нула неожиданно очередь вражеского автомата, и он медленно покатился по
склону, обагряя кровью траву и камни, та алая  кровь  могла  бы  залить  всю
учебную карту, и ему даже примерещилось на  мгновение,  как  растекается  по
карте та алая кровь, как закружилась тогда голова  и  потемнело,  поплыло  в
глазах, как, опрокидываясь, падали горы и он закричал,  призывая  на  помощь
друга-поляка, вместе  бежавшего  прошлым  летом  из  баварских  каменоломен:
"Казимир! Казимир!" Но тот его не слышал, потому что  ему  только  казалось,
что он кричит изо всех сил, а на самом деле  он  не  проро-нил  ни  звука  и
пришел в себя лишь в партизанском госпитале после переливания крови.
     Рассказывая ученикам о  европейской  части  света,  Абуталип  Куттыбаев
удивлялся себе, тому, что может после всего  пережитого  так  деловито,  так
отстраненно говорить лишь о том, что имеет отношение к элементарной школьной
географии.
     И тут резко поднятая рука на передней парте прервала его речь:
     - Агай*, значит, вы были в плену?

     * А г а й - учитель.

     На него смотрели с холодной ясностью жесткие глаза. Лицо подростка было
слегка запрокинуто, он стоял по стойке "смирно", и на всю жизнь  запомнились
почему-то  его  зубы,  у  него  был  обратный  прикус  -  нижний  ряд  зубов
перекрывал, выступая, верхний ряд.
     - Да, а что?
     - А почему вы не застрелились?
     - А почему нужно было убить себя? Я и так был ранен.
     - А потому, что недопустимо сдаваться во  вражеский  плен,  есть  такой
приказ!
     - Чей приказ?
     - Приказ свыше.
     - Откуда это тебе известно?
     - Я все знаю. У нас бывают люди из Алма-Аты, из Москвы даже  приезжали.
Значит, вы не выполнили приказ свыше?
     - А твой отец был на войне?
     - Нет, он занимался мобилизацией.
     - Тогда нам с тобой трудно объясняться. Могу лишь сказать, что  другого
выхода у меня не было.
     - Все равно вы должны были выполнить приказ.
     - А ты чего придираешься?  -  С  места  поднялся  другой  ученик.-  Наш
учитель сражался вместе с югославскими партизанами. Чего тебе  надо?  -  Все
равно он должен был выполнить приказ свыше! - категорически утверждал тот.
     И тут класс  загудел,  лопнула  гробовая  тишина:  "Должен  был!",  "Не
должен!", "Мог!", "Не мог!", "Правильно!", "Неправильно!".  Учитель  грохнул
кулаком о стол:
     - Прекратите разговоры! Идет урок географии! Как я воевал и что со мной
было, это знают кому положено и где нужно. А сейчас вернемся к нашей карте!
     И опять никто из класса не увидел ту трудноразличимую точку  на  карте,
откуда снова полоснула сбоку автоматная очередь, и стоящий с указкой у доски
учитель   медленно   покатился   по    склону,    заливая    своей    кровью
сине-зелено-коричневую карту Европы...
     Через несколько дней его вызвали в районо. Там  Куттыбаеву  без  лишних
слов предложили подать заявление об  увольнении  с  работы  по  собственному
желанию: бывший военнопленный не имел морального  права  учить  подрастающее
поколение.
     Пришлось  Абуталипу  Куттыбаеву  с  Зарипой  и   с   первенцем   Даулом
перебираться в другой район, подальше от  областного  центра.  Устроились  в
аульной  школе.  Вроде  прижились,  с  жильем  уладилось.  Зарипа,   молодая
способная учительница, стала  завучем.  Но  тут  разразились  события  сорок
восьмого года,  связанные  с  Югославией.  Теперь  на  Абуталипа  Куттыбаева
смотрели не только как на бывшего военнопленного, но и как  на  сомнительную
личность, долгое время пребывавшую за границей. И  хотя  он  доказывал,  что
только партизанил с югославскими товарищами, это не принималось во внимание.
Все понимали и даже сочувствовали, но никто не смел брать на себя какую-либо
в этом смысле ответственность. Снова вызвали в районо, и  опять  повторялась
история с заявлением об увольнении по собственному желанию...
     Переезжая еще много раз с места на место, семья Абуталипа Куттыбаева  в
конце пятьдесят первого года, среди зимы очутилась в сарозеках, на  разъезде
Боранлы-Буранный.

