ратора прозрачно-синие глаза, поразившие  того
силой  и сосредоточенностью  мысли  -  будто Иисуса и  не ждало на  горе  то
неминуемое.
   - Спасибо,  - так же  неожиданно поблагодарил  вдруг  Понтий Пилат. - В
таком случае, ответь  мне на последний вопрос, теперь уж  любопытства  ради.
Поговорим как свободные люди - я от тебя ни в чем не завишу, да и ты теперь,
как  сам понимаешь,  на пороге полной свободы, так  что будем откровенны,  -
предложил он, усаживаясь на свое место. - Скажи мне, говорил ли ты ученикам,
приверженцам своим, причем, как  ты сам понимаешь, я  в твое ученье не верю,
так  вот, говорил  ли  ты приверженцам своим, уверял ли  их,  что коли  тебя
распнут,  ты  на  третий день воскреснешь, а  воскреснув,  вернешься в  один
прекрасный  день на землю  и  учинишь  Страшный суд и над теми,  кто  сейчас
живет, и над теми, кто  еще явится на  свет, над  всеми  душами,  над  всеми
поколениями от сотворения? И что  это будет  якобы второе  твое пришествие в
этот мир. Так ли это?
   Иисус странно усмехнулся, как бы говоря себе: вон  оно, мол, что,  - и,
переступая босыми ногами  по мрамору, помолчал,  точно  бы  решая для  себя,
стоит ему отвечать или нет.
   - Это все  Иуда Искариот наговорил? -  спросил он насмешливо. -  И тебя
это очень беспокоит, римский наместник?
   -  Я не  знаю, кто такой Иуда, но  так  мне передавали  уважаемые люди,
старейшины. Так что ж, все это, выходит, пустые слова?
   - Думай  как  хочешь, правитель, -  холодно ответил  Иисус. - Никто  не
навязывает тебе того, что чуждо твоему уму.
   - Ведь я всерьез, я не смеюсь, - поспешил заверить прокуратор. - Просто
я думаю,  что другой такой возможности  побеседовать у  нас с  тобой  уже не
будет. Как только  тебя  отсюда уведут,  обратной дороги у тебя не будет. Но
для себя я хочу выяснить, как можно после смерти  вновь явиться на  землю не
рождаясь и учинять суды над всеми  душами? И  где этот суд будет - в небесах
или еще  где? И как долго должны ждать  доверившиеся  тебе люди  этого  дня,
чтобы удостоиться вечного покоя? Позволь мне высказать вначале, как я на это
смотрю. Расчет твой прост, ты рассчитываешь на то, что каждый хочет и на том
свете  удобной жизни.  Ах,  этот  смертный  человек,  и вечно-то он  чего-то
вожделеет, вечно-то  он чего-то жаждет. Так просто заманить его посулами - и
он  даже там, в загробной жизни, побежит за тобой, как собака. Но, допустим,
пусть будет так, как учишь, ты пророк, но твоя жизнь уже на исходе, продлить
ее ты можешь только беседой...
   - Я мог бы и вовсе ее не продлевать.
   - Но ты же не  пойдешь на гору,  оставив мой  вопрос без ответа? В моем
понятии такой уход хуже смерти.
   - Продолжай.
   - Так вот, допустим, твое учение верно, тогда скажи: когда наступит тот
день второго  твоего  пришествия?  И  если  ожидание  будет  длиться  долго,
невообразимо  долго, то зачем это  человеку? Ведь в том, что не исполнится в
течение жизни, для него мало проку. А потом, по правде говоря, и представить
нельзя, чтобы можно было дождаться такого невероятного события. Или же ждать
надо, слепо веря? И что это даст? Какая в том польза?
   -   Сомнения  твои  понятны,   правитель  римский,  ты  мыслишь  грубо,
по-земному, как учителя твои, греки. Не обижайся на замечание мое. Пока стою
я пред тобой, как бренный человек,  ты вправе спорить.  К тому же мы с тобой
уж очень разные  - как  вода  и  огонь. И суждения наши  разнятся,  с разных
концов  мы с  тобой ко  всему подходим.  Так  вот, о том, что тебя  волнует,
правитель... То, что второго пришествия ждать придется бесконечно долго, это
верно. В  этом ты прав. Когда наступит тот день, никто не может предсказать,
ибо  это  начертано  в  замыслах  Того, кем мир  сотворен.  То, что  для нас
продлится тысячелетия, для него, возможно, одно мгновение. Но суть в другом.
