них запахов.
     Оброненная случайно  фраза  подхватывалась, перевиралась и возвращалась
девушкам.  Они оглядывали  пристававшего к  ним парня,  видели  его покорные
глаза,  улыбку  --  и   начинался  разговор  на  грани   правды  и  вымысла,
непринужденности и хамства. У первой попавшейся цветочницы вручался букетик,
происходил  обмен именами.  Через час Виталий  убеждался, что  это  --  она.
Многие московские  девушки услышали  в  лето 1955 года о курсантской жизни в
городе на Волге и о капитане Шелагиие. Виталий знал, что нельзя полузнакомым
людям рассказывать это, и говорил, говорил, говорил... Он одурел от счастья.
Девушки выслушивали откровения, почти  все  они красивого парня называли про
себя чокнутым, иным он казался простым, добрым, но с заскоками, с закидоном.
Много   пощечин  и  оплеух  заработал  Виталий,  много  обещаний  продолжать
знакомство,  но  только завтра;  не раз  девушки  звали па  помощь  братьев,
соседей  или  знакомых; не  раз  его  спускали  с лестниц,  дважды  легонько
поколачивали, и не раз просыпался он в чужих комнатах.
     На Солянке он попал в засаду: ревнивая дворовая шпана била его упорно и
долго и поломала бы ему  руки и ноги, не завизжи в  страхе девчонка, которая
привела сюда Виталия. Ни один таксист не брал его, избитого, в машину, метро
уже закрылось. Виталий, попетляв, пришел к Асе.
     -- Здрасте! -- пропела она. -- Надрызгался, стиляга?
     Увидела  кровь и полетела за  водой  на  кухню.  Обмыла  лицо,  натерла
чем-то,   подергала   вывихнутые  пальцы  его,  ругалась  почем  зря.  Утром
допросила:
     -- Где шляешься, где? Куда тебя черти носят? Зла на тебя не хватает!
     Виталий пустился в долгие объяснения. Хочется, говорил  он, любить, вот
он и искал Джульетту -- через многих Розалин, все по науке, так сказать...
     -- Джульетта -- это я!
     Такая  уверенность  заставила  Виталия  приподнять  голову (он  лежал),
глянуть  на  Асю,  а  боль  помешала  сожалеюще  пожать  плечами.  Тоже  мне
Джульетта! Халатик поприличнее купить не может, такой халатик в химчистку не
примут, отправят в санпропускник.
     -- Я  -- Джульетта! -- Ася воинственно взмахнула рукой. -- Но теперь не
танцую ее. Перешла на пение.
     Виталий захотел послушать  "Лучинушку". Петь Ася  отказалась. Голос уже
принадлежал не ей, а народу --  так выразился худрук. Голос принес ей первую
премию на смотре.

        18

     Виталий Игумнов с отличием кончил институт, привинтил  к лацкану ромбик
и  пошел  работать  в  малолюдную  лабораторию громадного  НИИ. Руководил ею
доктор  технических наук Борис Аркадьевич  Фирсов.  Лаборатория теоретически
обосновывала необходимость включения того или иного прибора (его разработки)
в перспективный план министерства.
     В конце декабря начальник лаборатории сказал Виталию:
     -- Скоро вы будете старшим инженером... Мне нравится, как вы работаете.
Выражаясь  по-газетному, вы  трудитесь  в счет пятьдесят  шестого,  а  то  и
пятьдесят седьмого года... Но язык, язык! У вас ужасный язык!
     Инженерную  жизнь  Виталий  начинал  неосторожно,  в  первый  же   день
разругался  с Фирсовым. А сейчас, при  упоминании о пятьдесят  седьмом годе,
ответил:
     -- Вы, Борис Аркадьевич, где-то на рубеже пятьдесят второго.
     -- Послушайте, Игумнов, не будем ругаться...
     -- Нет, будем.
     -- Хорошо... Я слабохарактерен, я малодушен...
     В этом-то его нельзя было обвинить, настоять на своем он умел. Инженеры
жаловались:  не  успеешь собрать  материалы, углубиться в тему, как  Фирсов,
озаренный  очередным  открытием, уже  дает новое задание. Начинались  поиски
нужных  журналов, стендов для опытов. Фирсов бегал по институту, выбивал их.
Только успокоится  --  звонит главный инженер и напоминает,  что  проблемная
тема, висящая на нем, Фирсове, до сих пор не разработана.
