Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Азольский Анатолий. Степан Сергеич -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  -
ильно... Нет, он не против. Как документ, как руководство к действию приказ достоин уважения и внимания. Но так опрометчиво поступать нельзя. Зачем поднимать лишний шум? Когда вскрываются недостатки, непосвященные и несдержанные массы задают один и тот же глупый вопрос: а как это могло произойти? Козел отпущения необходим, но найдите человека, который добровольно объявит себя козлом. Не найдете. Человек всегда вспоминает об объективных условиях, а если и признает свои ошибки, то почему-то употребляет не местоимение первого лица, а прячется за "мы". Поди разберись. У Тамарина все выдержано в безличных оборотах: "обнаружено", "замечено", "выявлено". Дураку ясно, что виновник -- сам директор, хотя и обеляется он фразой вступления: "Несмотря на неоднократные указания директора НИИ тов. Труфанова..." Но в министерстве будут довольны, там сами рады бы грохнуть таким вот приказом, но на приказ нужна санкция. В министерстве, решил Труфанов, выстелят ему ковер, признательно пожмут руку. На этом можно сыграть, прибедниться, урезать план. Труфанов призвал Игумнова, встретил его очень ласково, прочувствованно говорил о белых ночах, о тишине и гладкости вод каналов, о ленинградской вежливости, о Русском музее. -- Как план? Нормально? Особенно не старайся... Понял меня? Теперь можно подумать о собрании, составить, пока есть время. убедительный доклад, ортодоксальный и неприступный. Несколько фраз -- вначале -- о важности момента. Затем об итогах почти десятилетней работы института. Здесь можно набросать выражений поярче, обвешать цифрами их. Коротко, вскользь -- о недостатках: "Наряду с перечисленными достижениями... имелись недостатки". Можно усилить: "существенные недостатки". Ну, а потом дать широкий простор мыслям: "Отрадно видеть, что решение коренных вопросов институтской жизни поднято нами самими..." Решение -- поднято? Не беда, все речи произносятся не на русском языке, а на каком-то канцелярском воляпюке... Отмежеваться от Молочкова! Но речь еще не закончена. Мысль должна быть хорошо сбалансирована, приправлена легким сарказмом, грубым, якобы в сердцах вылетевшим словом, сдобрена оптимизмом. Анатолий Васильевич трудился упорно, не упускал из виду ни одной мелочи. Прочел написанное... Чего-то не хватает. Чего? Вспомнил: надо вкрапить кое-куда пословицы. Они приближают оратора к массам, свидетельствуют о знании им быта простых людей. Но пословицы уместной не подобралось. Зато вставил в речь знаменательный кусок: "Я скажу вам по секрету... Десять дней назад пришел ко мне известный вам диспетчер второго цеха Степан Сергеич Шелагин и заговорил о том, о чем мы с вами беседуем уже третий час... Я подумал тогда: а готовы ли мы к перестройке? Сможем ли мы провести ее так, чтобы инициатива сверху была поддержана снизу, чтобы энергия масс сомкнулась с решением руководства? Тогда, несколько дней назад, я, сознаюсь, не был уверен в этом. Сейчас -- да! Уверен! Правильно, товарищ Шелагин! Следует в корне изменить порочную практику изготовления заведомого брака!" Так-то, умники и самозванцы. Тоже мне инициаторы. Вот теперь полный порядок. Труфанов попросил к себе Баянникова и Тамарина, шутил непринужденно, рассказывал о белых ночах, о тишине и гладкости вод каналов, о ленинградской вежливости... До Русского музея не дошел, прервал себя, сумрачно предупредил Тамарина: -- Впредь прошу согласовывать со мной приказы... Вы ставите меня в глупое положение -- перед институтом, перед министерством. Тамарин обещал. В главк директор приехал с каким-то пустяковым вопросом. Сделал вид, что удивлен вниманием. -- Приказ? Ах да, вы о нем?.. Есть, как же... Назрела необходимость. Не