Создатель наделил нас высшим в мире благом - разумом. И дал нам волю жить по
разумению.  Как  распорядимся мы небесным  даром, в  этом  и  будет  история
истории людей. Ведь  ты не станешь  отрицать, наместник  римский,  что смысл
существования человека в самосовершенствовании духа своего, - выше этого нет
цели в мире. В  этом красота разумного  бытия -  изо  дня  в  день  все выше
восходить  по  нескончаемым ступеням к сияющему  совершенству  духа. Тяжелее
всего человеку быть человеком изо  дня в день. А  посему -  как долго  ждать
придется  того  дня,  в  который ты не веришь,  правитель, зависеть будет от
самих людей.
   -  Вот как! -  Понтий Пилат  возбужденно  вскочил,  схватился за спинку
кресла. - Постой, постой, чтобы такое от людей зависело - это же неслыханно!
Я, не верующий в твое учение, постичь этого не могу. Если  бы люди  могли по
воле своей удалять или приближать подобное явление, уж не уподобились бы они
богам?
   - Ты в чем-то прав, правитель римский, но прежде я  хотел  бы  отделить
молву  от истины. Молва об истине - великая беда. Молва - как ил в воде, что
со временем  превращает глубокую воду  в мелкую лужу. В  жизни всегда так  -
любую великую мысль, родившуюся на  благо людям, достигнутую в  прозрениях и
страданиях, молва, передавая из уст в уста, вечно искажает во  зло и себе  и
истине.  Вот  к чему я речь веду,  наместник, -  к  тому, что  те  небылицы,
которым ты веришь, есть молва, а истина в другом.
   - Не хочешь ли открыть ту истину?
   - Да, попробую.  Не буду избегать разговора. К тому же я говорю об этом
в последний  раз.  Так знай, правитель римский, промысел Божий не в том, что
однажды,  как гром  в ясную погоду,  грянет  день, когда  Сын  Человеческий,
воскреснув, спустится  с  небес  править суд  над народами,  а все  наоборот
будет, хоть цель и останется та же. Не я, кому  осталось  жить на расстоянии
перехода  через   город  к  Лысой  горе,  приду,  воскреснув,  а  вы,  люди,
пришествуете жить во Христе,  в  высокой  праведности, вы ко  мне  придете в
неузнаваемых грядущих поколениях.  И  это будет мое второе пришествие. Иначе
говоря,  я в людях вернусь к  себе через страдания  мои, в  людях вернусь  к
людям.  Вот о  чем  речь.  Я  буду вашим будущим,  во времени  оставшись  на
тысячелетия  позади,  в том Промысел Всевышнего, в том, чтобы таким способом
возвести человека на престол призвания его -  призвания к добру и красоте. В
том смысл моих  проповедей,  в том  истина,  а не в  молве  ходячей и  не  в
небылицах всяких, опошляющих  высокие  идеи. Но путь тот  будет наитягчайшим
средь  всех для рода людского  и  бесконечно  долгим, и этого  ты, наместник
римский,  справедливо  опасаешься. Путь этот  начнется  с  рокового  дня,  с
убиения Сына Божия, и в вечном  покаянии  да пребудут  поколения, всякий раз
заново  содрогаясь  цене  той,  которую  я  сегодня  заплачу  во  искупление
греховности  людей, во их прозрение и пробуждение в них  божественных начал.
На то и родился я  на свет, чтоб послужить людям  немеркнущим примером. Чтоб
люди уповали на мое имя и шли ко мне через страдания, через борьбу со злом в
себе  изо дня в день, через отвращение к порокам, к насилию и кровожадности,
столь  пагубно поражающим души, не заполненные любовью к Богу, а стало быть,
к подобным себе, к людям!
   - Постой, Иисус Назарянин, ты отождествляешь Бога и людей?
   -  В  каком-то смысле да.  И  более того, все люди, вместе взятые, есть
подобие  Бога  на  земле.  И имя есть  той ипостаси Бога  -  Бог-Завтра, Бог
бесконечности, дарованной  миру  от сотворения его. Наверное, ты,  правитель
римский, не  раз ловил себя на мысли, что желания твои всегда к  завтрашнему
дню обращены.  Сегодня  ты жизнь  приемлешь такой, какая есть, но непременно
хочешь, чтоб завтра было иным,  и если даже тебе сегодня и хорошо, все равно
желаешь,  чтобы  завтра было  еще  лучше.  И  потому живут  надежды  в  нас,
неугасимые, как свет Божий. Бог-Завтра и есть дух бесконечности, а в целом -
в  нем  вся  суть,  вся  совокупность  деяний и устремлений  человеческих, а
потому, каким  быть  Богу-Завтра - прекрасным или дурным, добросердечным или
карающим, - зависит от самих  людей. Так думать  позволительно и необходимо,
того желает от мыслящих существ  сам Бог-Творец, и потому о завтрашней жизни
на  земле  пусть  заботятся сами люди, ведь каждый из  них  какая-то частица
Бога-Завтра. Человек сам судья и сам творец каждого дня нашего...
