  притаскивая на сборный пункт разрозненные части машин,
конструкций и других ценных изделий, почему-то брошенных.
     Зато Дундаш  понял.  Выходец  из деревни видел  беду  в  том,  что  нет
хозяина. Петров тоже понял.
     -- Да, вы правы, Степан Сергеич, мой уважаемый оппонент... Метода "гони
план"  изжила  себя, об  этом  говорит здравый  смысл, то есть  та практика,
которая является критерием истины. Но отменять эту методу не будут, разве уж
припрет со  страшной  силой...  При  ней  можно, хлопнув  кулаком по  столу,
требовать невозможного.
     Обе  речи, и своя и директора,  опустошили Степана Сергеича, подъемы  и
спуски  измотали.  Он ответил, что партия  достаточно сильна,  чтобы  решить
проблему этой самой методы.
     -- Так рази  я против? -- подхватил  с  блатной  интонацией  Петров. --
Вопрос в том: когда? Не смотрите на меня косо, товарищ Шелагин.
     Подвывая,  как "Эфир"  при  сдаче (в  душе  подвывая),  обошел  Шелагин
стоявшего в проходе директора и не помня себя добрался до дома.
     Да,  директор  убедил его,  но  не  заставил  признать  правильным  его
действия. Где выход? Где истина?
     Анатолий Васильевич позвонил  наверх:  да, план  выполнен. Расписался в
принесенных  документах.  Дважды звонил  Молочков, напрашивался  на  беседу.
Труфанов не пожелал его видеть. Шелагин -- многозначительный  симптом. Такие
правдоискатели  есть в  любом отделе,  им зажимали  рты, засовывали в глотку
мочалки.  Теперь  не сунешь:  мочалка истрепалась. Молочкова провели в  бюро
после третьего голосования, осенью из него полетят перья. Надо быть идиотом,
чтобы  афишировать  связь  с  Молочковым. Наоборот:  подчеркивать отсутствие
взаимопонимания, хотя Молочков, конечно, еще пригодится.
     В  шесть  вечера  позвонил  Игумнов:  сейчас  начнут  сдачу  последнего
радиометра. Труфанов пошел посмотреть. К комнате Туровцева примыкала другая,
площадью раза в три больше,  в ней обычно градуировали приборы.  "Эфиры" уже
сдали  на  склад, монтажников  и  сборщиков отпустили.  В комнате расстелили
длиннейший лист миллиметровки,  на одном  конце его  стоял радиометр, датчик
его смотрел в противоположную стену, у стены Фомин и Петров  шарили по своим
карманам, негромко  ругались. Вошел расстроенный Сорин, он только что был  в
регулировке.
     -- Что случилось, Валентин?
     Сорин раздраженно швырнул в угол отвертку.
     -- Ампулу с кобальтом-шестьдесят потеряли.
     Решение директора было, как всегда, точным и быстрым.
     -- Перестройте  радиометр на  крайнюю  чувствительность, обойдите с ним
цех, особо осмотрите мусор, выметенный уборщицей!
     Фомин страдающим голосом отозвался:
     -- Перестроить, да?.. А потом опять настраивать?
     --  Это  Кухтин, -- заявил  Петров.  -- Имеет привычку  брать со  стола
всякую мелочь...
     Кухтин  возмутился, призвав в  свидетели Игумнова: лично он  приходил в
регулировку  час назад, был  в ней всего  несколько минут... Однако полез  в
карман  и, к ужасу  своему,  обнаружил  пластмассовый столбик -- ампулу.  Он
уронил ее,  отскочил,  как от  змеи, лицо  его  то  бледнело,  то  зеленело.
Труфанов  напряг  все мускулы,  чтоб не рассмеяться.  Ампулу, догадался  он,
подменили, Кухтину в карман сунули пластмассовый футлярчик без игл кобальта.
     Петров незаметно  для всех заменил "найденную"  ампулу настоящей, сдача
пошла  церемониальным   маршем.  Разработчик  и  конструктор,  оба  Виктора,
Тимофеев и Ионов,  повисли локтями на подоконнике и вполголоса беседовали  о
чем-то постороннем, зевали они при  этом так, будто они, а не регулировщики,
ночевали вторую ночь на заводе. Прибор  наш настолько  совершенен, настолько
отработан, что проверять его, собственно, незачем.