знаю, что получится. -- Должно получиться, Анатолий Васильевич... Передовой институт, вечные поиски нового... Скоро десятилетие, но юбилейной тиши нет... Правильно... Поможем... Труфанов немедленно уцепился за последнее слово. В главке поупирались и отвалили деньги на реорганизацию. Труфанову намекнули: принимая во внимание... желая помочь... облегчая работу... Вот тут-то Анатолий Васильевич с директорской точки зрения и совершил позорнейшую ошибку. -- Это вы о плане? -- спросил он невинно. -- Июньский план будет выполнен! Бурные аплодисменты, переходящие в овацию... Разозленный Труфанов загнал в мыло шофера, разорался на охрану, разнес за что-то Валиоди, бросил секретарше: "Баянникова!", позвонил Игумнову, пообещал выгнать его по сорок седьмой, пусть только вздумает не выполнить план. -- Пишите! -- бегал он по кабинету. -- За опоздания -- лишать премий. Учредить должность дежурного по отделу, объявлять приказом на каждый день обязанности, фиксировать лодырей. В институте никто на месте не сидит, это проблема у нас -- найти человека, ходят целый день из лаборатории в лабораторию. На всех этажах с двенадцати до трех дня режутся в пинг-понг. За пять минут до конца работы в проходной уже столпотворение. Выдачу аванса и получки перенести на нерабочую часть дня... Баянников послушно скользил авторучкой. Прочел директору написанное, привычно комбинируя фразы в пункты будущего приказа. -- Что у тебя? -- Кухтин. Не в правах директора выгонять Кухтина, не в той номенклатуре должность. Ситуация, к счастью, складывалась так, что министерство не станет задавать лишних вопросов, а раболепие подчиненных терпимо не всегда. Самое время рассчитаться с ничтожеством, избавить себя от презираемой личности, напоминающей о чем-то нехорошем. -- Кухтина вышвырнуть вон... Придумай что-нибудь поосновательнее, войди с просьбой, с требованием, с жалобой -- как сумеешь. -- Кого на место его? -- Туровцева... Нет, погоди... Туровцева нельзя. Слишком самостоятелен, независим, не понимает еще, какое это благо -- деньги. Исполняющим, на время. -- Ну, а как быть с Молочковым? -- В парторги Стрельникова бы... Как думаешь, Виктор?.. Тяжел, неудобен, остер, но... И райком против будет. Баянников молчал так долго, что молчание не могло не быть продуктивным. -- Не против будет, -- сказал он. -- Есть у меня кое-что на Молочкова... И на райком. 57 Речь произнесена. Многие думали, что теперь-то диспетчер, возвеличенный Труфановым, пойдет в гору. Кончил он уже четыре курса института, мог по закону требовать инженерной должности. Думающие так не знали того, что знал о себе Степан Сергеич. Он по-прежнему трезво судил о своих возможностях и честно сознавался в том, что инженер он -- средний, не творческий. Его талант в другом -- в умении заставить, организовать, убедить, выполнить. Ему хорошо работается только в массе людей, он понимает их или хочет понять до конца. Его энергия неистощима. Виталий посмеивался, глядя на своего диспетчера. -- Степан Сергеич, я удивляюсь. Пентоды застряли в отделе снабжения, а вы... Вы все можете! Шелагин хмурился, подавлял счастливую улыбку: лесть, оказывается, приятно гладила его. После многомесячного молчания он выговаривался дома, по-новому -- после собрания -- оценивал возможности человека. Топтался около Кати, произносил речи (сам знал, как нескладны эти речи), спорил с выдуманным собеседником и легко побеждал его. Говорил, говорил, говорил... Катя слушала, поддакивала, изображая понимание и подавляя в себе желание одним словом оборвать мужа, высмеять его. О перестройке в Степановом НИИ она знала и, мысленно примеряя новые порядки к себе, тревожилась. А вдруг Петрищев надумает то же самое? Тогда ведь не так просительно будут звонить телефоны, жизнь тогда полетит мимо стола секретарши, из