   - Постой, а как же Страшный суд, столь грозно провозглашаемый тобою?
   - Страшный суд...  А  ты не думал, правитель  римский, что он давно уже
свершается над нами?
   - Не хочешь ли ты сейчас сказать, что вся наша жизнь - Страшный суд?
   - Ты  не далек  от  истины, правитель  римский,  пройти тем путем,  что
начинался в муках и терзаниях с проклятия Адаму, через злодеяния, чинимые из
века  в  век одними людьми  над  другими  людьми,  порождающими зло от  зла,
неправду от неправды, - это, наверно, что-то значило для тех, кто пребывал и
пребывает на  белом  свете. С тех  пор как  изгнаны  родоначальники людей из
Эдема,  какая  бездна  зла  разверзлась,  каких  только  войн,  жестокостей,
убийств,  гонений, несправедливостей,  обид  не узнали люди!  А все страшные
прегрешения земные против добра, против естества, совершенные от  сотворения
мира,  - что  все  это,  как не  наказание  почище  Страшного  суда?  В  чем
изначальное назначение  истории - приблизить разумных к божественным высотам
любви и  сострадания?  Но сколько  ужасных испытаний было в истории людей, а
впереди  не  видно конца злодеяниям, бурлящим,  как волны в океане.  Жизнь в
таком аду не хуже ли Страшного суда?
   - И ты, Иисус Назарянин, намерен остановить историю во зле?
   - Историю? Ее  никто не остановит,  а я хочу искоренить зло в деяниях и
умах людей - вот о чем моя печаль.
   - Тогда не будет и истории.
   -  Какой истории? Той,  о  которой ты  печешься,  наместник римский? Ту
историю, к сожалению, не  вычеркнешь из памяти, но  если бы  ее не было,  мы
оказались бы гораздо ближе к Богу. Я  тебя понимаю,  наместник. Но подлинная
история, история расцвета человечности, еще не начиналась на земле.
   - Постой, Иисус  Назарянин, оставим меня пока в стороне. Но как же  ты,
Иисус, намерен привести к такой цели людей и народы?
   - Провозглашением Царства справедливости без власти кесарей, вот как!
   - И этого достаточно?
   - Да, если бы этого захотели все...
   - Занятно. Ну что  ж,  я выслушал тебя внимательно, Иисус Назарянин. Ты
прозреваешь далеко,  но не  слишком  ли ты  самонадеян,  не  слишком  ли  ты
уповаешь на  людскую  веру, забывая о низменной природе площадей?  Ты в этом
очень  скоро убедишься за городской стеной, однако истории тебе не повернуть
никак, эту  реку  никому не  повернуть. Меня  же  одно удивляет:  к  чему ты
зажигаешь  пожар, в  котором прежде всех  сгоришь сам? Без  кесарей не может
жить  мир,  не может  существовать  могущество одних и  покорство  других, и
напрасно  ты  тщишься  навязать  иной, придуманный тобой порядок  как  новую
историю.  У  кесарей  есть  свои  боги -  они  чтут  не твоего  отвлеченного
Бога-Завтра,  что в бесконечности всех "завтра" лишен определенных  границ и
принадлежит всем на  равных основаниях, как воздух, ибо все, что можно равно
дать,   то  ничто,  то  малоценно,  то  пустое,  оттого-то  кесарям  и  дано
владычествовать именем своим  над каждым и над  всеми. А среди всех кесарей,
правящих в мире, достославного Тиверия отличили  боги - его держава, Римская
империя, простерлась на полмира. И  потому под эгидой Тиверия я властвую над
Иудеей и в этом  вижу смысл жизни своей, и  совесть  моя спокойна.  Нет выше
чести, чем служить непобедимому Риму!
   -   Ты   не  исключение,  наместник  римский,  чуть  не  каждый  жаждет
властвовать хотя  бы над  одним себе подобным. В том-то  и беда. Ты скажешь,
так устроен мир. Порок всегда легко оправдать. Но мало кто  задумывается над
тем,  что это  есть  проклятье  рода людского, что  зло властолюбия, которым
заражены все - от старшины базарных подметальщиков до грозных императоров, -
злейшее из всех зол,  и за него однажды род человеческий  поплатится сполна.