     -- Я занят более важной! -- кричал в трубку начальник лаборатории  и на
несколько минут погружался в оцепенение. Вскакивал, бросался к сейфу, оттуда
летели на стол чертежи, папки. Фирсов два или  три часа работал,  огрызался,
когда  его  отвлекали,  затем  влетал  в комнату инженеров,  рычал  на  них,
требовал темпов и темпов. Если у кого-нибудь случалась заминка, Фирсов сразу
забывал о проблемной теме, спешил на помощь.
     В январе  Игумнова  назначили старшим  инженером.  Кроме оклада, у него
ничего не прибавилось -- ни работы, ни подчиненных. Оставался, как и раньше,
по вечерам, по-прежнему ругался с Фирсовым. Ни с кем не сходился, был  ровно
знаком  со  всеми.  Из соседней  лаборатории  приходила  местная  красавица.
Виталий  ее не  замечал. Правильно, посмеивались инженеры, при  такой бурной
карьере надо быть разборчивым.
     И  неожиданно для  всех он подружился с двумя  инженерами-неудачниками,
над которыми часто смеялись в лаборатории. Они тоже задерживались по вечерам
на  работе  --  отвоевали  у  Фирсова  отдельную  комнату,  оттуда  допоздна
разносилась  по коридору  изощренная брань. Бывали  недели, когда неудачники
молчали, только свет из-под двери выдавал  их присутствие. У Виталия однажды
кончились спички,  он  постучался  к ним в комнату,  поинтересовался,  какое
грозное оружие куется под покровом ночи.  Неудачники  -- молодой и старый --
переглянулись, помялись, пошептались в углу, взяли с Игумнова слово, что тот
"никому ничего", и, перебивая друг друга, посвятили чужака в тайну.
     Молодого  звали  Беловкиным.  Уже  шестой  год   учился  он  в  заочном
политехническом, и уже  трижды Фирсов с проклятьями  вручал  ему  энергичное
прошение  в  деканат  -- отсрочить  очередные  экзамены студенту  Беловкину,
"занятому  выполнением  важного  задания  министерства".  На  самом  деле  в
свободное   время  он  обходил   свою  многочисленную  клиентуру,  исправляя
телевизоры. Его  соратник,  уже  старик, Григорий  Иванович Пухов,  когда-то
пытался  закончить  МЭИ,  несколько  раз добирался до  векторной  алгебры  и
гладко,  без  синяков  скатывался  вниз. Хотя  Комитет  по делам изобретений
выдавал  Пухову  немало  авторских  свидетельств,  Григорий  Иванович  остро
ненавидел  его  и однажды едва не  загремел возжелав посадить врагов в лужу:
при  очередной заминке в признании авторства  взял  да  и  опубликовал схему
прибора.  Спасло  его  так  называемое  мотивированное  возражение,  которым
отбрыкнулось от  него ранее руководство  патентным делом, назвав изобретение
чушью.  С работы ему все же пришлось уйти,  он устроился в этот НИИ, где под
рукой  у него были все  данные о том,  что можно изобретать,  а что  нельзя.
Здесь, как и везде, над ним  посмеивались, писали фельетоны в стенной газете
и рисовали  карикатуры -- на последней  его изобразили лежащим  под колесами
мотоцикла и орущим на весь мир: "Я  изобрел  мотоцикл!"  Нарисовали-то после
того, как роздал он уборщицам ложки странной конструкции. Пухов жил одиноко,
сам варил себе щи и жарил картошку. Последняя операция изводила его. Если на
сковородке картошки  много, то она падает на плиту, когда ее переворачиваешь
ножом.  Пухов сконструировал специальное  приспособление,  одинаково удобное
для чистки овощей  и перемешивания их на  гладком основании цилиндра с низко
обрезанными  стенками.  Уборщицы  распустили языки, инженеры  приветствовали
Пухова: "Ура  титану мысли!  Как  насчет вилки  для  маринованных  томатов?"
Везде, где он работал, такое бывало, пока он не начинал составлять заявку --
но не на вилку, конечно. Сразу хаханьки прекращались,  говорили почтительно,
с чувством  жали руку  и набивались  в  соавторы.  С  Беловкиным  он сошелся
случайно, доверился ему тут же. План Пухова был  таков.  С августа  прошлого
года   американские   журналы   публикуют   проспекты    будущего   прибора,
изготовляемого  фирмой "Белл". Заказ, кроме  "Белл", приняли  еще две фирмы,
работа кипит,  результатов  пока не видно.  А  прибор -- легкий, переносного
типа -- нужен нам позарез.
     Беловкин загорелся идеей Пухова. Телевизоры и теорию электронно-лучевых
трубок  он знал досконально и предложил строить прибор на принципе сравнения
на экране нескольких отметок,  что было  абсолютно ново. Работа близилась  к
концу -- так уверили Игумнова неудачники.