     В пятьдесят втором году лето выдалось  знойное  сверх  обычного.  Земля
иссохла, прокалилась до такой степени,  что  сарозекские  ящерицы  и  те  не
знали, куда себя деть, прибегали,  не  боясь  людей,  на  порог  с  отчаянно
колотящимися глотками и с широко раскрытыми  ртами  -  лишь  бы  куда-нибудь
скрыться от солнца. А коршуны в поисках прохлады забирались невесть в  какую
высь - их
     невозможно было разглядеть простым глазом. Лишь, время от  времени  они
давали знать о себе резкими одинокими выкликами и надолго умолкали  затем  в
горячем, зыбящемся мареве.
     Но служба оставалась службой. Поезда шли с востока на запад и с  запада
на восток. Сколько поездов разминулось на Боранлы-Буранном. Никакая жара  не
могла повлиять на движение транспорта по великой государственной магистрали.
     И все шло своим чередом. Работать на  путях  приходилось  в  рукавицах,
голыми руками не притронуться было ни к камню, ни тем паче к железу.  Солнце
стояло над головой жаровней. Воду, как всегда, доставляли в цистерне, и пока
она прибывала на разъезд, становилась почти  кипяченой.  Одежда  сгорала  на
плечах за пару дней. Зимой в самые лютые морозы человеку в  сарозеках  было,
пожалуй, легче, чем в такую жару.
     Буранный Едигей старался в те дни приободрить Абуталипа.
     - Не всегда у нас такое лето. Просто год такой нынешний,-  оправдывался
он, точно бы сам был в том повинен.- Еще дней пятнадцать, двадцать от силы,-
и полегчает, спадет жара. Будь она проклята, замучила всех. А бывает  у  нас
тут, в сарозеках, к концу лета перелом, враз меняется погода.  И  тогда  всю
осень вплоть до самой зимы благодать - прохлада стоит, скот  тело  набирает.
Сдается мне - на то приметы есть,- в этом году будет такой оборот.  Так  что
потерпите, осень будет хорошая.
     - Значит, гарантируешь? - понимающе улыбался Абуталип.
     - Можно сказать, почти.
     - И на том спасибо. Вот я сижу сейчас как в бане. Но душа у меня не  по
себе болит. Мы с Зарипой  выдержим.  Не  такое  приходилось  терпеть.  Детей
жалко... Смотреть не могу...
     Дети боранлинцев изнывали, томились, с лица спали,  и  некуда  их  было
упрятать от духоты и изнуряющего зноя.  И  ни  единого  деревца  вокруг,  ни
ручейка, так  потребных  детскому  миру.  Весной,  когда  сарозеки  ожили  и
ненадолго зазеленели окрест лога и привалки, то-то  было  раздолье  детворе.
Играли в мяч, в прятки, убегали в степь, гонялись за  сусликами.  Любо  было
слышать их далеко разносящиеся голоса.
     Лето сокрушило все. И ребят непоседливых сморила  непомерная  жара.  От
нее они прятались в тени под стенами домов, выглядывая оттуда, только  когда
проходили поезда. Это было их развлечением - подсчитывали,  сколько  поездов
прошло в одну сторону и  сколько  в  другую,  сколько  из  них  пассажирских
вагонов и сколько товарных. А  когда  пассажирские  составы,  проходя  через
разъезд, сбавляли ход, детям казалось, что уж этот-то поезд  остановится,  и
они бежали вдогонку, запыхавшись, заслоняясь ручонками от солнца,  возможно,
в наивной надежде укатить из этого пекла, и тяжко  было  смотреть,  с  какой
завистью  и  недетской  печалью  малыши-боранлинцы  глядели  вслед  уходящим
вагонам. Пассажиры в тех настежь распахнутых вагонах с открытыми  до  отказа
окнами и дверями тоже сходили с ума от духоты, смрада и мух, но у  них  была
хотя бы уверенность, что через пару суток они очутятся там,  где  прохладные
реки и зеленые леса.
     За детей они все переживали тем летом, все взрослые, отцы и матери,  но
то, чего это стоило Абуталипу,  понимал  кроме  Зарипы,  пожалуй,  один  он,
Едигей. С Зарипой как раз и случился у них первый разговор об  этом.  В  том
разговоре приоткрылось еще кое-что в судьбах этих двоих.
     Работали они в  тот  день  на  линии,  гравий  подновляли  на  полотне.