Погибнут  народы в борьбе за владычество, за земли, до  основания, до самого
корня друг друга изничтожат.
   Понтий Пилат нетерпеливо вскинул руку, прервав речь собеседника:
   -  Остановись,  я  не ученик  твой,  чтобы благоговейно  внимать  тебе!
Остановись!  На  словах  сокрушить можно  все  что угодно.  Но что бы ты  ни
предрекал, Иисус Назарянин, напрасны усилия твои. Мир, управляемый властями,
не может быть иным. Как  он  на том  стоял, так на том  и  будет стоять: кто
сильнее - у  того я :власть, и впредь миром будут править сильные. И порядок
этот неизменен,  как звезды  на небе.  Их никому не передвинуть. Напрасно ты
болеешь за род людской,  напрасно готов спасти его  ценою жизни своей. Людей
не научат ничему ни проповеди в храмах, ни голоса с  неба! Они всегда  будут
следовать за кесарями, как стада за пастухами,  и, преклоняясь перед силой и
благами, почитать будут того, кто окажется беспощадней всех и могущественней
всех, и славить будут полководцев и  их битвы, где  кровь хлынет потоками во
имя владычества одних и покорения  и унижения других. В том и будет доблесть
духа,  воспетая, передаваемая из поколения  в поколение, в  честь того будут
возноситься знамена и звучать  трубы,  кровь будет вскипать  в  жилах, будет
приноситься клятва  - ни вершка чужим не  отдавать;  и от имени народа будут
возводиться  в  необходимость  военные  действия,  воспитываться ненависть к
врагам  отечества: пусть  собственный  царь процветает, а другого  задавить,
поставить на колени, поработить вместе с народом его, а землю отнять, - да в
этом  же  вся сладость жизни, весь смысл бытия с  незапамятных времен, а ты,
Назарянин,  хочешь  вcе  это  осудить,   проклясть,  ты  славишь  убогих   и
бессильных,  ты благости  повсюду хочешь, забывая при  этом,  что  человек -
зверь, что он не может без войн, как плоть  наша не может без соли. Подумай,
в чем твои ошибки и заблуждения, хотя бы в этот час, перед тем как тебе идти
с конвоем на Лысую гору. А на прощание я скажу тебе: ты видишь корень зла во
властолюбии  великом  людей, в покорении  земель и народов силой, но этим ты
только усугубляешь свою  вину, ибо кто против  силы,  тот против сильных. Не
иначе как намекаешь ты на нашу Римскую империю своим провозглашением Царства
справедливости,   хочешь   воспрепятствовать   растущему  могуществу   Рима,
всемирному его владычеству над миром! Да только  за  одно такое намерение ты
трижды заслуживаешь казни!
   -  Зачем  так щедро, правитель добрый,  вполне достаточно,  я  думаю, и
одной казни. Но  все-таки  продолжим наш  разговор,  хоть  я  и понимаю, как
сейчас маются под знойным  солнцем  палачи, ожидая меня на Лысой  горе,  так
вот,  продолжим   наш  разговор,   но   теперь   уже  по  моему  последнему,
предсмертному  желанию.  Итак, наместник  римский, ты уверен, что  то и есть
сила,  что ты почитаешь  силой.  Но есть сила  иного  рода  - сила  добра, и
постичь ее, пожалуй, труднее и сложнее, и для добродетели не меньше мужества
требуется, чем для войн. Послушай же меня, наместник, так получилось, что ты
последний человек, с кем у меня разговор перед Лысой горой. И я имею желание
открыться тебе, но ты не думай, я тебя не о помиловании буду просить...
   - Это было бы просто смешно.
   - Потому и  объявляю  заранее, чтобы ты, наместник римский, спокоен был
на этот счет. Теперь уже лишь ты один об этом будешь знать. Терзался дух мой
прошлой ночью, как  думалось мне поначалу, беспричинно. Нет, не душно было в
Гефсимании - на загородных всхолмлениях ветерок гулял. А только места я себе
не находил,  томление, страх и тоска обуревали меня, и звуки тягостные вроде
бы из  сердца моего в небо уходили. Мои приверженцы, ученики  мои,  пытались
бодрствовать  со  мной, однако облегчение не  приходило. И знал  я,  что час
предназначенный наступает, что  смерть  грядет неотвратимая.  И  ужас  обуял
меня... Ведь смерть каждого человека - это конец света для него.
