каким  образом  что-то
прояснить - Исмаил не мог ответить себе. И однако он шел.
     День обещал быть холодным. Ветер  настойчиво  дул  с  гор.  Приходилось
прятать голову в ворот шубы, нахлобучив шапку поглубже,- так  он  и  шел,  в
полном одиночестве, с  тревогой  и  болью  в  глазах,  в  огромных  кирзовых
сапогах, засунув руки в карманы.
     У обрыва, где обычно открывался вид на аил,  он  остановился,  учащенно
дыша, прилег за кустом и стал всматриваться, насколько  хватило  видимости,-
что происходило в аиле. И ничего толком рассмотреть не мог. Дымы поднимались
над крышами, смутно доносились голоса детворы возле школы, ржание коня,  лай
собак... Но его интересовало в первую очередь, что дома, что  в  собственном
дворе, и опять же толком  ничего  не  различил,  не  рассмотрел.  Хотя,  как
показалось ему, какое-то оживление, какие-то снующие люди... кажется,  можно
было угадать. А что к чему, что там происходило, сказать было трудно. Ему бы
поближе подвинуться, возможно, тогда  картина  стала  бы  яснее,  но  он  не
решался на такой риск. Так и промаялся он, затаившись в кустах  до  полудня,
лежал, продрогший, угрюмо прислушиваясь и тщетно вглядываясь. Потом  ушел  в
укрытие и к вечеру, зло озираясь по  сторонам,  снова  вернулся  на  прежнее
место наблюдения. И  в  этот  раз  он  понял,  чутье  подсказало,  что  мать
скончалась,-  оживление  и  голоса  во  дворе,  какой-то   рыдающий   выкрик
свидетельствовали, что смерть наступила в тот промежуток времени,  когда  он
уходил в укрытие, где была у него какая-то пища про запас и  находилось  его
оружие.
     Теперь сомнений не  оставалось.  Матери  пришел  конец.  Точно  тяжелый
камень лег на душу. Он лежал за кустом, как убитый зверь страшного обличия.
     А с наступлением, темноты, уже  поздним  вечером.  Исмаил  оказался  на
аильских огородах, возле корявых зимних садов,  потом  передвинулся  к  тому
самому тополю, где выжидал прошлой ночью.  И  здесь  замер.  Теперь  уже  не
оставалось никаких сомнений - мать  была  мертва.  Во  дворе  горел  костер,
должно быть, грели воду в большом котле. Голоса разные доносились.  И  снова
расслышал  он  голос  однорукого  Мырзакула.  Что-то   он   там   советовал,
распоряжался. Ему что-то ответили. Приезжали  и  уезжали  верховые.  Значит,
хоронить будут  завтра.  С  утра  подготовятся,  оплакивать  будут,  молитвы
совершать, а к полудню понесут на кладбище, что на косогоре,  над  аилом.  И
тут только подумал Исмаил, что надо ведь заранее выкопать могилу. Кто же это
сделал? Откопали яму или на утро оставили? Решил на обратном пути  заглянуть
на кладбище и удостове-риться, готова ли могила. Так стоял  он  под  тополем
удрученный, растерянный и подавленный.
     Потом он тихо побрел окраиной в сторону большого аильского кладбища  на
косогоре. Шел наугад, во тьме, то  проваливаясь  в  какие-то  колдобины,  то
спотыкаясь, и больше потому, что взор его был мутен  от  душивших  исподволь
слез. Он даже подумал: кто я, куда я иду, и что со мной,  зачем  я  живу  на
свете?