буфета уже не потащат ей самое лучшее. Совещания, которым несть числа, станут редкими. Ничего не надо будет проворачивать через министерство, а каждый проворот -- это вплетение себя в вязь большой политики, это признание собственной значимости... Когда-то ее мучали кошмары, вспоминалась ночь после суда чести, когда до утра сидели без света, без слов, когда жизнь казалась конченой. Теперь такую ночь она встретила бы с деловым спокойствием, после такой ночи она стала бы хозяйкою своей судьбы. Однажды в коридоре министерства она столкнулась с Баянниковым. Виктор Антонович любезно побеседовал с ней, галантно проводил до "Волги". Катя немножко напугалась. Она скрывала от Степана Сергеича нынешнюю должность свою, как встарь щебетала при нем о ретортах, колбах, микробюретках и рефрактометрах, на всякий случай готовила оправдание -- временно исполняю, настоящая секретарша в декрете. Но, кажется, Виктор Антонович сделал надлежащие выводы, ничего мужу не сказал. И Катя молчала. Зато отличным слушателем стал Коля. Степан Сергеич гулял с ним по вечерам, рассказывал о звездах, о революции, о танках и тачанках, вместе с ним высчитывал, когда полетит человек в космос. В глазах сына, поднятых к отцу, отражалось московское небо. Он переспрашивал, обдумывал, его рука, зажатая отцовской ладонью, вздрагивала, и Степан Сергеич чувствовал: этот маленький человечек понимает его, любит его. Часы общения с ним радовали Степана Сергеича и удручали. Говорливый при одном-единственном слушателе, он становился немым перед многоголовой аудиторией. Пять лет проработал он уже, а так и не выступил ни разу на собрании. Послушивал гладкие речи неизменных ораторов, постигал нелегкую науку, открывал кое-какие закономерности. Так, например, особенно много говорится на общие темы в трудные для НИИ и завода периоды. Надо бы детально обсудить ошибки на примере неудавшегося радиометра, дать -- пофамильно -- наказ не повторять их. Не делают этого, не делают. В армии -- там иначе. Любой приказ оборачивается немедленно разбором ошибок подразделения, коммуниста такого-то. Не раз рука Степана Сергеича тянулась с просьбой дать и ему слово и всегда испуганно падала к колену. Кто он? Диспетчер. Не умеющий к тому же произносить речи. А говорить хотелось страстно -- Степан Сергеич видел себя говорящим во сне. Сон обрывался в момент, когда, уже взойдя на трибуну, следовало после традиционного "товарищи!" начать речь. Это "товарищи!" произносилось во сне на всякие лады: и невнятно ("та-аищи"), и торжественно, по слогам, и по-дружески весело, и зазывно, как в цирке, с ударением на последнем слоге. Сказано слово -- и сон рушится, Степан Сергеич будто с высоты падал, ворочался и открывал глаза. Однажды он решился -- не на выступление с трибуны, а на вопрос с места. На собрании признавал ошибки один из представителей главка. Некто Пикалов был послан в НИИ проследить за разработкой очень важного заказа. Не удовлетворяясь этим, он задергал весь институт своими приказаниями, сбил очередность всех заказов, критиковал, рекомендовал, наставлял и прорабатывал. Труфанов не выдержал, на квартире своей устроил частное совещание с Баянниковым и Молочковым и ударил по Пикалову письмом. В главке всполошились, дали Пикалову какой-то выговор, услали его на Восток замаливать грехи. Выступая на собрании, товарищ из главка отозвался о Пикалове так: "не совсем разобравшийся в обстановке Пикалов". Поэтому все говорившие в прениях повторяли и повторяли: не совсем разобравшийся в обстановке Пикалов, не совсем разобравшийся в обстановке Пикалов... Точно никто не знал, в чем провинился этот Пикалов, а кто и знал, так не хотел углубляться: руководство не желает детализировать -- значит, нельзя детализировать. Степан Сергеич слушал, слушал да и засомневался, поднял руку и спросил: -- Как это расшифровать -- "не совсем разобравшийся в обстановке Пикалов"? Председательствующий авторитетно пояснил: -- Это значит не совсем разобравшийся в обстановке. Все долго смеялись... А Степан Сергеич незаслуженно прослыл остряком. 