     -- Спасибо, ребята, -- сказал им Труфанов.
     Викторы  оторвали  локти,  заулыбались.  Официальная  часть  кончилась.
Регулировщики  сматывали  миллиметровку,  Туровцев  пломбировал   радиометр.
Разработчика и конструктора увел начальник пятьдесят четвертой лаборатории.
     -- Работали, работали, ночей недосыпали... -- ворчал по традиции Фомин.
     Регулировщики пальцем не  притронулись к  "Эфирам".  Но план  сделан, и
нарушать традиции нельзя.
     Анатолий  Васильевич загнул руку,  достал из  брючного кармана  деньги,
положил их на краешек стола...

        43

     По совету  умных товарищей Степан Сергеич экзамены сдал раньше срока, к
законному отпуску подсоединил  учебный и два  месяца отдыхал в деревеньке на
берегу моря. Там он много читал, все  книги подряд, и все без толку. Не было
руководящей идеи,  которая  управилась бы с  грудою фактов, разложила их  по
полочкам, дала бы отчетливое направление мыслям.
     Когда же  вернулся из  отпуска и робко  вошел в цех,  то  ждал  ехидных
намеков, открытого  презрения. Он помнил,  как  разбушевался  когда-то из-за
трех  метров обкусанного  монтажником провода,  а теперь вот  смолчал, когда
уничтожали четыреста пылесосов.  Но нет, цех не напоминал ему  о  них -- цех
расспрашивал о море, о Коле, о жене. Степан Сергеич до самого обеда утопал в
улыбках и  расспросах.  Нет, не  прав  был  он, когда в  озлоблении думал  о
неспособности рабочих понимать вредоносность  традиции, которая обесценивает
труд. Знали рабочие, что собственными руками разрушили ясли, знали и думали,
что  иначе  нельзя. Они все  видели -- и мятущегося Шелагина,  и  деловитого
Труфанова,  и  шалопайствующего  в тот  день  Игумнова.  Понимали Труфанова,
понимали Игумнова, Степана Сергеича понимали и сочувствовали ему.
     Степан Сергеич  много  думал  в эти дни  о  рабочем  классе  и пришел к
интересным  выводам.  Объективно, по  обстоятельствам рабочий  человек любит
деньги, представляются  они ему  не  деньгами  вообще, то есть разноцветными
бумажками,  на  которые  можно  покупать,  а  свидетельством  конкретности и
нужности  его  труда. Когда  рабочие  спорят с нормировщицей  о  неправильно
расцененном наряде, они не кричат о том, что недополученные  ими сто  рублей
пошли бы  на  то-то  и то-то.  Они суют  под  нос  блок  и  доказывают,  что
смонтировать его за тридцать  шесть часов невозможно -- за сорок, не меньше,
вызывай хронометристку. Они апеллируют  к  пролитому поту. С другой стороны,
он,  рабочий,  создатель  осязаемой ценности,  хочет,  чтобы  радиометр  его
отсчитывал и показывал столько, сколько надо.  Монтажник  Макаров прилетел с
испытаний и рассказывал: "Смотрю, стоит мой сигнализатор, пятнадцатый номер,
я его делал...  Работает!  --  И  закричал через  весь цех: -- Валентин,  ты
настраивал  пятнадцатый?..  Ты?.. Работает,  сам видел!"  Сорин, в щегольски
грязном халате, обрадовался, пошел расспрашивать... И еще подметил у рабочих
одну черту Степан  Сергеич: они были немножко  паникерами. Стоило возникнуть
какому-нибудь  слуху   об   изменениях  тарифа  или  расценок,  как  рабочие
немедленно подхватывали его, еще ничего не известно, а тарифы и расценки уже
снижены,  цех лихорадит.  Но  достаточно  Игумнову  или Труфанову  честно  и
откровенно сказать и объяснить -- как слух пропадает, впитывается стенами, о
нем  тут  же забывают. Рабочие не любят возни за своей спиной, им  надо  все
подавать  открыто. Они не  хотят делать плохие радиометры, но допускают, что
делать их необходимо, если план горит. С первого же дня на заводе они слышат
это магическое слово  "план" и убеждены,  что  стране  будет плохо, им  тоже
будет плохо (не в чем-то конкретном, а вообще), если план выполнен не будет.
     Совсем  запутался  Степан  Сергеич,  никак не мог  связать между  собой
явления, которые -- он чувствовал -- уже чем-то соединены, какой-то связью.