Разбрасывали щебень, подсовывали его в люфты под шпалы и рельсы и тем  самым
укрепляли оползающую от вибрации насыпь. Делать это надо  было  урывками,  в
промежутках между проходящими поездами. Долгая, изматывающая  в  такую  жару
работа. Ближе к полудню Абуталип взял  опустевший  бидон  и  пошел,  как  он
сказал, за горячей водой к цистерне в  тупике  и  заодно  глянуть,  как  там
ребята.
     Он пошел по шпалам быстро, несмотря на то что палило. Спешил  побыстрей
к детишкам, ему было не до себя. Вылинявшая майка  неопределенного  грязного
цвета висела, обтянув костлявые плечи, на голове пожухлая соломенная  шляпа,
штаны болтались на исхудавшем теле, на ногах разбитые  рабочие  ботинки  без
шнурков. Он шел, шлепая подошвами по шпалам, ни на что не обращая  внимания.
Когда сзади появился поезд, то даже не оглянулся.
     - Эй, Абуталип, сойди с линии! Ты что, оглох?! - крикнул Едигей.
     Но тот не расслышал. И только когда паровоз  дал  гудок,  спустился  по
откосу вниз, но и тогда не взглянул на проносящийся мимо состав. И не видел,
как грозил ему кулаком машинист.
     На войне, в плену, человек не поседел, помоложе, конечно, был, на фронт
уходил девятнадцати лет, младшим лейтенантом.  А  тем  летом  седина  пошла.
Сарозекская. Причем быстро замелькала непрошенной белизной то там, то тут  в
плотной, густой, гривастой шевелюре и на висках стала преобладать,  поседели
виски. В добрые времена быть бы  ему  красивым,  представительным  мужчиной.
Широколобый, с орлиным носом, кадыкастый, с крепким ртом  и  продолговатыми,
удлиненными  глазами,  был  он  ладный,  хорошего   роста.   Зарипа   горько
подшучивала: "Не повезло тебе, Абу, ты должен был Отелло играть  на  сцене".
Абуталип усмехался: "Тогда бы я тебя придушил как последний идиот, зачем это
тебе надо!"
     Замедленная реакция Абуталипа на  догонявший  сзади  поезд  встревожила
Едигея не на шутку.
     -  Ты  бы  сказала  ему,  что  ж  он  так,-  полуупрекая,   сказал   он
Зарипе.Машинист отвечать не будет, не положено ходить по путям. Да дело не в
этом. К чему так рисковать?
     Зарипа  тяжело  вздохнула,  обтирая  рукавом   пот   с   разгоряченного
почерневшего лица.
     - Боюсь я за него.
     - А что?
     - Боюсь, Едике. Что нам скрывать от тебя. Казнится он и за детей  и  за
меня. Ведь когда я выходила замуж, не послушалась родных. Старший брат  мой,
тот из себя  выходил,  кричал:  "Век  будешь  каяться,  дура!  Ты  не  замуж
выходишь, а на несчастье идешь, и дети твои и дети детей, еще не  родившись,
уже обречены быть несчастными. А твой возлюбленный, если у него есть  голова
на плечах, не семью должен заводить, а повеситься. Это  самый  лучший  выход
для него!" А мы поступили по-своему. Надеялись: раз кончилась  война,  какие
счеты у живых и мертвых? Мы от всех держались подальше, и от его и  от  моих
родственников. А  в  последний  раз,  ты  представляешь,  брат  сам  написал
заявление, что он предупреждал меня, возражал против нашего брака. И что  он
ничего общего не имеет со мной и тем более с  такой  личностью,  пребывавшей
долгое время за границей, как Абуталип  Куттыбаев.  Ну,  после  этого  опять
началось. Куда ни ткнемся, всюду нам от  ворот  поворот,  а  вот  теперь  мы
здесь, дальше некуда.
     Она замолчала, ожесточенно подгребая битый гравий  под  шпалы.  Впереди
снова показался идущий состав. Они сошли с линии, унося  с  собой  лопаты  и
носилки.
     Едигей чувствовал,  что  должен  чем-то  помочь,  когда  люди  в  таком
положении. Но он не мог ничего изменить, беда была далеко за  пределами  его
сарозеков.
     - Мы тут живем уже много лет. И вы привыкнете, приспособитесь.  А  жить
надо,- подчеркнул он, глядя ей в лицо, и подумал: "Да-а,  горек  сарозекский
хлеб.  Когда  приехали  зимой,  белолицая  была  еще,  а  теперь  лицо   как
земля,отмечал он, сожалея о ее меркнущей на глазах  красоте.-  Волосы  какие
были - повыгорели, ресницы и те опалило  солнцем.  Губы  полопались.  Совсем
худо ей. Непривычная к такой жизни. Однако держится, не отступается. А  куда
теперь отступать - двое детей. Все равно молодец..."