   -  Отчего  же  так?  -  не  без   злорадства  глянул  Понтий  Пилат  на
подсудимого. - А как же быть, Назарянин, с идеей загробной жизни? Ведь ты же
утверждал, что жизнь со смертью не кончается.
   -  Опять же  судишь по молве, правитель! В загробном мире беззвучно дух
витает,  как  тень  в  воде, - то  отраженье  неуловимой  мысли  скользит  в
пространстве запредельном, но  плоти  туда дороги нет.  Ведь  то совсем иная
сфера,  иного, не подлежащего познанию бытия. И времени течение там иное, не
подлежащее земному измерению. А речь идет о жизни измеримой, жизни на земле.
Меня томило странное предощущение полной покинутости в мире, и я бродил  той
ночью по  Гефсимании,  как привидение,  не находя  себе  покоя,  как будто я
один-единственный из мыслящих существ остался во всей вселенной, как будто я
летал над землей и не  увидел ни днем, ни ночью ни одного живого человека, -
все было мертво, все было сплошь покрыто черным пеплом отбушевавших пожаров,
земля лежала  сплошь  в руинах -  ни лесов, ни пашен, ни кораблей в морях, и
только странный,  бесконечный звон чуть слышно  доносился  издали, как  стон
печальный  на ветру,  как  плач железа  из  глубин  земли, как  погребальный
колокол, а  я летал  как одинокая  пушинка  в поднебесье, томимый  страхом и
предчувствием дурным, и думал - вот конец света, и невыносимая тоска  томила
душу мою: куда же подевались люди,  где же  мне теперь  приклонить голову? И
возроптал  я  в душе своей:  вот, Господи, тот роковой  исход, которого  все
поколения ждали, вот Апокалипсис, вот завершение истории  разумных существ -
так отчего же случилось  такое, как  можно было так погибнуть, исчезнуть  на
корню,  потомство  в  себе истребив,  и ужаснулся я в догадке  страшной: вот
расплата  за  то,  что ты любил  людей и  в  жертву им  себя принес.  Неужто
свирепый  мир людской себя  убил в  свирепости своей, как  скорпион себя  же
умерщвляет   своим   же  ядом?   Неужто  к  этому   дикому   концу   привела
несовместимость   людей   с  людьми,   несовместимость   границ   имперских,
несовместимость идей, несовместимость гордынь и властолюбий, несовместимость
пресыщенных  безраздельным господством великих кесарей и следовавших за ними
в слепом повиновении и  лицемерном славословии народов, вооружившихся с  ног
до головы,  кичащихся победами  в  неисчислимых междоусобных битвах? Так вот
чем  кончилось  пребывание  на  земле  людей,  унесших  с  собой  в  небытие
божественный дар сознания! О Господи, возроптал я, зачем же наделил ты  умом
и речью,  свободными для созидания руками тех, кто себя в себе убили и землю
превратили  в  могильник  общего  позора!  Так  плакал  я  и  стенал  один в
безмолвном мирe и проклинал удел свой и  Богу говорил: то, на что  Твоя рука
не поднялась бы,  сам  человек преступно совершил... Так знай же,  правитель
римский, конец света не от меня, не от стихийных бедствий, а от вражды людей
грядет.  От  той  вражды  и  тех  побед,  которые ты так  славишь в  упоении
державном...
   Иисус перевел дыхание и продолжил:
   - Такое вот видение было мне прошлой ночью, и долго думал я над ним, не
спал, все бодрствовал в  молитвах и, укрепившись духом, намерен был поведать
ученикам моим об  этом ниспосланном мне Отцом видении,  но тут толпа большая
явилась в Гефсиманию,  и среди них Иуда.  Иуда  быстро обнял меня, поцеловал
холодными  устами. "Радуйся, Равви",  - сказал он  мне,  а пришедшим до того
сказал: "Кого я поцелую, Тот и есть, возьмите  Его". И они меня  схватили. И
теперь,  как  видишь,  я  стою  перед  тобой, наместник римский. Я знаю, мне
сейчас  на  Лысую  гору.  Однако ты был  милостив ко мне, правитель,  и  тем
доволен я, что перед смертью удалось мне поведать о том, что пережил я вчера
в Гефсимании.
   - А ты уверен, что я, внимая тебе, всему поверил?
   - Это дело  твое, наместник, верить или не верить.  Скорее всего ты мне
не веришь, ведь мы с тобой -  как две разные стихии. Но при этом ты выс