        44

     Однажды  взбешенная  Катя подтащила за ухо  Колю  к сидевшему с газетой
Степану Сергеичу и приказала:
     -- Повтори, повтори это слово... Где ты его услышал?
     Коля дергался, как на  крючке,  светлой мальчишеской кровью  наливалось
ухо. Степан Сергеич поверх газеты смотрел на сына.
     -- Оставь, Катя... Да, будь честным, Коля, повтори.
     Сын шепотом повторил.
     --  Кто тебя научил,  кто?  --  обратилась  к  потолку Катя. --  Кто? Я
разрешала тебе слушать всякую гадость и запоминать ее? Тетка? Отец?
     Слово  как  слово,  в деревне  Степы Шелагина  его  свободно  пускали в
разговоры.
     -- Кто тебя научил, скажи! Во дворе услышал, да? Кто?
     Сын виновато молчал.
     -- Не скажу, -- прошептал он.
     -- Иди, Катя, иди успокойся, оставь нас...
     Степан Сергеич посадил сына на  колени,  обнял  его.  Коля  разомлел от
незаслуженной  ласки,  всплакнул. Потом соскользнул  с  коленей,  побежал  к
телевизору смотреть мультфильмы про зверюшек.
     Полутьма, музыка... Сидел Степан Сергеич  не шелохнувшись, размышлял...
Сын  учился небрежно,  легко, неответственно.  Получит  двойку --  и никакой
трагедии. С матерью ругался, тетку обижал. Так кто  же воспитывает ребенка и
кто виноват в том,  что из детей вырастают  плохие люди? Одни ругают  школу:
несовременна  она,  консервативна,  пуглива.  Другие  валят  на  улицу:  она
развращает   ребенка.  Третьи  кивают  на  родителей:  не  воздействуют  они
правильно на детей, много воли дают им.  Четвертые заявляют, что все дело --
в нравственном  самовоспитании личности. А  пятые отплевываются  от  всего и
уверяют, что никакой  проблемы  нет, наша  школа  --  советская  школа, наше
общество -- советское общество, поэтому у  нас  не может быть плохих детей и
плохих людей...
     Кому верить? Кто прав?
     Итак,  предположим,  школа.  Колину  учительницу  Степан  Сергеич  знал
хорошо,  женщина  она  умная, спокойная, выдержанная, все отдает ребятишкам,
строга и  добра.  Но школа, обучая, приноравливается к показателям, которыми
оценивают  нелегкий  учительский труд,  а оценивают не по количеству умных и
честных  работников,  подготовленных  школою, а  по  каким-то,  в  сущности,
ничтожным признакам: процент успеваемости, посещаемости, охватываемости. Это
все равно  как  если бы  работу  завода  контролировали  не  по количеству и
качеству сделанных радиометров, а по отсутствию царапин  на кожухе и красоте
упаковочного  ящика... Улица? Да,  улица подсовывает ребенку  гадкие  слова,
просвещает  его в сфере, которую боятся тревожить взрослые. Но  та  же улица
прививает ему начатки коллективизма и стойкости (не выдал же Коля  того, кто
научил его  ругаться!). Двор --  это первое  в  жизни увлечение спортом, это
место, где мальчишка может показать, что он мальчишка, где над ним не дрожат
пионервожатые,  где   не  кудахчут  воспитательницы...  Родители?  Так  ведь
родители не воспитанием занимаются, а живут, то есть не всегда дают  образцы
для подражания, родители вкладывают в  ребенка то, что у них есть, не больше
и не меньше. Педагогике учат студентов,  а не родителей. Ну,  а нравственное
самовоспитание? Откуда сын возьмет силы для становления самого себя?  Только
в воспитании  --  до определенного  времени, а там уж будь добр отвечать  за
свои слова и свои поступки... Ну, а  как насчет того, что все мы советские и
с  нас взятки гладки? Советское как раз-то  и накладывает обязанность решать
все проблемы воспитания,  а не сидеть,  поплевывая, и умиляться тому, что ты
советский.
     Ребенок мотается из стороны в сторону, его раздергивают на части... Так
кто же и что воспитывает ребенка?
     Степан Сергеич  вспотел, соображая... На какую  из пяти  кнопок нажать?