     Тем временем, взвихривая жгучее стояние воздуха, протарахтел  по  пути,
как жаркая автоматная очередь,  очередной  состав.  Они  снова  поднялись  с
инструментом на полотно - продолжить работу.
     - Слушай, Зарипа,- сказал  Едигей,  пытаясь  как-то  укрепить  ее  дух,
примирить с реальностью.- Для детей тут, конечно, тяжко, не спорю. У самого,
как посмотрю на ребятишек наших, сердце болит. Но ведь  не  век  жара  будет
колом стоять.  Схлынет.  А  потом,  если  подумать,  вы  здесь  не  одни,  в
сарозеках, люди  есть  вокруг,  мы  есть,  на  худой  конец.  Что  ж  теперь
убиваться, раз так случилось в жизни.
     - Вот и я об этом говорю ему, Едике. Я ведь стараюсь  не  проронить  ни
слова ненужного. Я же понимаю, каково ему.
     - И правильно делаешь. Я об этом и хотел сказать тебе,  Зарипа.  Случая
ждал. Да ты сама все знаешь. Просто к слову пришлось. Извини.
     - Бывает, конечно, невмоготу. И себя жалко, и его жалко,  а  детей  еще
больше. Хотя он ни в чем не виноват, а чувствует себя  повинным,  что  завез
нас сюда. И изменить ничего не может. Что и говорить, в наших  краях,  среди
алатауских гор и рек, совсем другая жизнь и климат совсем другой. Детей хотя
бы на лето могли бы отправить туда. Но к кому?  Стариков  у  нас  нет,  рано
поумирали. Братья, сестры, родственники... Их тоже  трудно  судить,  им  это
совсем ни к чему. И прежде избегали нас, а теперь и  вовсе.  Зачем  им  наши
дети? Вот и мучаемся, боимся, что на всю жизнь застрянем здесь,  хотя  вслух
об этом не говорим. Но я вижу, каково ему... Что нас  ждет  впереди,  одному
богу известно...
     Они тяжело замолчали. И потом уже не возвращались  к  этому  разговору.
Работали, пропускали поезда  по  линии  и  снова  брались  за  дело.  А  что
оставалось? Как еще было утешить, как помочь им в их беде? "Конечно, по миру
не пойдешь,- думал Едигей,- жить им будет на что, вдвоем работают.  Насильно
их вроде никто не заточал, а выхода им отсюда нет никакого.  Ни  завтра,  ни
послезавтра".
     И еще удивлялся Едигей самому себе, своей обиде и горечи за эту  семью,
будто бы их история касалась лично его. Кто они ему? Мог же он сказать  себе
- дело это не его ума, ему-то, собственно, что? Да  и  кто  он  есть  такой,
чтобы судить да рядить о неположенных ему вещах?  Работяга,  степняк,  каким
несть числа на свете, ему ли негодовать, ему ли возмущаться, тревожить  свою
совесть вопросами,  что  справедливо  и  что  несправедливо  в  жизни.  Ведь
наверняка там, откуда все это происходит, знают в тысячу раз больше, чем он,
Буранный Едигей. Там виднее, чем ему здесь, в сарозеках. Его ли то заботы? И
все равно не мог успокоиться. И почему-то больше  болел  он  душой  за  нее,
Зарипу. Удивляли и покоряли  его  ее  преданность,  выдержка,  ее  отчаянная
схватка с невзгодами. Она  походила  на  птицу,  которая  пыталась  крыльями
заслонить гнездо от бури. Ведь другая поплакала бы, поплакала да  покорилась
бы, поклонилась родне. А она расплачивалась на равных  с  мужем  за  прошлое
войны. И именно это обстоятельство больше всего и  вопреки  всему  причиняло
беспокойство Едигею, ведь сам он ничем не мог защитить ни ее  детей,  ни  ее
мужа... Бывали потом минуты, когда он горько сожалел, что судьбе угодно было
поселить эту семью на Боранлы-Буранном. Зачем ему эти переживания?  Не  знал
бы, не ведал ничего такого и жил спокойно, как прежде...

VI

     Ко второй половине дня  на  Тихом  океане  южнее  Алеутов  зашевелились
волны. Юго-восточный ветер,  возникший  с  низовий  Американского  материка,
постепенно набирал силу и постепенно уточнял, укреплял свое  направление.  И
вода пришла в движение на огромном открытом  просторе,  тяжело  покачиваясь,
всплескиваясь и все чаще укладывая волны рядом, грядами одну к  другой.  Это
предвещало если не шторм, то долговременное волнение.
