и поймет ли
она его? Совсем ведь женщине не до этого, когда такие беды обрушились на  ее
одинокую голову, а он, видите ли, полезет  со  своими  чувствами!  Куда  это
годится? Постоянно думая об этом, он мрачнел, терялся,  ему  стоило  немалых
усилий оставаться внешне таким, каким ему подобало быть на людях.
     Однажды он все же сделал такой намек. Возвращаясь с обхода по перегону,
заметил еще издали, что Зарипа пошла с ведрами  к  цистерне  за  водой.  Его
толкнуло к ней. И он пошел. Не потому, что  был  удобный  случай,  вроде  бы
ведра поднести. Почти через день, а то и ежедневно работали  они  вместе  на
путях,  разговаривать  могли  сколько  угодно.  Но  именно   в   ту   минуту
почувствовал Едигей неодолимость желания подойти к ней немедленно и  сказать
то, что не мог больше скрывать. Он подумал даже сгоряча, что это к лучшему -
пусть не поймет, пусть отвергнет, но зато остынет, успокоится душа... Она не
видела и не слышала его приближения. Стояла спиной, отвернув кран  цистерны.
Одно ведро было уже наполнено и отставлено в сторону, а  под  струей  стояло
второе, из которого вода уже переливала  через  край.  Кран  был  открыт  до
отказа. Вода пузырилась, выплески-валась, натекала вокруг лужей, а она точно
бы не замечала ничего,  стояла  понуро,  прислонившись  плечом  к  цистерне.
Зарипа была в ситцевом платьице, в котором прошлым летом  встречала  большой
ливень. Едигей разглядел пряди вьющихся волос на виске и за ухом, ведь Эрмек
был кудрявым в нее, осунувшееся лицо, истончившуюся шею, опустившееся  плечо
и брошенную на бедро руку. Шум ли воды заворожил ее, напомнив горные речки и
арыки Семиречья, или просто ушла в себя, застигнутая  в  ту  минуту  горьким
раздумьем? Бог знает. Но только Едигею стало невыносимо тесно  в  груди  при
виде ее оттого, что все в ней  было  до  бесконечности  родным,  от  желания
немедленно приласкать ее, оберечь,  защитить  от  всего,  что  угнетало.  Но
делать этого нельзя было. Он лишь молча закрутил  вентиль  крана,  остановил
льющуюся воду. Она глянула на него без  удивления,  отрешенным  взором,  как
будто он находился не возле, а где-то очень далеко от нее.
     - Ты чего? Что с тобой? - молвил он участливо.
     Она ничего не сказала, усмехнулась только углами  губ  и  неопределенно
приподняла брови над проясняющимися глазами, говоря этим: ничего,  мол,  так
себе...
     - Тебе худо? - снова спросил Едигей.
     - Худо,- призналась она, тяжело вздохнув.  Едигей  растерянно  подвигал
плечами.
     - Зачем ты так изводишься? - упрекнул он ее, хотя собирался говорить не
об этом.- Сколько можно? Ведь этим  не  поможешь.  И  нам  тяжко  (он  хотел
сказать - и мне) смотреть на тебя, и детям трудно. Пойми. Не надо так.  Надо
что-то делать,- говорил он, стремясь подобрать  слова,  кото-рые,  как  того
хотел он, должны были бы сказать ей, что именно он больше, чем  кто-либо  на
свете, переживает и любит ее.- Ты  вот  сама  подумай.  Ну  не  отвечают  на
письма, так бог с ними, не пропа-дем. Ведь с тобой (он хотел сказать - я) мы
все тут как свои. Ты только не  падай  духом.  Работай,  держись.  А  ребята
поднимутся и здесь, среди нас (он хотел сказать - со мной). И все образуется
понемногу. Зачем тебе куда-то уезжать? Мы все здесь как свои. А я,  ты  сама
знаешь, без детишек твоих дня не бываю.- И остановился, потому что раскрылся
настолько, насколько позволяло его положение.
     - Я все понимаю, Едике,- ответила Зарипа.- Спасибо, конечно. Я знаю,  в
беде не останемся. Но нам надо выбираться отсюда. Чтобы позабыли  дети  все,
что и как тут было. И тогда я должна буду сказать им правду. Сам  понимаешь,
так долго не может продолжаться... Вот и думаю, как быть...
     - Так-то оно так,- вынужден  был  согласиться  Едигей.-  Только  ты  не
спеши. Подумай еще. Ну куда ты с этими малолетками, где и как придется? А  я
как подумаю, мне страшно, как я тут без вас буду...
     И действительно, очень страшился за них, за нее и за ребят, и оттого не
пытался заглянуть дальше чем в завтрашний день, хотя тоже понимал, что долго
так продолжаться не могло. А через несколько дней после этого разговора  был
еще случай, когда он выдал себя с головой  и  долго  каялся,  мучился  после
этого, не находя себе оправдания.
     С той памятной поездки в Кумбель, когда Эрмек, испугавшись парикмахера,
не  дал  себя  подстричь,  прошло  много  месяцев.  Мальчик  так   и   ходил
нестриженый, весь в черных кудряшках, и хотя вольные кудри украшали его,  но
подстричь упрямого трусишку давно было пора. Едигей при  случае  то  и  дело
утыкался носом в пушистое темя мальчонки, целуя его и вдыхая  запах  детской
головы. Однако волосы доходили Эрмеку уже до плеч и мешали  ему  в  играх  и
беготне. Как, должно быть, непривычна, чужда и  непонятна  была  для  малыша
сама необходимость эта. Потому он не давался никому, а Казангап, видя  такое
дело, сумел уговорить его. Припугнул даже немного -  что,  мол,  козлята  не
любят длинноволосых, бодать будут.
     Потом Зарипа  рассказывала,  как  стригли  Эрмека.  Пришлось  Казангапу
по-настоящему силу применить. Зажал его между ног и обработал машинкой.  Рев
стоял на весь разъезд. А когда  закончилась  стрижка,  добрая  Букей,  чтобы
успокоить  ребенка,  сунула  ему  зеркало.  На,  мол,  посмотри,  какой   ты
хорошенький стал. Мальчик глянул, не узнал себя и еще больше заорал.  Таким,
ревущим  во  всю  мочь,  уводила  его  Зарипа  с  Казангапова  двора,  когда
повстречался на тропинке Едигей.
     Наголо остриженный Эрмек, совершенно непохожий на себя,  с  оголившейся
тонкой шеей, с оттопыренными ушами, заплаканный,  вырвался  из  рук  матери,
кинулся к Едигею с плачем:
     - Дядя Едигей, посмотри, что они сделали со мной!
     И если бы прежде сказали Буранному Едигею, что с ним произойдет  такое,
ни за что бы не поверил. Он подхватил малыша на руки и, прижимая его к себе,
всем существом своим воспринял его беду, его  беззащитность,  его  жалобу  и
доверие, как будто все это произошло с ним самим, он  стал  целовать  его  и
приговаривал срывающимся от горечи и нежности  голосом,  не  понимая  толком
смысла своих слов:
     - Успокойся, родной мой! Не плачь. Я никому не дам тебя в обиду, я буду
тебе как отец! Я буду любить тебя как отец, только ты не плачь! - И,  глянув
на Зарипу, которая замерла перед ним сама не  своя,  понял,  что  перешагнул
какую-то  запретную  черту,  и  растерялся,  заспешил,  удаляясь  от  нее  с
мальчиком на руках, бормоча в замешательстве одни и те же слова: - Не плачь!
Вот я сейчас этого Казангапа, я вот, сейчас я ему покажу! Я ему покажу,  вот
сейчас этого Казангапа, я ему покажу! Вот я сейчас, я ему покажу!..
     Несколько дней после этого Едигей избегал Зарипу. Да и она,  как  понял
он, уходила от встречи  с  ним.  Каялся  Буранный  Едигей,  что  так  нелепо
проговорился, что смутил ни в чем не повинную женщину, у которой и без этого
хватало забот и тревог. Каково было ей в ее положении - сколько боли добавил
он к ее горестям! Ни прощения, ни оправдания не находил себе  Едигей.  И  на
долгие годы, быть может до последнего  вздоха,  запомнил  он  то  мгновение,
когда всем существом своим ощутил приникшего к нему беззащитного  обиженного
ребенка, и как тронулась в нем душа от нежности и горечи, и как смотрела  на
него Зарипа, пораженная этой сценой, как глядела она на него с немым  криком
скорби в глазах.
     Притих на какое-то время Буранный Едигей после этого случая и  все  то,
что вынужден был в себе затаить,  заглушить,  перенес  на  ее  детей.  Иного
способа не находил. Он занимал их всякий раз,  когда  был  свободен,  и  все
продолжал рассказывать им, многое повторяя и  многое  припоминая  заново,  о
море. То было самой любимой темой у них. О чайках,  о  рыбах,  о  перелетных
птицах, об аральских островах, на которых сохранились редкие  животные,  уже
исчезнувшие в других местах. Но  в  тех  разговорах  с  ребятами  припоминал
Едигей все чаще и все  настойчивей  собственную  быль  на  Араль-ском  море,
единственное, что он предпочитал не рассказывать никому. То  было  вовсе  не
детским делом. Знали о том только двое, только он  и  Укубала,  но  и  между
собой они никогда не заговари-вали об этом, ибо то было связано с их умершим
первенцем. Будь он жив, тот  младенец,  был  бы  он  сейчас  гораздо  старше
боранлинской детворы, старше даже Казапгапова Сабитжана года на два.  Но  не
выжил. А ведь всякого ребенка ждут с надеждой, что родится он и будет  долго
жить, очень долго, даже трудно представить себе, как долго, а иначе стали бы
разве люди рожать детей?..
     В ту рыбацкую бытность его, в молодые годы, незадолго до войны пережили
они с Укубалой удивительный  случай.  Такое  случается,  должно  быть,  лишь
однажды и никогда не повторяется.
     С тех пор  как  они  поженились,  Едигею  в  море  все  время  хотелось
побыстрей вернуться домой. Он любил Укубалу. Он знал, что она его тоже ждет.
Более желанной женщины для него тогда не было. Ему подчас казалось,  что  он
существует, собственно, для того, чтобы все время  думать  о  ней,  вбирать,
накапливать в себе силу моря и силу солнца и отдавать затем себя ей,  ждущей
его жене, ибо из этой отдачи возникало обоюдное счастье, сердцевина  счастья
- все остальное, внешнее лишь дополня-ло и обогащало их счастье, их взаимное
упоение  тем,  что  было  даровано  ему  солнцем  и  морем.  И   когда   она
почувствовала, что в ней что-то произошло, что она забеременела и скоро быть
ей матерью, к постоянным ожиданиям встреч после  моря  прибавилось  ожидание
будущего первенца. То была безоблачная пора в их жизни.
     Поздней  осенью,  уже  перед  началом  зимы,  на  лице  Укубалы  начали
проступать различимые при  внимательном  взгляде  коричневые  пятна.  И  уже
обозначился, округлился живот. Однажды она спросила его, какая из себя  рыба
алтын мекре. "Слышать слышала о ней, но никогда не видела".  Он  сказал  ей,
что это очень редкая рыба из осетровых, глубоководная, довольно крупная,  но
достоинст-во ее больше в красоте - сама  рыба  сиповато-крапчатая,  а  темя,
плавники и хрящевой гребень по спине - от головы до кончика хвоста - как  из
чистого золота, дивно как светится  золотым  блеском.  Оттого  и  называется
алтын мекре, золотой мекре.
     В следующий раз Укубала сказала, что ей приснился во сне золотой мекре.
Рыба будто бы плавала вокруг нее, а  она  пыталась  ее  изловить.  Ей  очень
хотелось поймать ту рыбу, а затем отпус-тить. Но  обязательно  подержать  ту
рыбу в руках, ощутить ее золотую плоть. Ей до  того  хотелось  потискать  ту
рыбину, что  во  сне  она  погналась  за  ней.  А  рыбина  не  давалась,  и,
проснувшись, Укубала долго не могла успокоиться, испытывая странную  досаду,
будто и в самом деле не удалось ей достиг-нуть какой-то важной цели. Укубала
посмеялась над собой, но и наяву ей все так же нестерпимо хотелось  изловить
золотого мекре.
     А Едигей это понял, думал об  этом,  выгребая  сети  из  моря,  и,  как
оказалось потом, правильно истолковал значение ее желания, возникшего во сне
и не исчезнувшего в яви. Он понял так, что ему предстоит во  что  бы  то  ни
стало добыть золотого мекре, ибо то, что испытывала беременная Укубала, было
ее талгаком*. Многие женщины на сносях чувствуют такую  неудовлетворенность,
их талгак проявляется в том, что они хотят съесть чего-то кислого, соленого,
очень  острого  или  горького,  а  иные  страсть  как  хотят  жареного  мяса
какого-нибудь дикого зверя или птицы. Едигей не удивился талгаку жены.  Жена
промыслового рыбака и должна была пожелать то, что имело отношение к занятию
мужа. Ей сам бог велел захотеть увидеть воочию и ощутить в руках золото  той
большой рыбы Понаслышке Едигей знал,  что  если  талгак  беременной  женщины
останется неутоленным, то это может  привести  к  вредным  последствиям  для
ребенка в утробе.

     * Талгак -  потребность  беременной  женщины  в  особой  на  вкус  еде,
утоление некоего желания.

     Талгак же Укубалы оказался настолько необыкновенным, что  она  сама  не
посмела признаться в  этом  вслух,  а  Едигей  не  стал  уточнять,  не  стал
допытываться, потому что неизвестно было, сможет ли он добыть  такую  редкую
рыбу. Решил вначале поймать  ее,  а  уж  потом  выяснить,  это  ли  было  ее
страстью.
     К тому времени большой сезон рыболовства на Аральском море был  уже  на
исходе - разгар сезона от июля по ноябрь. Зима дышала  уже  в  лицо.  Артель
готовилась к зимнему промыслу, подледному лову, когда  море  на  всем  своем
полуторатысячекилометровом по кругу пространстве покроется крепким  льдом  и
придется бить огромные проруби, запускать туда обгруженные сети и тянуть  их
со дна морского воротом  от  одной  проруби  к  другой  с  помощью  упряжных
верблюдов, этих незаменимых степных тягачей...  И  ветер  будет  вьюжить,  а
рыба, что попадает в сети, не успеет и  шевельнуться,  когда  ее  выпростают
наверх, закаменеет сразу, покроется ледяным панцирем на  открытом  аральском
холоде... Но сколько ни приходилось Едигею зимой и летом  ловить  с  артелью
рыбу и ценных и малоценных пород, однако  не  помнил,  чтобы  золотой  мекре
когда-нибудь попадался в сети. Эту рыбу удавалось изредка  взять  на  крючок
или блесну, и то было событием для рыбаков.  Об  этом  говорили  потом,  что
такому-то повезло - вытащил золотого мекре.
     В то раннее утро он отправился в море, сказав жене, что  порыбачит  для
дома, пока еще лед не стал. Укубала отговаривала его накануне:
     - Дома ведь полно всякой рыбы. Стоит ли выходить? Холодно уже.
     Но Едигей настоял на своем.
     - Что дома, то дома,- сказал он.- Сама  говоришь,  тетка  Сагын  крепко
слегла. Надо ее пополь-зовать горячей свежей ухой, усачовой  или  жереховой.
Самое первое средство. А кто ей, старой, наловит рыбы?
     Под этим предлогом и двинулся с угра пораньше Едигей на добычу золотого
мекре. Все снасти, все необходимые приспособления он  тщательно  продумал  и
приготовил заранее. Все это было уложено на  носу  лодки.  И  сам  поплотней
оделся, поверх всего плащ дождевой с капюшоном натянул и поплыл.
     День был неясный, неустойчивый, между осенью и зимой.  Преодолевая  под
косым углом накат воды, Едигей направлял лодку веслами в открытое море, где,
как он предполагал, должны быть места пастьбы золотого мекре. Все,  конечно,
зависело от везения, ибо нет ничего малопостижимее в охотничьем предприятии,
нежели ловля морской рыбы на крючок. На суше, как бы то ни было,  человек  и
его  добыча  находятся  в  одной  среде,  ловец  может  преследовать  зверя,
приближаясь, подкрадываясь, выжидая и нападая Под водой ничего  этого  ловцу
не дано. Опустив снасти,  он  вынужден  ждагь,  появится  ли  рыба,  и  если
появится, то накинется ли на приманку.
     В душе Едигей очень надеялся, что должно ему повезти, ибо  вышел  он  в
море не ради промысла, как бывало всегда, а ради вещего  желания  беременной
жены.
     Крепок и силен был молодой  Едигей  на  веслах.  Неутомимо,  равномерно
отталкиваясь от зыбкой текучей воды, выводил он лодку в море по  извилистым,
шатким  волнам.  Такие  волны  аральские  рыбаки  называют  ийрек  толкун  -
кривобокие волны. Ийрек толкуны - ранние предвестники грядущего  шторма.  Но
сами по себе они неопасны, и можно было не страшась плыть подальше в море.
     По мере удаления от земли  берег  с  его  крутым  глинистым  обрывом  и
каменистой полосой прибоя с края воды постепенно уменьшался,  становясь  все
менее различимым, и  вскоре  превратился  в  смутную,  временами  исчезающую
черту. Тучи неподвижно нависли сверху, а понизу держался  заметно  сквозящий
ветер, лижущий водную рябь.
     Часа через два Едигей остановил лодку, убрал весла, заякорился  и  стал
устраивать снасти.  У  него  были  две  катушки  с  бечевой,  с  самодельным
устройством, застопоряющим  лесу.  Одну  он  приладил  на  корме,  бечева  с
грузилом опустилась через рогатину на глубину  метров  в  сто,  и  в  запасе
оставалось метров двадцать. Другую установил таким же способом  на  носу.  И
затем снова взял в руки весла,  для  того  чтобы  придерживать,  подправлять
лодку в нужном положении  среди  течений  и  ветра.  И,  главное,  чтобы  не
спутались лесы между собой.
     И с тем стал ждать. По его предположениям, именно в таких местах  могла
обитать эта редкая рыба. Доказательств  тому  не  имелось,  то  была  чистая
интуиция. И, однако, он верил, что та  рыба  должна  появиться.  Непременно,
обязательно должна появиться. Без нее он  не  мог  возвратиться  домой.  Она
нужна ему была не ради забавы, а ради очень важного в его жизни дела.
     Рыбы через некоторое время дали о себе знать. Но то были не те. Сначала
поймался жерех. Когда Едигей его тянул, он знал, что это не  золотой  мекре.
Не могло быть такого, чтобы с первого раза попался  золотой  мекре.  Слишком
просто  и  неинтересно  стало  бы  жить  на  свете.  Едигей   согласен   был
потрудиться, подождать. Потом подцепился на крючок  большой  усач,  одна  из
лучших рыб на Арале, если не самая лучшая. И того, оглушив, он бросил на дно
лодки. Во всяком случае, на уху для больном тетки Сагын уже было больше  чем
достаточно. И еще попался тран  -  аральский  лещ.  Какого  черта  его  туда
занесло? Обычно трап держится поверху. Но бог с ним, сам  виноват.  И  после
этого наступила длительная, тягостная пауза... "Нет, я дождусь,- сказал себе
Едигей.- Хоть я и не говорил, но она знает,  что  я  отправился  за  золотым
мекре. И я должен его добыть, чтобы дите в утробе не изнывало. Это ведь дите
хочет, чтобы мать увидела и подержала в руках золотого мекре. А  почему  оно
того хочет, этого никто не знает. Мать тоже того  жаждет,  а  я  отец,  и  я
сделаю так, чтобы желание их утолить".
     Пошаливали ийрек толкуны,  крутили  лодку,  потому  они  и  кривобокие,
неверные, шаткие волны. Замерзать начал  Едигей  от  малоподвижности  и  все
время зорко следил за катушками с бечевой - не дернется ли, не  поползет  ли
леса, покоящаяся  на  рогатине.  Нет,  ни  на  носу,  ни  на  корме  никаких
признаков. Однако Едигей не терял терпения. Он знал, он  верил,  что  должен
прийти к нему золотой мекре. Только бы море потерпело малость  -  что-то  уж
больно крутят ийрек толкуны. К чему бы это? Нет, шторма не должно  быть  так
скоро. Может, к вечеру или к ночи  поднимутся  штормовые  волны  -  алабаши,
пестроголовые ревуны. И тогда закипит грозный Арал от края и до края,  белой
пеной покроется, и никто не посмеет тогда сунуться в море. А пока еще можно,
пока еще есть время...
     Нахохлившись, замерзая и оглядываясь вокруг, ждал Едигей  свою  рыбу  в
море. "Что ж ты медлишь, вот ей-богу, да ты не бойся,- подумал он о  рыбе.Не
бойся, я говорю, я ведь тебя отпущу назад. Не бывает,  говоришь,  такого?  А
вот представь себе - бывает. Не для еды тебя я поджидаю. Еды и  рыбы  всякой
полно дома. И вот на дне лодки  лежат  три  рыбины.  Стал  бы  я  из-за  еды
выжидать тебя, золотой мекре! Понимаешь, первенец должен появиться у нас.  А
ты приснился недавно моей жене, и с тех пор она покой потеряла,  хотя  и  не
говорит об этом, но я-то все вижу. Я не могу объяснить, почему это  так,  но
очень надо, чтобы она увидела тебя и подержала в руках, и я даю слово, сразу
же отпущу тебя в море. Тут дело такое, что ты особая, редкая  рыба.  У  тебя
золотое темя и хвост, и плавники, и хребет по спине тоже золотые. И ты войди
в наше положение. Она жаждет увидеть тебя наяву, она  хочет  притронуться  к
тебе, чтобы почувствовать в руках, какой ты  на  ощупь,  золотой  мекре.  Не
думай, что если ты рыба, то к нам не имеешь отношения. Хотя ты и рыба, а она
почему-то тоскует по тебе как по сестре, как по брату, и хочется ей  увидеть
тебя, прежде чем родится ребенок. И дите в чреве будет довольно.  Вот  такое
вот дело. Выручай, друг мой, золотой мекре. Подходи. Не  обижу.  Слово  даю.
Если бы я имел злой умысел, ты  бы  это  почувствовал.  На  крючок,  их  два
крю