58 Петров вспомнил вдруг о "Кипарисах", о "послеобеденном эффекте" экземпляра No 009 и улетел в Кызылкумы. Хватило двух дней, чтобы разобраться в причине дефекта. В душные летние месяцы геологи начинали работать в пять часов вечера, когда "Кипарисы" от сорокаградусной жары накалялись до шипения и потрескивания. Бареттеры канального блока и стабилизаторы анодного не выдерживали высокой температуры, полупроводниковые диоды выпрямителя скисали. Пять часов вечера среднеазиатских радиометров соответствовали часу дня того московского "Кипариса", на котором обнаружилось удвоение показаний, "Кипарис" (это вспомнил Петров) стоял рядом со включавшимся утром калорифером. Труфанов получил телеграмму. К блокам питания придали вентиляторы, изменили условия приемки. Каракумские и кызылкумские "Кипарисы" везли в Ташкент на верблюдах и самолетах. Петров снял номер в гостинице. Слонялся по древнему базару, бродил в сизых сумерках по предместьям. Сбросил рубашку, восстановил бронзовый отлив кожи. В чайхане у рынка под старческий клекот аксакалов пил, спасаясь от жары, зеленый чай. Что влекло его сюда, в этот город? Неужели древность? Когда жизнь может пресечься завтра или послезавтра, всегда хочется коснуться вечности, спуститься в подземелье бани, где на зеленые склизкие стены плескал воду Ходжа Насреддин. Почти каждый день писал он Лене и почти ежедневно получал от нее исписанные крупным почерком листки в авиаконверте с одним и тем же рисунком -- медвежатами, приветствующими самолет. Он мало говорил о себе, бродя с Леной по Кутузовскому проспекту; худшая часть жизни его кончилась, он уверен был, в тот день, когда Лена пришла в цех. Зачем вспоминать о старом? Он писал из Ташкента о нравах базара, о детях в халатиках и тюбетейках, о древних, уходящих под землю банях, о мангалах и сочащихся шашлыках, о том, что ему двадцать девять дет, а жизнь потекла вспять. Совсем безобидные письма. А она что-то видела между строк, читала ненаписанное и отвечала: "Тебе плохо в этом городе, Саша, ты чем-то взволнован..." Петров дивился. Написал о вокзальной суете ничего не значащие слова. Получил ответ. Лена просила его не тревожить себя местами, с которыми что-то связано, не наводить себя на плохие мысли. -- Это что-то непонятное, -- сказал Петров. -- Мудрый эмпиризм греков, которые, отбросив каменный топор, создали атомистическую теорию. Изначальная мудрость. Он тоже умел читать письма. В них проскальзывали тревожные сведения. В регулировке происходило что-то непонятное. А Мишель отстукал странную телеграмму: "Якорь поднят, вымпел алый плещет на флагштоке". 59 На подходе к своему тридцатилетию Мишель стал одеваться солиднее, лицо его пополнело, лоб при раздумье рассекался умной морщиной, у магазинов его уже не окликали. Пил он умеренно, но слухи о его пьянстве ширились и ширились. Общежитие -- десять трехкомнатных квартир в институтском доме; в каждую квартиру вселяли столько, сколько туда влезало. Мишель хорошо ладил с соседями, но те вскоре переженились, в квартиру нагрянули молодые специалисты, подобрались они один к одному, умно трещали о цивилизации, до хрипоты спорили о физиках и лириках, выбили себе максимальные оклады. Мишеля они презирали, брезговали им, кричали на всех этажах, что не для того кончали они вуз, чтоб терпеть рядом с собою наглеца и хама. В полном составе пошли к Баянникову, чтоб тот выселил отъявленного проходимца, позорящего звание советского инженера. Ну, решили в НИИ, Стригунков пробкою вылетит из общежития, уж очень недолюбливал его