     Для авианосца "Конвенция" такие волны в открытом океане не представляли
опасности. В другой раз он и не  подумал  бы  изменить  свое  положение.  Но
поскольку  с  минуты  на  минуту  ожидалась   посадка   на   палубу   спешно
возвращавшихся самолетов особоуполномоченных комиссий после консульта-ций  с
вышестоящими инстанциями, авианосец  предпочел  развернуться  против  ветра,
чтобы  уменьшить  боковую  качку.   Все   сошло   нормально.   Вначале   сел
сан-францисский, а затем владивостокский лайнер.
     Комиссии  вернулись  в   полном   составе,   одинаково   молчаливые   и
озабоченные. Через пятнадцать минут  они  уже  сидели  за  столом  закрытого
совещания. Через пять минут после начала работы комиссий в  космос  на  борт
орбитальной    станции    "Паритет"    была    отправлена    для    передачи
паритет-космонавтам 1-2 и 2-1  в  Галактику  Держателя  срочная  шифрованная
радиограмма:  "Космонавтам-контролерам  1-2  и   2-1   орбитальной   станции
"Паритет".  Предупредить  паритет-космонавтов  1-2  и  2-1,  находящихся  за
пределами Солнечной системы, не предпринимать никаких  действий.  Оставаться
на месте до особого указания Обценупра".
     После  этого,  не  теряя  ни   минуты,   особоуполномоченные   комиссии
приступили к изложению своих позиций  и  предложений  сторон  по  разрешению
космического кризиса...
     Авианосец "Конвенция" стоял против ветра  среди  бесконечно  набегающих
тихоокеанских волн. Никто в мире не знал, что  на  его  борту  в  это  время
решалась глобальная судьба планеты...

     Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток...
     А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие  пустынные
пространства - Сары-Озеки, Серединные земли желтых степей.
     В этих краях  любые  расстояния  измерялись  применительно  к  железной
дороге, как от Гринвичского меридиана...
     А поезда шли с востока на запад и с запада на восток...

     Оставалось  еще  часа  два  пути  до  кладбища  Ана-Бейит.   Похоронная
процессия двигалась по сарозекам тем же манером. Указуя направление, впереди
восседал на верблюде Буранный Едигей. Его Каранар все так же  шел  в  голове
размашистым неутомимым ходом, следом поспевали по целине трактор с прицепом,
в котором рядом с покойным Казангапом одиноко и терпеливо  сидел  его  зять,
муж Айзады, и за ними - экскаватор "Беларусь". А сбоку, то  забегая  вперед,
то отставая, то приоста-навливаясь по какой-то важной причине, бежал все так
же деловито и уверенно рыжий грудастый пес Жолбарс.
     Солнце припекало, поднимаясь к зениту. Позади оставалась большая  часть
расстояния, а великие сарозеки являли взору за каждой  грядой  все  новые  и
новые пустынные земли, простирающиеся всякий раз до самой  черты  горизонта.
Велико было степное раздолье. Когда-то в этих местах обитали недоброй памяти
жуаньжуаны, пришельцы, захватившие на долгое  время  почти  всю  сарозекскую
округу. Жили в этих местах и другие кочевые народы, и между ними происходили
постоянные войны за выпасы и колодцы. То одни брали верх, то  другие.  Но  и
победители и побежденные все равно  оставались  в  этих  же  пределах,  одни
стеснившись, другие расширив свои территории. Елизаров говорил, что сарозеки
как жизненные пространства стоили этой борьбы. Тогда здесь выпадало  гораздо
больше дождей и весной и осенью. Трав хватало на  многие  стада  крупного  и
мелкого скота. Тогда здесь проходили купцы и  шли  торги.  Но  потом  климат
якобы резко изменился - перестали выпадать дожди, пересохли  колодцы,  иссяк
подножный корм. И разошлись пришлые на сарозеки народы и племена кто куда, а
жуаньжуаны вовсе исчезли. Двинулись к Эдилю - так называлась тогда Волга - и
канули в приэдильской стороне в неизвестность. Никто  не  знал,  откуда  они
пришли, и никто не узнал, куда они делись.  Поговаривали,  что  настигло  их
проклятье,- когда переходили они скопом  Эдиль  зимой,  лед  на  реке  вдруг
раздвинулся и все они вместе с табунами и стадами ушли под лед...
     Коренные сарозекцы - казахские номады - и в те времена не покинули свой