     -- Мы запутались, --  признался  наконец Пухов. --  Нам бы  отдохнуть с
месячишко, да время поджимает. Нам свежая голова нужна.
     Они  вручили  Виталию  папку  чертежей  и  схем,  толстенную тетрадь  с
расчетами.  Бегло  просмотрев их,  Виталий  убедился,  что  как математики и
экспериментаторы  неудачники не имеют  себе  равных  --  по  крайней  мере в
лаборатории.  Несколько  дней  сидел  он над  тетрадью  и схемами,  вникая в
странную логику расчетов. Самая чуточка им оставалась,  один прыжок мысли --
и все сделано.
     В  лаборатории удивились,  увидев  тетрадь  и  схемы  "этих"  на  столе
Игумнова. Фирсов брезгливо, двумя пальцами приподнял тетрадь:
     -- Вам не стыдно?
     -- Ничуть.
     -- Я запрещаю заниматься вам белибердой до пяти часов вечера. После  --
пожалуйста.
     -- Вы же сами сказали, что я работаю в счет будущего года.
     Пухов и Беловкин уверовали в Игумнова и по утрам с надеждой смотрели на
него: придумал?
     Решение пришло внезапно, по дороге на работу, в переполненном автобусе.
Виталий  сжал руку  в  кулак, словно  боялся, что мысль улетит.  Ворвался  в
комнатушку, крикнул: "Вот!" -- и показал ладонь, потную и красную.
     -- Ребята, есть!
     Неделю  они  занимались  изготовлением  генератора импульсов.  Работали
нервно, суетливо.  Беловкин  вопил, что пора кончать, макет прибора готов --
испытать его, немедленно испытать! Решающий эксперимент отложили на выходной
день. Приоделись, побрились. Пухов  подсоединил кабели, щелкнул тумблером...
Комнатушку затемнили, зелено светились  экраны контрольных осциллографов. Из
пустот приборной трубки выполз синхронизирующий импульс, скачком метнулся на
экран... Далее -- все точно так, как и предполагалось.
     С минуту  молчали. Потом Беловкин исполнил буги-вуги,  топая туфлями на
двадцатимиллиметровой подошве из каучука, а Пухов извлек чекушку.
     -- Пять процентов  работы сделано. -- Он  почесал подбородок. -- Теперь
самое главное -- пробить прибор через все инстанции.
     На  клочке  бумаги он подсчитал  возможную  сумму  вознаграждения  плюс
тридцать   процентов  за  предоставление  макета.  Получилось   внушительно.
Поднаторевший  в  изобретательских  делах  старик сел писать  заявку  в трех
экземплярах да еще на каждого соавтора. Игумнов заикнулся было, что он-то ни
при чем здесь, Пухов буркнул:
     -- Мне виднее.
     Они обязаны были показать заявку  Фирсову. Доктор  наук  изучил  ее  до
последней запятой, посмотрел на Игумнова:
     -- Вы уверены?
     -- Макет работает безукоризненно. Теоретическое обоснование верно.
     -- Та-та-та-та... -- растерянно сказал Фирсов. -- Каюсь. Грешен. Кто бы
мог  подумать,  кто  бы мог...  -- Колючий взгляд его царапал соавторов.  --
Макет и документацию прячьте в мой сейф.
     -- Тогда ключи от него -- нам, -- настоял Пухов.
     --  Это  уж конечно, конечно... Та-та-та...  Недооценил. Послушайте, --
сказал  он потеплевшим голосом, -- не отправляйте пока заявку, есть  у  меня
одна полезная мыслишка...
     --  Знаю,  что  за  мысль! -- Тощий  Пухов  искривился.  --  Попробуйте
докажите, что прибор делался по тематическому плану НИИ! Не выйдет!
     -- Да нет же, нет!.. Экий вы недоверчивый, Григорий... мм...
     -- Иванович.
     -- Да, да, Григорий Иванович... Поговорим вечерком, согласны?
     Еще до  вечера  произошло  взволновавшее лабораторию  событие: Игумнова
сделали ведущим инженером. Только он,  Беловкин и  Пухов понимали,  что  это
значит.  Когда кончилась работа,  Фирсов, решительный  и  веселый, пригласил
троицу в свой кабинет.
     -- Я буду говорить откровенно, что я прям до грубости -- это вы знаете.
Итак,  начну. Представляете ли вы  себе полностью  эпопею с  вашим прибором?
Представляете, да не совсем. Разработкой прибора с параметрами вашего заняты
две лаборатории двух НИИ. Как только они пронюхают о заявке (а они пронюхают
немедленно), они подадут встречные заявки, спасая себя от разгрома. Их можно
понять. Им отпустили колоссальные средства, они угрохали денежки, и немалые,
а тут  появляется  кустарь-одиночка с двумя  никому  не  известными молодыми
людьми  и  сводит  на  нет  все их  усилия.  Пока  они  тянули  резину,  вы,
оказывается,  без  всяких субсидий сделали  за них  прибор.  Вы-то, конечно,
правоту  свою  и  приоритет  докажете.   Но  когда?  Какой  ценой?  Я  навел
необходимые  справки.  Два НИИ не хотят знать никакого Пухова, а сам товарищ
Пухов  находится в неприятельских отношениях с  Комитетом.  Вы подтверждаете
это,  Григорий  Иванович? (Пухов  засопел,  подтверждая.)  Благодарю  вас...
Теперь  вдумайтесь в следующее... Как  вы полагаете... мог бы я, ухватившись
за ныне разработанную вамп проблему, решить ее сам? Я, вы знаете, автор двух
открытий, моя  книга признана всем  миром.  Когда я  был  сам  по  себе и не
отвечал за  безмозглое творчество  десятка олухов, к коим  я  не  отношу вас
троих, я бы дал не один прибор, а уж ваш (он, не отрицаю, хорош) довел бы до
конца. Продолжаю:  у меня  имя,  у меня связи.  Достаточно  включить  меня в
соавторы -- и  никакой канители не будет. Это и справедливо.  Я  выделил вам
комнату, я,  по  существу, допустил к вашей работе  Игумнова и, чтоб поднять
вес  его,  выбил ему должность ведущего инженера. Вот так, решайте. Если вас
беспокоит  денежный  вопрос, то  скажу: от изобретательского  вознаграждения
отказываюсь. Думайте.
     Беловкина  сразил  последний  довод. Его  интересовали  деньги. Бросить
работу, убеждал  он себя, покончить  с  телевизорами,  перевестись  на очный
факультет,  получить  диплом  --  и,  имея  авторское  свидетельство,  можно
претендовать  на  приличное  место. Беловкин подумал  и  промямлил,  что,  в
сущности, он не возражает.
     Фирсов  понимал, что главное -- не Беловкин, и ждал отказа Пухова.  Тот
же  соображал,  поглаживая  остренький  подбородок.  Прибор  он считал самым
значительным  своим достижением. Дико, невероятно,  но факт: фирмы "Белл"  и
"Дженерал электрик" самым жалким образом потерпели неудачу.  Ничегошеньки  у
них  не получилось. А  вот он  -- да,  у  него  получилось.  Он так настроил
талантливых парней, этого Мишку с грабительскими наклонностями, этого умницу
и гордеца Виталия, что они сделали невозможное, они дополнили его. Хорошо бы
обойтись без  Фирсова, разом прогреметь на оба министерства. Но Фирсов прав:
его  известность  опрокинет  все  возражения.  Что  он  так  смело  и  нагло
настаивает -- это хорошо. Другой бы завяз в намеках и иносказаниях.
     Пухов  решил согласиться. Пусть  заявка  проскочит.  А  там  посмотрим,
сказал он себе.
     -- Положим, я согласен.
     Фирсов  с  облегчением  обмяк  в кресле.  В  согласии  Игумнова  он  не
сомневался.
     -- Итак, -- бодро сказал он.
     -- Я против,  -- остановил его Игумнов. -- Не скрою,  Борис Аркадьевич,
ваша  деловая  постановка  вопроса  меня  восхитила, способный  вы  человек.
Действительно откровенность... Куда уж больше.  Вам  бы с вашей  смелостью и
откровенностью повоевать с директором и  главным инженером, выгнать половину
инженеров, а вы примазываетесь к чужому  дельцу... Может  быть, мое мнение и
не решающее, я к  прибору отношение  имею меньшее, чем Пухов и Беловкин, но,
конечно, большее, чем вы, Борис Аркадьевич.
     Беловкии  и Пухов тут же взяли свое согласие обратно.  Фирсов  вымолвил
сухо: "Сожалею" -- и поднялся, поблескивая веселенькими и грозными глазами.
     Заявка  ушла   в  Комитет.  Ответ   пришел   быстро.   Сообщалось,  что
предложенная составителями идея не нова, что обнаруживается при сравнении ее
с  замыслом,  положенным  в  схему  заявки номер такой-то.  Пухов немедленно
бросился  искать  номер. Нашел -- ничего общего. Беловкин сказал, что  нужно
набить   морду  автору  мотивированного  возражения.  Пухов  образумил  его,
утихомирил.
     --  Знаю  я этого парня. Выпускник  Тимирязевки, в радиоэлектронике  ни
бум-бум. Факультет механизации и автоматизации сельского хозяйства кончал. В
деревню не захотелось ехать.
     -- Кто ж его взял на такую работу?
     -- А кто другой пойдет?  Ответственность громадная, а  окладик поменьше
твоего, товарищ старший техник.
     Выпускник Тимирязевки из игры скоро вышел. Лаборатории двух министерств
потребовали создания экспертной комиссии, создали и включили в нее преданных
членов  научно-технических  советов.  Темп  переписки  возрастал.  Особняком
действовали военные, приславшие в Москву представителей. Им  наплевать было,
где создан  прибор,  в  высоконаучной  лаборатории или за обшарпанной дверью
маленькой  комнатушки,  их  интересовал  прибор  как  таковой,  поэтому  так
необыкновенно быстро  и  решалась  судьба  изобретения. Комитет и экспертную
комиссию   залихорадило.   Они   связали   себя   решительными  отказами   и
опровержениями, в  науке  приличие  требует  длительного  раздумья  накануне
признания  ошибок.  Пухов  ежедневно  ездил  в Комитет.  Экспертная комиссия
разваливалась  на   глазах.  Все   уперлось   наконец   в  согласие   одного
ответственного товарища. Идти к нему  Пухов побоялся, Беловкин тоже. Игумнов
бестрепетно явился на прием. Ответственный товарищ незнание техники возмещал
абсолютно  точной осведомленностью о нынешнем,  сиюминутном положении людей,
приходивших  к  нему разрешать  споры.  О  чем  они  спорили,  какую правоту
отстаивали  --  это  его не трогало,  это  его  не  касалось,  он быстренько
прочитывал  спорный  документ,  долго  изучал подписи  с  датами,  взвешивал
фамилии и  резолюцию  накладывал  в пользу тех, кто  лично ему  мог принести
наименьшие неприятности, причем именно в настоящий момент. Товарищ мудро жил
сегодняшним днем и прижился к  должности навечно. Он дал Игумнову уклончивый
ответ.
     --  Как  я вас понял,  прибор Пухова решено пока  мариновать, -- сказал
Игумнов.  -- Предупреждаю заранее: если  я прочту когда-либо, что американцы
ранее Советского Союза  создали этот прибор, которого  у них сейчас нет, вам
придется худо.
     -- Что же мне  грозит? -- улыбнулся  товарищ. Его ценили  абсолютно все
инстанции за гибкость и понимание.
     -- Я вам...
     У  Виталия  вертелось  на  языке  беловкинское  "набить  морду".  Он  и
употребил его -- правда, в более резкой и неожиданной форме, заменив  глагол
и  существительное эффектным  курсантским словообразованием,  придающим речи
мужественную простоту.
     Разговор происходил с глазу на глаз,  и обе стороны постарались его  не
оглашать.  Кто   подслушал  их  --  осталось  неизвестным,   кто  разнес  по
министерствам игумновское выражение --  это нельзя  было  и представить.  Но
Комитет  по сигналу  сверху  отправил  мотивированные  возражения  в  адреса
лабораторий двух НИИ. Военные обхаживали Пухова, намекали, что житья  ему  у
Фирсова  не будет. Григорий  Иванович  сам понимал  это.  Поставил  условие:
Беловкина и Игумнова -- тоже в их систему. Условие радостно приняли. Пухов с
чемоданчиком улетел  на Урал. Беловкин поскандалил и сдался. Военные обещали
ему должность  ведущего инженера и  устраивали в филиал заочного  института.
Беловкин   отдал  Игумнову  телебарахло,  обширные  запасы  радиодеталей  и,
посерьезнев в несколько дней, отправился вслед за Пуховым.
     Виталий не трогался с места. Уже дважды ему  круто меняли жизнь, теперь
он хотел быть самостоятельным. И квартиру не хотелось бросать.
     В  конце  февраля  его пригласили  в  отдел  кадров, разложили на столе
докладные  записки Фирсова:  "Прошу  принять меры...",  "Докладываю, что..."
Шесть  опозданий на работу в январе, в феврале дополнительно обнаружен запах
алкоголя. Игумнову стало стыдно -- за доктора наук. В начале марта Виталия в
лабораторию не  пустили,  отправили  в  экспериментальный  цех  проталкивать
стенд. Две  недели сидел  он в