Какое-то  затруднение  мешало  ему  выскочить  из  вертящегося круга  слов и
мыслей... Совершенно обессилев, он  вдруг успокоенно  решил: все воспитывают
ребенка -- и  школа, и улица, и родители, и сам он  себя, и  то,  что он  --
советский. И в то же время ребенка развращают и школа, и улица,  и родители,
и сам он себя.
     Степан Сергеич  заходил в волнении вокруг стола. Он чувствовал; открыто
что-то  важное,  преодолен  барьер, называемый  безусловной  категоричностью
суждений. Отпихнув его прочь, покарабкавшись, он взошел на гору, откуда если
не все видно, то  по крайней  мере многое,  и  невидимое  прорезается своими
очертаниями. Следовательно,  рассуждал Степан Сергеич, сцепив за спиной руки
(армия  жестикуляции  не учит), следовательно, чтобы  разобраться в  причине
того или иного  явления, надо  исследовать все  области, в которых проявляет
себя это явление, все смежные районы, края, глубины и высоты. Вот оно что...
Почему в американской армии варварски относятся  (или относились) к технике?
Ответить пока трудно,  известно,  однако, где искать  ответ.  Надо  узнать о
сроках  обучения  в  американской   армии,  какой  контингент  набирается  в
артиллерийские  подразделения,  как  смотрит  американский военнослужащий на
государственную  собственность США,  как действуют  инспекции,  каков  общий
моральный климат, обязательна ли воинская повинность и еще многое другое.
     Вот  как много  надо  знать.  Но  уже  определена  методология.  Степан
Сергеич, гордый  и  взволнованный,  смотрел  на  комнату с  телевизором,  на
квартиру, на мир, который наконец-то начал поддаваться изучению. Вот как все
сложно. Сложно и просто. Ох как много надо знать, как много! Теперь понятно,
почему стать  коммунистом можно лишь  тогда,  когда  обогатишь  свою  память
знанием всего, что выработало  человечество. Чуть ли не  с детства читал  об
этом  Степан  Сергеич  и  только сейчас  уразумел,  что скрывается за  этими
словами.
     Ночь уже наступила, спала Катя. Степан Сергеич по  сложной кривой ходил
от  стола к  балкону,  садился на диванчик, жалостно, по-бабьи подпирал лицо
ладонью... Ничтожество, думал  он  о себе,  сколько лет жил  ты  в потемках!
Теперь, чтобы  стать зрячим,  надо учиться,  надо знать...  как  много  надо
знать!
     Степан Сергеич умылся, выпил кружку чернейшего кофе и стал учиться.
     Случилось это в октябре, через три месяца после "Эфиров"...

        45

     Он спал три  часа в сутки,  он теперь ни  на  минуту не задерживался на
работе,  вспомнив  о  своих правах  студента-заочника. Он  читал и читал, он
хотел  знать, почему  директор,  не выполнивший  ради государственной пользы
план,   снимается  с  должности,  а  директор,  нанесший   огромные   убытки
выполнением плана, поощряется. Он записался  в кружок конкретной экономики и
донимал  вопросами руководителя, бегал за консультациями  на кафедры,  завел
полезные знакомства в институте народного хозяйства. Постепенно прояснялось.
Было время, когда страна нуждалась абсолютно во всем, ей  все было  нужно, и
во все возрастающем количестве. Тогда несделанная  гайка  означала  задержку
первой плавки, первого автомобиля. Тогда любая гайка пошла бы  в ход, тогда,
грубо говоря, гаек  не было.  Жестокое время  родило принцип безоговорочного
выполнения плана. Время изменилось -- принцип остался без  изменений. Сейчас
тоже многое нужно, но не всякая гайка нужна и не со всякой резьбой, не везде
найдет она применение.
     На  некоторые  вопросы Степан Сергеич так и не нашел ответов,  никто не
знал или не хотел ему отвечать.
     Но  ясно,  что  в  плановом  хозяйстве  без  плана  не  обойтись:  план
дисциплинирует  производство,  без  плана  экономика расползлась  бы.  Но  в
организации самих планов существует какой-то порок. Да, все охвачено планом,
все предприятия  должны сделать  то-то и то-то к такому-то сроку... Но когда
надо начинать  выполнять  план, чего-либо обязательно не хватает. Не  оттого
ли,  что в стремлении  выполнить план спешно выпускают бракованные  изделия,
из-за  которых  где-то  вынуждены  тоже  делать  брак?   И  может  ли  план,
создаваемый загодя, учесть изменения к тому моменту, когда этот же план надо
выполнять?   Можно  ли  одним  центральным   планирующим   органом  охватить
многообразие местных условий? Отсюда и штурмовщина.
     Итак, план нужен. И в его необходимости -- причина штурмовщины, брака и
еще многого другого. То, что раньше казалось Степану  Сергеичу неразрешимым,
теперь  поддавалось  объяснению. Преимущества и недостатки плана заключены в
нем  самом. Степан  Сергеич  испугался.  Человек  становился  невластным над
собою,  он  не  хозяин  судьбы  своей,  человек  вращался  легкой  щепкой  в
водовороте причин.
     Хотел Степан Сергеич представить себе: вот завод, вот цех, а плана нет.
Хотел -- и не смог, такая уж неправдоподобщина получалась.
     Тихим, очень тихим стал Степан Сергеич. Приходил на работу небритым, не
притрагивался к книгам -- не нужны они ему теперь.
     Странное поведение диспетчера не осталось незамеченным. Труфанов решил,
что буйство Шелагина кончилось. Он понял, что такое  жизнь. Степану Сергеичу
повысили оклад, ему выписывали  максимально  возможные премии. Брак идет, не
брак -- все ему безразлично.
     Чернов, Игумнов и  Яков Иванович догадывались, что  Степану Сергеичу не
до  них.  Под  носом  диспетчера  откладывались  на переделку  принятые  ОТК
радиометры, дефицитные лампы перекочевывали в другие заказы.
     Игумнов смотрел на Степана  Сергеича и не  узнавал его.  Виталий  жалел
комбата,  выхлопотал  ему  путевку  в двухнедельный санаторий,  помогал  ему
писать контрольные, отвадил Колю от компании дворовых шалунов, научив делать
радиоприемники.
     Степан Сергеич ничего не замечал.

        46

     Уже  более  двух лет  монтажно-сборочному цеху  присуждали  переходящее
Красное знамя,  все, включая технолога Витеньку, были осыпаны милостями,  но
директор справедливо  считал, что нет, мало еще вознаграждается  за отличную
работу передовой коллектив.
     И  в  самом деле, начальник цеха  Игумнов разработал по идее  директора
прямо-таки гениальную операцию. Если за неделю до  конца месяца  выяснялось,
что  радиометр  по  каким-либо  причинам  не  пойдет,  заказчику  посылалась
телеграмма, составленная  в паническом  стиле, с просьбой изменить  такой-то
пункт или параграф ТУ.  Соглашался заказчик или не  соглашался -- это уже не
имело значения. Недоделанный  радиометр сдавался на склад готовой продукции,
а в начале следующего месяца изымался оттуда на вполне  законных основаниях:
приходила ответная телеграмма, содержание которой никого не интересовало.
     "Игумнову -- три оклада!" -- бесповоротно решил Анатолий Васильевич.
     Он  в четвертый раз просматривал ведомости на ГИПСы. Индикаторы в конце
концов прижились,  счетчики  каким-то  путем  образовались,  и ГИПС пошел  в
сверхмассовую  серию.  Пять месяцев назад  определили сумму  премии.  Трижды
подписанная Труфановым ведомость привозилась в министерство на утверждение и
трижды отправлялась обратно,  скорректированная в  мелочах.  Принцип дележки
прост: оклад  равен единице, единица умножается на коэффициент, зависящий от
степени  участия  в  работе над  ГИПСом,  от должности,  от  еще многого.  У
Шелагина, к примеру, коэффициент равен единице, и получить он должен оклад.
     Анатолий Васильевич покрутил пером и надбавил Петрову. Теперь с кого-то
надо снять. Вот с этого.
     Теперь --  Шелагин...  Оставить ему коэффициент, равный  единице? Надо,
пожалуй, прибавить.  Человек  изменился в лучшую сторону после "Эфиров"... С
ними  обошлось не так гладко  как хотелось.  По институту  прокатился темный
слушок,  менее  всего  повинен  в  этом  Шелагин,  и  без него  злопыхателей
достаточно, им дай  лишь  повод -- почешут языки.  Почесали, почесали  --  и
надоело. Зато  совершенно неожиданный эффект получил пустяк, вздорны