     На старом косогорном кладбище он не бывал так давно, что и  не  помнил,
когда он тут ступал в последний раз. Помнится, еще до  войны,  после  курсов
трактористов, посадили его вначале на  конную  сенокосилку,  а  сенокос  был
возле кладбища и тогда он  в  полуденную  жару,  выпрягнув  коней,  ходил  с
парнями  ловить  перепелов.  А  перепела  паслись  в  неприкасаемых   густых
кладби-щенских зарослях, поскольку никто, конечно, не посмел бы косить  сено
среди могил. Сейчас он вспомнил об этом, о тех безмятежных  летних  днях,  о
душистых травах, о стрекочущих кузнечи-ках, о птицах, самозабвенно поющих  и
на небе и на земле, о солнце, которое столь обильно,  что  его  никто  и  не
замечал, о медовом пьянящем настое воздуха. Думал ли он тогда,  что  пройдут
годы, и будет он, как затравленный зверь, пробираться темной зимней ночью на
кладбищенский косогор, полный жгучей обиды, страха, ненависти ко всему,  что
привело его в это состояние. Не верилось Исмаилу, что это то самое место.  В
тусклом лунном свете чернели между снежными проталинами  могильные  холмики.
Одиноко, пусто, холодно. Могила для матери оказалась  уже  готовой,  начисто
отрытой. Это не трудно было  обнаружить  по  свежей  глиняной  насыпи  возле
зияющей ямы.
     Значит, позаботились добрые  люди,  значит,  похороны  будут  завтра  к
полудню.
     Исмаил остановился возле будущей  материнской  могилы,  стоял,  опустив
голову, уперев неподвижный взгляд в темную глубокую  яму.  Если  бы  он  мог
каким-то образом умертвить себя, он хотел лечь на дно этой могилы и  умереть
здесь, чтобы на  другой  день  похоронили  и  его  вместе  с  матерью...  Но
умертвить себя было так же трудно, как явиться с повинной к людям...
     На другое утро Исмаил снова потащился  в  сторону  аила.  Продрогший  в
своей пещере, он брел, зябко поеживаясь и кашляя, прикрывал рот  ладонью.  В
этот раз он шел в сторону кладбища с тем, чтобы если  и  не  участвовать  на
похоронах матери, то хотя бы издали наблюдать, как другие будут ее хоронить.
По пути он приглядел удобную для себя балочку, двигаясь по дну  которой,  он
мог незаметно сопровождать процессию, так чтобы оставаться незамеченным и  в
то же время быть достаточно близко к кладбищу.
     Потом он спрятался  среди  больших  камней-валунов  неподалеку  и  стал
ждать.
     Время тянулось медленно. И теперь, уже успокоившись  и  примирившись  с
тем, что произош-ло, вспомнил он  последний  день,  когда  в  последний  раз
виделся он с матерью, с женой и сыноч-ком. Прошло с тех  пор  два  дня,  две
ночи, а казалось, что было очень давно. Больше всего горевал теперь  Исмаил,
что задуманное дело ухода в Чаткал сразу же столкнулось с неудачей,  и  все,
на что он рассчитывал, теперь следовало передумать, и если  доберется  он  с
женой и сыночком в Чаткал, то  как  рассказать  дядьям-братьям  о  смерти  и
похоронах их сестры, поймут ли они его...
     Похоронную процессию Исмаил увидел еще  издали.  Большая  толпа  людей,
многие среди них были верхом на лошадях и ослах, показалась в боковой улице,
как и ожидал того Исмаил. Толпа шла медленно с подъемом на косогор;  впереди
на конных носилках, устроенных на седлах  между  двумя  лошадьми,  покоилось
тело усопшей, завернутое в плотную  кошму.  Вот  и  все.  В  последний  путь
провожали старушку Бексаат односельчане.  О  чем  говорили  люди  при  этом,
Исмаилу не дано было знать. Процессия подходила все ближе  и  ближе  к  тому
месту, где он притаился. Женщин среди провожающих не было и  не  полагалось,
потому что в этих местах женщины не ходили на кладбище, а  оставались  дома,
чтобы встретить траурным  плачем  вернувшихся  с  похорон  мужчин.  По  всем
правилам Исмаил должен был возглавить с кладбища верховых сородичей и первым
возгласить плач после погребения в доме усопшей, должен был громко причитать
и, рыдая, припадать к луке  седла,  а  Сейде  полагалось  затянуть  в  ответ
поминальную песню... Но это не дано было им, оказавшимся  в  жерновах  между
законом и поступком беглеца...
     Но вот толпа остановилась на кладбище возле  вырытой  накануне  могилы.
Исмаил видел  из-за  соседнего  пригорка,  где  он  укрылся,  как  протекали
похороны. Судя по всему распоряжался погребением Мырзакул. Он  шел  к  месту
захоронения от кучи лошадей, повязанных в стороне между собой, и  все  люди,
расступившись, дали ему дорогу.
     Покойницу в кошме сняли с носилок, уложили на краю  ямы  и,  собравшись
все в большой круг, долго слушали  молитвы  муллы,  люди  повторяли  за  ним
отдельные возгласы,  и  казалось,  то  был  улей  пчел.  Потом  толпа  снова
зашевелилась - покойницу опустили на дно могилы и стали быстро засыпать яму.
     Все это он видел со стороны и молча кусал губы до крови.
     Когда народ ушел с кладбища, когда не осталось ни одной души, но голоса
еще были слышны на отдалении, Исмаил пополз  к  могиле  матери.  Он  полз  с
обезумевшим лицом, опираясь на дрожащие руки. И  здесь  он  упал  на  свежую
насыпь и, обнимая кучу глины, зарыдал удушливым, хриплым плачем. Трудно было
разобрать, что он выкрикивал, кого и что он проклинал, задыхаясь от  горести
и ярости, как обезумевший, осиротевший волк. А потом, как  пьяный,  он  стал
орать во весь голос:  "Мама,  мама,  прости!  Прости  меня!  Прокляни  меня!
Прокляни на том свете! Прокляни войну! Прокляни! Прокляни войну!"
     Потом стих на минутку, точно бы обдумывал  что-то,  и  затем  грозно  и
яростно прокричал: "Ненавижу! Отомщу, отомщу, всем  вам  отомщу!  Никого  не
пожалею!"...

     "Совсем недолго  осталось,  вот  и  весна  пришла.  Больше  терпела,  а
теперь-то и вовсе стерплю! - думает замечтавшаяся Сейде,  пересыпая  горстку
зерен с ладони на ладонь.- Только бы Исмаила  уберечь.  Ладно  еще,  в  аиле
поговаривают, будто Исмаил не здесь прячется, а  на  казахс-кой  стороне,  у
свояков... Вот и хорошо, пусть говорят... Продадим телку, припасем  муки  на
дорогу, и ночью выберемся из аила, уйдем... Да, уйдем отсюда..."
     Пьянит пригретый весенний воздух... А хорошо  мечтать:  забываешь,  что
сосет под ложечкой.
     Вечером, когда Сейде молола  талкан,  зашел  Асантай.  Мальчик  заметно
отощал за последнее время: под глазами густая синева, из засученных  рукавов
отцовской фуфайки высовываются тоненькие ручонки.
     - Мама послала меня за огнем,- сказал он, застенчиво переступая с  ноги
на ноги то и дело поглядывая на кучку талкана у жернова.
     Дети есть дети! Кого не тронет невинный взгляд  мальчика,  говорящий  с
мольбой, что он хочет есть! Сейде положила ему  в  ладошки  горсть  талкана.
Мальчик запрокинул голову, насыпал талкана полный рот  и,  очень  довольный,
шмыгнул носом. Ему  хотелось  отблагодарить  Сейде,  сказать  ей  что-нибудь
хорошее. Он доверчиво улыбнулся губами, измазанными талканом:
     - Сейде-джене, когда отелится корова, мама нам  сварит  молозива.  И  я
принесу кусочек вашему Амантурчику. Ведь он уже умеет кушать,  да?  Молозиво
вкусное, как творог!
     - Сердечный ты мой, да сбудутся  твои  желания!  -  растроганная  Сейде
привлекла его к себе, поцеловала в глаза.- Бог даст, будет и молозиво, будет
и каймак, пусть только отелится корова! Вот тогда и принесешь нашему малышу,
у него уже зубки есть!
     Она вспомнила, что и Тотой, и ее дети все еще ничего не знают о  гибели
отца, все еще ждут писем. Ей показалось, что мальчик догадывается, о чем она
думает. Спросила как бы между делом:
     - Матери-то лучше стало? Вчера, кажется, ходила по воду.
     - Сегодня опять лежит, голова  болит.  Я  хотел  остаться  дома,  чтобы
помогать ей, а она не позволила, говорит: если не перейдешь во второй класс,
отец, когда вернется, ругать будет.
     - А то как же? Конечно, будет ругать. Вот вернется и...
     Мальчик  часто  замигал  длинными  ресницами  и  как-то  не   по-детски
безысходно и тяжело вздохнул.
     - Ты что это, разве можно так вздыхать! - прикрикнула она на него.- Ваш
отец вернется, только не вздыхай так, это нехорошо!
     После того, как мальчик,  взяв  тлеющую  кизячину,  ушел,  Сейде  долго
сидела подле джаргыл-чака, обессиленно опустив руки.  Этот  вздох  мальчика,
почти ребенка, потряс ее. Сам с ноготок, а все понимает сердцем. "Сирота!  -
думала она подавленно.- Да и Тотой, конечно, догадывается, только  молчит...
И что ж ей делать, бедняжке? Ну-ка, попробуй  прокорми  трех  сирот.  Колхоз
помогает понемногу, только этим и живы.  Недавно  принесла  со  склада  овса
полмешка - все лучше, чем ничего... Только одна надежда у них  теперь  -  на
корову. Должна была скоро отелить-ся, да  что-то  затягивает,  должно  быть,
перегуливала в прошлое лето. Тотой по утрам ругается на  дворе.  "Чтоб  ты,-
кричит,- околела! Сколько еще ждать, да когда  же  ты  отелишься?  Ребятишки
извелись без молока, а тебе и дела нет, ходишь себе, даром корм жрешь!"  Оно
и верно, дождаться бы им молока, тогда уже  не  так  страшно.  Да-а,  как-то
сложится теперь у них жизнь? Тотой часто стала приваливать.  Жалко  Байдалы,
ведь сам бросился на мины, знал, что  погибнет,  и  бросился...  Это  он  по
доброте своей... Судьба... Ничего... как-нибудь будут жить, дети  подрастут.
Трудно, конечно... У каждого горе-горькое. У них свое, у нас свое. Вот уйдем
в Чаткал, может, легче будет... Тотой  как-то  спросила,  словно  невзначай:
"Правду говорят, что Исмаил сбежал?" А что я ей отвечу? "Не  знаю,  может  и
сбежал, да только у нас он не показывался". Кто  верит,  кто  нет...  Только
Мырзакул не попался бы на глаза, Мырзакул не пожалеет: он враг! Боже, охрани
нас от Мырзакула!.." Долго еще сидела Сейде, погруженная в свои раздумья,  и
чем дальше бежали минуты, тем сильнее  охватывала  ее  смутная  тревога,  из
головы не выходил мальчишка, его  недетский  вздох,  его  голодные  просящие
глаза. Сейде мучило предчувствие беды.
     Она вышла во двор. Погода к ночи испортилась. Сырой,  промозглый  ветер
гнал тучи с запада. Мрачно наплывали они на небо. Гор уже  не  видать.  Луна
катилась против ветра, увязая в тучах. Иногда она совсем исчезала  и  где-то
мельтешилась там, во тьме, ее зыбкий свет едва пробивался сквозь  слой  туч.
"Скоро снег пойдет... Как-то там Исмаил?"
     Утром Сейде пошла по воду. Тучи  уже  плотно  затянули  небо,  большими
хлопьями валил мокрый весенний снег. Только вышла за огород,  как  во  дворе
Тотой послышались крики, плачу-щие  голоса.  Разбрызгивая  слякоть,  галопом
проскакали по улице верховые. "Что там у  них  стряслось?"  -  встревожилась
Сейде. Бросив ведра, она побежала ко двору Тотой. "Решили, что Байдалы будут
оплакивать осенью, неужели кто-нибудь проговорился?" - строила она догадки.
     Обогнув  дувал,  Сейде  сунулась   во   двор   и   сразу   остановилась
ошеломленная. Из гомонящей толпы вырвалась Тотой: волосы ее были растрепаны,
чапан, надетый на один рукав, волочился по  земле.  Она  побежала  к  дверям
сарая и закричала истошно, колотя себя в грудь:
     - Да вот же, милые мои,  вот,  родимые,  посмотрите:  сорвали  замок  и
увели! О-о, горе мое, о-о, покарал меня Аллах! О-о, горе мое!
     Кто-то крикнул, пересиливая голоса:
     - А вечером ты сама ее привязывала? Сама запирала дверь?
     - А то как же, родимые, сама, сама! И даже вымечко щупала, наливала она
вымечко... Ребята совсем извелись, только и ждали молочка!  Как  же  мне  не
приглядеть за коровкой, хоть и больная я была! А чтоб руки у меня отсохли!
     Когда Сейде поняла, что случилось, ее охватил ужас. Вспомнила она,  как
вчера прибегал Асантай и как он говорил  о  молозиве,  ждал  молока,  словно
необыкновенного  сказочного  чуда.  Он  встал  сейчас  перед   ее   глазами:
худенький,  с  тоненькой  шеей,  в  отцовской  телогрейке   с   засученны-ми
обтрепанными рукавами - стоял и доверчиво  улыбался  измазанными  в  талкане
губами.
     "Кто это мог решиться на это, какая подлая, черная  душа?"  -  негодуя,
думала Сейде. В лицо били мокрые хлопья снега и струйками  стекали  за  шею,
она все стояла и не могла сдвинуться с места, смотрела, как ребятишки  Тотой
с ревом цепляются за полы ее чапана. Самый меньшой вскочил, видно,  прямо  с
постели. Он бегал за матерью босиком по снежной  жиже  и  в  страхе  кричал:
"Мама, мама!" Но Тотой будто не замечала его, металась по двору,  выкрикивая
осипшим, надорванным голосом.
     - Если бы Байдалы был дома, какой вор посмел бы  зайти  во  двор!  Будь
проклят дом без мужчины!
     "Дитя застудится совсем, посинел весь!" - прошептала Сейде. Она  хотела
подбежать к ребенку, взять его на руки, но  тут  из  толпы  вышел  почтальон
Курман. Остановив малыша, он молча посмотрел  на  его  покрасневшие  ноги  в
снегу и грязи, потом быстро развязал  кушак,  сгреб  мальчика  в  охапку  и,
прикрыв чапаном, понес к себе. Кто-то поднял  с  земли  брошенный  Курма-ном
кушак, поднял его, бережно обтер рукавом. Когда Курман проходил мимо  Сейде,
она видела, как он, прижимая ребенка к груди, согревал его своим дыханием.
     - Всех вас разберем  по  домам,  прокормим,  вырастим,  не  бросим,  не
оставим вас! - говорил он сам с собой.  Его  мокрая  борода  подрагивала,  в
глазах стояли слезы.
     Почти весь аил сбежался во двор  к  Тотой.  Неслыханное  дело!  Правда,
случалось и раньше - уводили со двора коров или овец. Бывало это. Но  сейчас
народ сбежался не только потому, что  украли  скотину,  а  потому,  что  вор
поднял руку на самое святое для всех  людей  в  аиле:  "Кто  посмел  тронуть
сиротскую семью Байдалы?" Люди угрюмо молчали, но в душе у  каждого  звучали
проклятия. Мырзакул уже несколько раз пронесся мимо двора  на  коне,  кружил
где-то по улицам и наконец прискакал вместе с табунщиком Барпы.  Как  вихрь,
ворвался он во двор в шинели с мотающимся  из  стороны  в  сторону  рукавом,
жестко осадил коня.
     - Давай собирайся, народ! - закричал Мырзакул.- Кто может, на лошади, а
кто пеший, рассыпайтесь по всем логам и оврагам, ищите! Корова - полдела,  а
вот эту подлую собаку мы должны найти.
     - Верно говоришь! - зашумел  народ.-  Вор  не  мог  далеко  уйти.  Если
зарезал корову, мясо найдется, а нет, значит, спрятал  корову  где-нибудь  в
старом кургане!*

     * Курган - заброшенное глинобитное строение.

     - Так оно и должно быть! Пошли по курганам!..
     На улице Мырзакул подозвал к себе фронтовиков :
     - Вы, ребята, солдаты... Вам задание: садитесь на коней  и  просмотрите
дорогу в город!
     - Мы-то готовы, да лошадей нет.
     - Берите на конюшне! - приказал Мырзакул.
     - Председатель скорее повесится, чем даст лошадей  с  конюшни  в  такую
даль скакать. Кони к пахоте готовятся!
     - А, чтоб его... председателя! - взревел разъяренный Мырзакул, и культя
его вскинулась, мотнув  рукавом  шинели:  -  Сейчас  же  седлайте  коней,  я
отвечать буду!..
     Вместе с другими Сейде кинулась на поиски. За аилом люди  разбрелись  в
разные стороны. Коршуном пригибаясь к шее коня, промчался за бугор Мырзакул,
а в другую сторону, надвинув малахай на  грозное  скуластое  лицо,  поскакал
табунщик Барпы. И  Сейде  вдруг  ошеломила  страшная  догадка.  Как  она  не
подумала об этом раньше? "Что,  если  они  найдут  Исмаила?"  Обезумев,  она
бросилась в сторону дальних лугов, поросших чием.
     Туман, словно больной,  белесым  жидким  дымом  волочился  по  лощинам,
бессильный оторваться от  них  и  подняться  ввысь.  Земля  расползлась  под
ногами, мокрый снег пропитал одежду, и она тяжело давила на плечи.
     Как птица, оберегающая свое гнездо, кружила Сейде  по  чийнякам,  боясь
навести кого-нибудь на убежище Исмаила. Растерянная и жалкая,  металась  она
во все стороны, пугливо осматриваясь вокруг: не видно ли кого,  не  идет  ли
кто-нибудь по ее следу?
     "О Боже, отведи руку и на этот раз, пронеси стороной! - молила она небо
и прижимала руки к груди.- Как быть,  что  делать,  научи!  Если  бы  корова
нашлась, на счастье этих детишек, то люди вернулись бы в аил!  О  Создатель,
верни сиротам корову, молю тебя, я тоже мать, у меня  тоже  сын,  молю  тебя
ради сына!"
     С бугра на бугор, по  оврагам  бежала  Сейде,  и  страстные  заклинания
срывались с ее губ. Вскоре ею целиком завладела мысль:  если  сейчас  найдут
корову,  то  народ  вернется  в  аил.  В  этом  ее  единственное   спасение,
единственный для нее выход. Значит, надо найти корову, и как  можно  скорее,
дорога каждая минута.
     Собрав силы, она побежала дальше. Заглядывала под каждый куст  чия,  за
каждый уступ, лазила по колючкам, изодрала платье. Но нигде  не  было  видно
следов коровы. Во-он, в тумане зачернели развалины старого  кургана.  Может,
корова спрятана там? Подожди, что это виднеется? Похоже на скотину. Да,  да,
в самом деле похоже! Ты же видишь: это небольшая черно-пестрая  коровка!  Ну
да, боже мой, так оно и есть!
     От внезапно нахлынувшей радости Сейде  задохнулась.  Она  остановилась:
отнялись ноги. И сразу же пришло решение: "Сейчас взбе