заместитель по кадрам и режиму, ненавидел даже -- неизвестно за что. Кое-кто утверждал, что в истоках ненависти -- общие татарские корни обоих, но более осведомленные припоминали событие пятилетней давности: Мишель в те времена был начальником бюро технической информации, обязанности свои понимал слишком широко и на каком-то совещании о Баянникове отозвался так: наш подручный. Виктор Антонович одобрил инициативу молодых специалистов, создал комиссию по проверке морального облика Стригункова и всячески содействовал ей. Но комиссия, ко всеобщему удивлению, полностью оправдала Мишеля, а специалистам пригрозила. И вдруг он уволился -- по собственному желанию. Рано утром положил на стол Баянникова завизированное Немировичем заявление об уходе. Виктор Антонович вонзил в Стригункова свои окуляры. Трудно что-либо прочесть -- глаза опущены, лицо мертвое, неподвижное... Но на долю секунды из-под век сквозь ресницы мелькнул торжествующий огонь радости, мелькнул и сразу погас, Мишель покинул кабинет, а Виктор Антонович все протирал окуляры да двигал недоуменно своими как бы обожженными бровями. Он знал, что когда-нибудь Стригунков уволится, вернее, его уволят. Виктор Антонович умел угадывать судьбы людей, почти точно определял он, будет ли инженер связывать свою жизнь с институтом, доволен ли будет рабочий порядками на заводе. Нет, не так представлял себе Баянников расставание с Мишелем Стригунковым. Впереди еще две недели, что-то будет! Неизвестно, как посмотрит на заявление Труфанов, какой цепью прикует должника. Анатолий Васильевич узнал о заявлении от Немировича. Надел очки, прочел... Произнес гневно: -- Мерзавец!.. Как волка ни корми... Слава богу, я не либерал. Прекраснодушие -- оно у меня есть -- в данном случае применено не будет. Я дам знать охране... Предупрежденные директором вахтеры обнюхивали по утрам Стригункова -- угрюмого, с бутербродами в пакетике. Он курил только в обеденный перерыв, в столовую не ходил, анекдотов не рассказывал, вообще ничего не говорил. Когда двухнедельная пытка кончилась, он получил деньги, трудовую книжку, пересек улицу, стал напротив института и исполнил бешеный танец, грозил всему корпусу кулаком, бесчинствовал, выкрикивал неразумные проклятия... Больше его никто не видел, уехал ли куда он, не уехал -- не знали. Был человек -- и нету его. 60 Где-то в середине июня, в день, ничем не отмеченный, Дундаш появился на работе в костюме, предназначенном для Станфордского университета. Думали, что он поносит его до аванса и снимет. Но и двадцать второго, после аванса, он пришел в нем. Так и ходил теперь на работу, стилем одежды не отличаясь от десятков молодых инженеров. Пока Петров разъезжал по геологам, бригадиром назначили Сорина. У него Дундаш не клянчил по утрам ключ от сейфа. Пить он, видимо, не перестал, но никто не видел его сидящим в "Чайке" или призывно стоящим у входа в магазин на Песчаной. Он учился на третьем курсе заочного, переселился к молодым специалистам -- на пустующую койку Стригункова. Часто наезжал в знакомый пригород, чинил телевизоры и приемники, у него водились деньги, он не скрывал, что держит их в сберкассе. -- Жениться вздумал, -- предположил Петров, когда, вернувшись, услышал об этом от Сорина и пригляделся к преображенному Дундашу. О мелких шкодах регулировщика Фомина стали забывать. К новому обличью не подходило и прозвище, он на него не откликался. Бешено учился: писал контрольные, читал по-английски. На собрании по итогам месяца поразил всех сдержанной страстностью выступления. Когда после собрания переодевались в регулировке, Петров произнес: -- Шестая колонна подняла голову? А ты уверен, что наста

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  - 26  - 27  - 28  - 29  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору