Чингиз Торекулович Айтматов
   И дольше века длится день (Белое облако Чингизхана; Буранный полустанок)


-----------------------------------------------------------------------------
     Чингиз Торекулович Айтматов (1928).
     Издание: Чингиз Айтматов, "И дольше века длится  день"  ("Белое  облако
Чингизхана"), Роман; "Лицом к лицу", Повесть.
     Изд-во: Главная редакция  Кыргызской  Советской  Энциклопедии,  Бишкек,
1991.
     OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com), 6  сентября
2002.
     Библиотека Александра Белоусенко - belousenkolib.narod.ru
     http://polustanok.narod.ru
-----------------------------------------------------------------------------

ВСЯ ПРАВДА, ДЕВЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ...

     В принципе, я не  любитель  разного  рода  приложений  к  литературному
тексту типа  предисловий, послесловий и т.  п.  Художественное  произведение
должно быть абсолютно законченным  объектом  и  по  форме  и  по  сути,  как
живопись или как музыка, т. е. само за себя  говорящим,  воспринимаемым  без
подсобных комментариев. Однако в  практике  бывают  оказии,  когда  поневоле
приходится прибегать  к  предварительному  слову,  чтобы  внести  ясность  в
некоторые вопросы.
     Именно такого рода случаи, касающиеся судеб моих  книг,  дважды,  имели
место в моей творческой жизни, когда я по своей воле счел нужным  обратиться
к жанру предисловия. Прочитав предложенное предисловие к  повести  "Лицом  к
лицу", читатель, надеюсь, поймет, чем это было вызвано. Надеюсь  также,  что
предисловие, сохраняемое к первоначальному изданию  "И  дольше  века  длится
день", объяснит читателю во многом вынужденность тогдашнего предварения.
     Здесь же я хотел бы остановиться главным образом на истории  романа  "И
дольше века длится день", увидевшего свет девять лет тому назад на страницах
журнала "Новый мир". Начну с того, что осложнения  романа  на  пути  в  свет
начались с первых шагов. Первозданное, родное, если  можно  так  выразиться,
название  книги  было  "Обруч".  Имелся  в   виду   "обруч"   манкуртовский,
трансформированный  в  обруч   космический,   "накладывавшийся   на   голову
человечества"   сверхдержавами   в   процессе   соперничества   на   мировое
господство... Однако цензура быстро раскусила смысл такого  названия  книги,
потребовала найти другое наименование, и тогда я остановился  на  строке  из
Шекспира в переводе Пастернака: "И дольше века  длится  день".  Исходил  при
этом из того,  что  лучше  поступиться  названием,  чем  содержанием.  Но  в
"Роман-газете" и в издательстве "Молодая гвардия" и такое название не  нашло
согласия. Потребовали более упрощенное,  "соцреалистическое"  название  -  и
тогда явился на свет "Буранный полустанок", в  "роман-газетном"  варианте  с
литературными купюрами мест, показавшихся идеологически сомнитель-ными.  Шел
я на это скрепя сердце, выбирая наименьшее из зол. Главным было опубликовать
книгу. Не поставить  ее  под  удар  фанатичной  вульгаризированной  критики.
Теперь эти дела в прошлом, но  тогда  идеология  являла  собой  доминирующую
силу.
     Но  вот  прошли  годы.  Из  демагогии,  политического   фарса   свобода
превратилась в действитель-ность. Тем временем роман "И дольше  века  длится
день" множество раз издавался и переиздавал-ся и  в  стране  и  особенно  за
рубежом. И никто из читателей, столь горячо принявших роман, не  подозревал,
как сокрушался я в душе всякий раз на  больших  публичных  встречах,  ибо  в
романе было описано далеко не  все,  что  я  намерен  был  сказать.  Не  без
оснований я избегал включать в повествование те  события,  которые  явно  не
могли быть проходящими по цензурным соображениям.
     Эта   внутренняя   авторская   неудовлетворенность,    недосказанность,
копившаяся многие годы, обида на обстоятельства и на самого себя, однако  же
нашли, наконец, свое разрешение - я решился на трудное дело - дописать к уже
сложившемуся в читательском мире  произведению  новые  главы,  выношенные  и
выстраданные за многие годы.  Эдакое  случается  редко,  если  вообще  имеет
прецедент...
     Но такова оказалась судьба этой книги. Новые  главы  -  интегрированная
повесть к роману - "Белое облако Чингисхана". Хотелось  бы,  чтобы  читатели
сами рассудили, стоило ли автору так долго мучиться,  так  долго  держать  в
тени от недремлющего идеологического ока задуманные главы.
     Как бы то ни было книга теперь в полном составе. Какое-то время в новых
переизданиях интегрированная повесть будет соседствовать с прежним названием
романа "И дольше века длится день" и в скобках ("Белое облако  Чингисхана").
Этот  сопроводительный  подзаголовок,  думаю,  со  временем  исчерпает  свое
назначение.
     А пока до новых встреч, дорогие читатели. Не взыщите...

     Чингиз Айтматов
     Москва, сентябрь 1990 г.

     И ДОЛЬШЕ ВЕКА ДЛИТСЯ ДЕНЬ (БЕЛОЕ ОБЛАКО ЧИНГИЗХАНА)

     Роман

     От автора

     Общеизвестно:  трудолюбие  -  одно  из  непременных  мерил  достоинства
человека.
     В этом смысле Едигей Жангельдин, Буранный Едигей, так еще называют  его
знающие люди, поистине настоящий труженик. Он один из тех, на  которых,  как
говорится, земля держится. Он связан  со  своей  эпохой,  насколько  я  могу
полагать, наикрепчайшим образом, и в  том  его  сущность  -  он  сын  своего
времени.
     Именно поэтому для меня было важно, обращаясь к проблемам, затронутым в
романе,  увидеть  мир  через  его  судьбу  -  фронтовика,   железнодорожного
рабочего. И я попытался это сделать в доступной мне  мере.  Образ  Буранного
Едигея - это мое отношение к коренному принципу социалистического  реализма,
главным обьектом исследования которого был и остается человек труда.
     Однако я далек от абсолютизации самого понятия "труженик" лишь  потому,
что он "простой, натура-льный человек", усердно пашет землю или пасет  скот.
В столкновении вечного и текущего в жизни человек-труженик интересен и важен
настолько,  насколько  он  личность,  насколько  богат  его  духовный   мир,
насколько сконцентрировано в нем  его  время.  Вот  я  и  пытался  поставить
Буранного Едигея в центр современного мне  миропорядка,  в  центр  волнующих
меня проблем.
     Буранный Едигей не только труженик от природы и  по  роду  занятий.  Он
человек трудолюбивой души. Человек трудолюбивой  души  будет  задавать  себе
вопросы, на которые у других всегда есть готовый ответ, поэтому  они  лениво
делают какое-то  дело,  даже  когда  делают  его  хорошо,  и  живут,  только
потребляя.
     Людей же трудолюбивой души будто соединяет некое братство - они  всегда
способны отличить один другого и понять, а если не  понять,  то  задуматься.
Наше время дает им столько пищи  для  размышлений,  как  никакое  не  давало
никогда. Цепочка человеческой памяти уже тянется с Земли в космос.
     Должно быть, самое трагическое противоречие конца XX века заключается в
беспредельности человеческого гения и невозможности  реализовать  его  из-за
политических, идеологических, расовых барьеров, порожденных империализмом.
     В условиях сегодняшнего дня, когда  не  просто  появляются  технические
возможности для стабильного  выхода  в  космос,  но  когда  экономические  и
экологические  нужды  человечества  властно   требуют   осуществления   этой
возможности, разжигание розни  между  народами,  растрачивание  материальных
ресурсов и мозговой энергии на гонку вооружений  есть  самое  чудовищное  из
преступлений против человека.
     Только   разрядка   международной   напряженности    может    считаться
прогрессивной политикой сегодня. Более ответственной задачи на свете нет.
     Если человечество не научится жить в мире, оно погибнет.
     Атмосфера недоверия, настороженности, конфронтации есть одна  из  самых
опасных угроз спокойной и счастливой жизни человечества.
     Люди могут  быть  терпимы  друг  к  другу,  но  они  не  могут  мыслить
одинаково, оставаясь при этом людьми, сохраняя свои  человеческие  качества.
Желание лишить человека  его  индивидуальности  издревле  и  до  наших  дней
сопровождало цели имперских, империалистических, гегемонистских притязаний.
     Человек без памяти прошлого, поставленный перед  необходимостью  заново
определить свое место в мире, человек, лишенный исторического  опыта  своего
народа и других народов, оказывается вне исторической перспективы и способен
жить только сегодняшним днем.
     Как и в прежних своих произведениях, и в этот раз я опираюсь на легенды
и  мифы,  на  предания  как  на  опыт,  предназначенный  нам  в   наследство
предыдущими поколениями.  И  вместе  с  тем  впервые  в  своей  писательской
практике прибегаю к использованию фантастического сюжета. И то и другое  для
меня не самоцель, а  лишь  метод  мышления,  один  из  способов  познания  и
интерпретации действительности.
     Разумеется, события,  связанные  с  описаниями  контактов  с  внеземной
цивилизацией, и все то, что происходит по этой причине, не имеют  под  собой
решительно  никакой  реальной  почвы.  Нигде  на  свете   не   сущестуют   в
действительности сарозекские и невадские космодромы. Два  различных  мира  -
две  различные  системы  взяты  здесь  мною  вне  исторической   реальности,
совершенно  условно,  как  правило  игры.  Вся   "космологическая"   история
вымышлена  мной  с  одной  лишь  целью   -   заострить   в   парадоксальной,
гиперболизированной форме ситуацию, чреватую потенциальными опасностями  для
людей на земле.
     Страшный парадокс этого мира: в Древней Греции  прекращались  войны  на
время Олимпийских игр, а сегодня Олимпиада стала для некоторых стран поводом
для "холодной войны".
     Что касается  значения  фантастического  вымысла,  то  еще  Достоевский
писал: "Фантастическое в искусстве имеет предел  и  правила.  Фантастическое
должно до того соприкасаться с реальным, что вы должны почти поверить ему".
     Достоевский точно сформулировал закон  фантастического.  Действительно,
мифология ли  древних,  фантастический  ли  реализм  Гоголя,  Булгакова  или
Маркеса, научная ли фантастика - при всей их разности  все  они  убедительны
именно в силу своего соприкосновения с  реальным.  Фантастическое  укрупняет
какие-то  из  сторон  реального  и,  задав  "правила  игры",  показывает  их
философски  обобщенно,  до  предела  стараясь  раскрыть  потенциал  развития
выбранных его черт.
     Фантастическое - это метафора жизни, позволяющая увидеть ее под  новым,
неожиданным углом зрения. Метафоры сделались особенно необходимыми в наш век
не только из-за вторжения научно-технических свершений в  область  вчерашней
фантастики, но скорее потому, что  фантастичен  мир,  в  котором  мы  живем,
раздираемый противоречиями - экономическими, политическими, идеологическими,
расовыми.
     Вот я и хочу, чтобы сарозекские метафоры моего романа напомнили еще раз
трудящемуся человеку о его ответственности за судьбу нашей земли...


     И книга эта - вместо моего тела,
     И слово это - вместо душимоей:

     Григор Нарекаци, "Книга скорби", X век

I

     Требовалось большое терпение в поисках добычи по  иссохшим  буеракам  и
облысевшим  логам.  Выслеживая  запутанные  до   головокружения,   суетливые
пробежки мелкой землеройной твари, то лихорадочно разгребая сусликовую нору,
то выжидая,  чтобы  притаившийся  под  обмыском  старой  промоины  крохотный
тушканчик выпрыгнул наконец  на  открытое  место,  где  его  можно  было  бы
придавить в два  счета,  мышкующая  голодная  лисица  медленно  и  неуклонно
приближалась  издали  к  железной  дороге,  той  темнеющей  ровнопротяженной
насыпной гряде в степи, которая ее и манила и  отпугивала  одновременно,  по
которой то в одну,  то  в  другую  сторону,  тяжко  содрогая  землю  окрест,
проносились громыхающие поезда, оставляя по себе с  дымом  и  гарью  сильные
раздражающие запахи, гонимые по земле ветром.
     К вечеру лисица залегла пообочь телеграфной линии  на  дне  овражка,  в
густом и высоком  остров-ке  сухостойного  конского  щавеля  и,  свернувшись
рыже-палевым  комком  подле  темно-красных,  густо  обсеменившихся  стеблей,
терпеливо дожидалась ночи, нервно прядая ушами,  постоянно  прислушиваясь  к
тонкому посвисту  понизового  ветра  в  жестко  шелестящих  мертвых  травах.
Телеграфные столбы тоже нудно гудели. Лиса, однако, их  не  боялась.  Столбы
всегда остаются на месте, они не могут преследовать.
     Но оглушительные  шумы  периодически  пробегающих  поездов  всякий  раз
заставляли ее напря-женно вздрагивать и еще  крепче  вжиматься  в  себя.  От
гудящего под всем своим хрупким тельцем, ребрами она ощущала эту  чудовищную
силу  землепроминающей  тяжеловесности  и  яростности  движения  составов  и
все-таки, превозмогая страх и отвращение к чуждым  запахам,  не  уходила  из
овражка, ждала своего часа,  когда  с  наступлением  ночи  на  путях  станет
относительно спокойнее.
     Она прибегала  сюда  крайне  редко,  только  в  исключительно  голодных
случаях...
     В перерывах между поездами в  степи  наступала  внезапная  тишина,  как
после обвала,  и  в  той  абсолютной  тишине  лисица  улавливала  в  воздухе
настораживающий ее какой-то невнятный высотный звук, витавший над сумеречной
степью, едва слышный,  никому  не  принадлежащий.  То  была  игра  воздушных
течений, то было к скорой перемене погоды.  Зверек  инстинктивно  чувствовал
это и горько замирал, застывал в неподвижности, ему хотелось взвыть в голос,
затявкать от смутного предощу-щения некой общей беды. Но голод заглушал даже
этот предупреждающий сигнал природы.
     Зализывая  намаянные  в  беготне  подушечки  лап,  лиса  лишь  тихонько
поскуливала.
     В те дни вечерами уже холодало, дело шло к осени.  По  ночам  же  почва
быстро  выхолажи-валась,  и  к  рассвету  степь  покрывалась  белесым,   как
солончак,   налетом   недолговечного   инея.   Скудная,   безотрадная   пора
приближалась для степного зверя. Та редкая дичь, что держалась в этих  краях
летом, исчезала кто куда - кто в теплые края, кто в  норы,  кто  подался  на
зиму в пески. Теперь каждая лисица  промышляла  себе  пропитание,  рыская  в
степи в полном одиночестве, точно бы начисто
     перевелось на свете лисье отродье. Молодняк  того  года  уже  подрос  и
разбежался в разные стороны, а любовная пора еще была  впереди,  когда  лисы
начнут  сбегаться  зимой  отовсюду  для  новых  встреч,  когда  самцы  будут
сшибаться в драках с такой силой, какой наделена жизнь от сотворения мира...
     С наступлением ночи лисица вышла из овражка.  Выждала,  вслушиваясь,  и
потрусила к железно-дорожной насыпи, бесшумно перебегая то на  одну,  то  на
другую сторону путей. Здесь она выискивала объедки, выброшенные  пассажирами
из окон вагонов. Долго ей пришлось бежать вдоль откосов, обнюхивая всяческие
предметы, дразнящие и отвратительно пахнущие, пока не наткнулась  на  что-то
мало-мальски пригодное. Весь путь следования поездов был  засорен  обрывками
бумаги  и  скомканных  газет,  битыми  бутылками,  окурками,   искореженными
консервными банками и прочим бесполезным мусором. Особенно зловонным был дух
из горлышек уцелевших бутылок - разило дурманом. После  того  как  раза  два
закружилась голова, лисица уже избегала  вдыхать  в  себя  спиртной  воздух.
Фыркала, отскакивала сразу в сторону.
     А того, что  ей  требовалось,  ради  чего  она  так  долго  готовилась,
перебарывая собственный страх, как назло, не встречалось. И в  надежде,  что
еще удастся чем-то подкормиться, лиса неутомимо бежала по  железной  дороге,
то и дело шмыгая с одной стороны насыпи на другую.
     Но вдруг она  замерла  на  бегу,  приподняв  переднюю  лапу,  точно  бы
застигнутая чем-то врасплох. Растворяясь  в  чалом  свете  высокой  мглистой
луны,  она   стояла   между   рельсами   как   призрак,   не   шелохнувшись.
Настораживающий ее далекий гул не исчез. Пока он был слишком далек. Все  так
же держа хвост  на  отлете,  лиса  нерешительно  ступила  с  ноги  на  ногу,
собираясь убраться с путей. Но вместо этого  вдруг  заторопилась,  принялась
шнырять по откосам, все еще надеясь наткнуться на  нечто  такое,  чем  можно
было бы поживиться. Чуяла - вот-вот налетит на  находку,  хотя  неотвра-тимо
надвигались лязг и перестук сотен колес. Лиса замешкалась всего на  какую-то
долю  минуты,  и  этого  оказалось   достаточно,   чтобы   она   заметалась,
закувыркалась, как ошалевший  мотылек,  когда  вдруг  с  поворота  полоснули
ближние и дальние огни спаренных цугом локомотивов, когда мощные прожекторы,
высветляя и ослепляя всю впереди лежащую местность,  на  мгновение  выбелили
степь, безжалостно обнажая ее мертвенную сушь. А поезд  сокрушительно  катил
по рельсам. В воздухе запахло едкой гарью и пылью, ударил ветер.
     Лисица опрометью кинулась прочь, то  и  дело  оглядываясь,  припадая  в
страхе к  земле.  А  чудовище  с  бегущими  огнями  долго  еще  грохотало  и
проносилось, долго еще стучало колесами. Лисица вскакивала и снова бросалась
бежать со всех ног...
     Потом она отдышалась, и ее опять потянуло туда, к железной дороге,  где
можно было бы утолить голод. Но впереди на  линии  снова  завиднелись  огни,
снова пара локомотивов тащила длинный груженый состав.
     Тогда лисица побежала в обход по степи, решив, что  выйдет  к  железной
дороге в таком месте, где не ходят поезда...

     Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток...
     А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие  пустынные
пространства - Сары-Озеки, Серединные земли желтых степей.
     В этих краях  любые  расстояния  измерялись  применительно  к  железной
дороге, как от Гринвичского меридиана...
     А поезда шли с востока на запад и с запада на восток...

     В полночь кто-то долго и упорно добирался к нему в  будку  стрелочника,
вначале прямо по шпалам,  потом  с  появлением  встречного  поезда  впереди,
скатившись вниз с откоса, пробивался, как в  пургу,  засло-няясь  руками  от
ветра и пыли, выносимых шквалом из-под скоростного  товарняка  (то  следовал
зеленой улицей литерный состав - поезд особого  назначения,  который  уходил
затем на отдельную ветку в  закрытую  зону  Сары-Озек-1,  там  у  них  своя,
отдельная путевая служба, уходил на космодром, короче говоря,  потому  поезд
шел весь укрытый брезентами и с  воинской  охраной  на  платформах).  Едигей
сразу догадался, что это жена спешила к нему, что  неспроста  спешит  и  что
есть на то какая-то очень серьезная причина. Так оно потом и  оказалось.  Но
по долгу службы он не имел права отлучиться с места, пока не прокатился мимо
последний  хвостовой  вагон  с  кондуктором  на   открытой   площадке.   Они
посигналили друг другу фонарями в знак того, что все в порядке  на  пути,  и
только тогда полу-оглохший от сплошного шума Едигей обернулся к  подоспевшей
жене:
     - Ты чего?
     Она тревожно глянула на него и шевельнула губами. Едигей не  расслышал,
но понял - он так и думал.
     - Пошли сюда от ветра.- Он повел ее в будку.
     Но прежде чем услышать из ее уст то, что он уже сам предполагал,  в  ту
минуту почему-то поразило его совсем другое. Хотя и прежде он примечал,  что
дело шло к старости, но в этот раз оттого, как задыхалась она после  быстрой
ходьбы,  как  надсадно  хрипело  и  сипело  в  ее  груди  и  как  при   этом
неестественно высоко вздымались обхудевшие плечи, ему стало обидно  за  нее.
Сильный электрический свет в железнодорожной  будке  вдруг  резко  обнаружил
глубокие и никогда не исче-завшие уже морщины на синюшно  потемневших  щеках
Укубалы (а была ведь литой смуглянкой ровного пшеничного  оттенка,  и  глаза
всегда  сияли  черным  блеском),  и  еще  эта  щербатость  рта,  лишний  раз
убеждающая, что даже отжившей свой бабий век женщине никак не  следует  быть
беззубой  (давно  надо  было  свозить  ее  на  станцию  вставить  эти  самые
металлические зубы, теперь все, и стар и млад, ходят с такими), и  ко  всему
тому седые, уже  белым-белые  пряди